Моё сердце - твоё, посмотри

В их новом мире, без титанов, без необходимости сражаться и рисковать жизнью каждый день, никто не знал, как жить. Те беззаботные дни, когда они детьми слонялись по мирным улочкам, уплетая попавшийся в загребущие ручонки хлеб, остались давно позади, и если честно, их никто не помнил. Это было… Это было в прошлой жизни. Той, через которую косой чертой разлома прошла война. Впрочем, ребята из сто четвертого постепенно осваивались, учились работать на мирных началах, находили новые увлечения и страсти. Влюблялись, ходили на свидания. Женились. Заводили детей. Эрен наблюдал за своими бывшими товарищами, за их счастливыми, открытыми улыбками, светящимися от радости лицами, которые больше никогда не очернит скорбь по безвременно потерянному товарищу, и сам начинал улыбаться. Наконец, все закончилось. Наконец, можно просто жить. Эрен поглубже вдохнул, потоптался на месте, а затем все же приоткрыл дверь в дом. Он недавно смазал петли, чтобы они не скрипели каждый раз, когда дверь качало легким порывом ветра, так что она распахнулась абсолютно бесшумно. Йегер шагнул внутрь и замер: по кухоньке топтался Леви, и вид его был непривычно домашним. С тех самых пор, как все закончилось, Эрен не мог поверить в то, насколько изменился их капитан, тот, кого называли сильнейшим солдатом человечества. Вечные идеальные, без единой складочки рубашки сменились просторными мягкими рубахами, форменные штаны — точно такими же мягкими бриджами до середины голени. А еще Леви любил обвязывать немного отросшие волосы косынкой — как выяснилось, и вне его «уборочного режима», просто так. И Эрен удивлялся: быть может, Леви всегда был таким? Просто война, необходимость быть непробиваемым, несгибаемым солдатом, примером для всех, загоняла Аккермана в настолько строгие рамки, что он даже не мог быть самим собой? В любом случае, сейчас Леви был волен ходить в чем его душе угодно, и сердце Эрена ликовало каждый раз, когда он видел своего бывшего капитана счастливым, расслабленным, довольным, в конце концов. Йегер настолько погрузился в свое созерцание, что звук разбившегося фарфора напугал его: Леви, чертыхнувшись, развернулся к расколовшейся кружке всем корпусом, и сердце Эрена упало куда-то в пятки. Он совсем забыл… Он совсем забыл о том, что их стойкий капитан — точно такой же человек, что он точно так же получает увечья, что он точно так же может болеть и страдать… И доказательством этому служили уродливые шрамы, пересекавшие правую половину лица, подернутый дымкой глаз, уже никогда не смогущий уловить солнечный свет и два отсутствующих пальца на руке. И именно его правая, увечная, слепая сторона послужила причиной того, что теперь Леви, чертыхаясь, собирал в сложенную горсткой ладонь белые осколки. Аккерман все еще учился управляться со своей слепой зоной в мирной жизни, и это было куда проще там, на войне, когда выплеск адреналина от битвы обострял все чувства, и Леви полагался на все из них, нежели на какое-то одно. Но тут, в спокойной, мирной обстановке, он постоянно что-то ронял, неловко задевая, цепляя, взмахивая рукой, разбивал, ударялся сам. И, конечно, Леви об этом никогда не говорил, но Эрен-то видел, как тому больно и обидно, что он, прославленный воин, убивший не один десяток титанов, не может справиться с дурацкой банкой с соленьями, потому что увечной рукой не получалось ни крышку отвернуть, ни банку удержать. Как ему стыдно из-за того, что он бьется об открытые ящики и дверцы, потому что не видит их из-за отсутствующего правого глаза. Как он тушит все свечи, когда они с Эреном отправляются в их спальню, как специально старается поворачиваться левой стороной во время разговора с ним, только чтобы не было заметно двух шрамов, рассекающих лицо от кромки волос до подбородка. И у Эрена рвется сердце каждый раз, когда он замечает этот виноватый, будто извиняющийся взгляд, мол, да, извини, я теперь не красавец. Хотя единственным, кто виноват, кто должен извиняться, был и всегда будет сам Эрен. Леви, наконец, сгребает все осколки, выбрасывает их в стоящее в углу ведро и на секунду замирает у стола, о чем-то думая. Со спины Эрену хорошо видно, как он поднимает к лицу увечную руку, и его плечи сгибаются, делая и так невысокого ростом капитана еще меньше. Йегер все еще чувствует этот горький ком у себя в горле, все еще не может его сглотнуть, не может выдавить из себя и слова, поэтому только широко шагает вперед, вмиг преодолевая крохотное пространство кухни и обнимая Леви со спины. Его ладонь ложится на грудь Аккермана, туда, где ритмично бьется сердце, и капитан, поначалу напрягшийся, немного расслабляется. Поворачивает голову (левой стороной, снова отметил Эрен), и уголок его губ чуть приподнимается в знак приветствия. — Как дела у Саши с Николо? — Эрен прикусывает губу, не в силах отвечать. Безмолвно трется щекой о щеку Леви, и тот фыркает. — Ты что, решил, что в титанов превращаться нынче скучно и принял решение, что теперь на очереди коты? Так учти, котов я терпеть не могу, они мелкие, наглые, самоуверенные паршивцы, которых… Погоди-ка. Взгляд Эрена, который молча слушал эту тираду возлюбленного, опустился на столешницу, на которой лежали руки Леви, и тот, заметивший направление его глаз, вдруг по привычке дернул правую руку со стола. Она расслабленно повисла около бока, надежно скрывая любой след травм, и ком в горле Эрена вдруг разросся до огромных размеров, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть. Из глотки вырывался только глухой сип, да глаза подозрительно щипало, и Йегер сквозь расплывчатую от показавшихся слез картинку вдруг заметил, как расширился зрачок Леви от шока. — Прости, — наконец, просипел он, и Аккерман резко втянул носом воздух. — Прости меня, Леви. — За что тебя прощать? — ровно поинтересовался капитан, не двигаясь, а потом сдавленно выдохнул, когда его развернуло на сто восемьдесят градусов, а лицо обвили теплые ладони. Он забился в этой хватке, тщетно пытаясь отвернуть свою безобразную, изувеченную сторону от Эрена, сделать так, чтобы он не видел этого уродства, чтобы ни единой мысли о том, как он, Леви, стал отвратителен, не проскользнуло в этой голове, но Эрен держал крепко. Держал крепко и плакал. Из широко раскрытых глаз катились крупные слезы, и Аккерман замер, потрясенный таким открытым проявлением слабости со стороны всегда храбрившегося Эрена. — Э… Эрен? — Прости, — повторил Йегер, кончиком указательного пальца поглаживая длинный бугристый шрам от глаза до губы. Кожа под подушечкой пальца была теплой, теплее белой, нетронутой, более гладкой и упругой, выпуклой. В какой-то мере это ощущение было даже приятно, но перед внутренним взором Эрена все еще стояло залитое кровью лицо Леви, а в ушах звучал пронзительный крик. — Это все моя вина. Если бы не я… Если бы не я, Зик бы не… Эрен замер на секунду, глядя в ошарашенные глаза Леви, а затем прикоснулся к шраму губами. Едва-едва, нежно-нежно, будто перышком касался, и Леви дернулся, как от удара. Это первый раз за последние два года, когда он касается правой стороны лица Леви губами. Первый раз он ведет по этой длинной линии, исказившей идеальные черты любимого лица, губами. Первый раз он чувствует непреодолимое желание целовать-целовать-целовать, целовать до тех пор, пока даже и воспоминания о пережитой боли не останется. И он целует, он покрывает поцелуями каждый сантиметр лица Леви, его влажные от слез и слюны губы оставляют быстро остывающие следы, но Аккерман, вопреки его обычной нелюбви к слюнявым поцелуям, слишком ошарашен для того, чтобы делать замечания. — Прости меня, любовь моя, мой Леви, моя судьба, я должен был уберечь, я должен был не позволить, я должен был… — лихорадочно шептал Эрен, сжимая в руке искалеченную ладонь, целуя разбитые костяшки и кончики трех оставшихся пальцев. В груди жжет так сильно, что он не может вдохнуть, и его голова кружится от недостатка кислорода, а перед глазами начинают расплываться черные круги. И внезапно все прекращается. Эрен понимает, что стоит перед Леви на коленях, а сам Леви прижимает его голову к своему животу и мягко гладит волосы. Правой рукой. — Мне не за что тебя прощать, Эрен. Война есть война, и я готов был отдать свою жизнь. То, что я отделался глазом — удача. Ты не можешь уберечь меня от всего, и это нормально, ведь в конце концов, ты не бог. Ты человек. Человек, которого я безумно люблю. И если тебя не смущают мои… — он невесело усмехнулся, обводя левой рукой район своего лица, — недостатки, то кто я такой, чтобы жаловаться? — Леви вдруг опускает на Эрена глаза, и впервые за два года не старается повернуться только левой своей щекой. Обе стороны его лица, и идеальная левая, с ярко сверкающим серо-голубым глазом, едва заметной родинкой на щеке и трогательной россыпью крохотных веснушек, и правая, глядящая на него молочной дымкой слепого глаза и ярко-розовыми шрамами, сейчас обращены на него, Эрена, и он вдруг думает, что никогда в жизни не видел ничего и никого прекраснее, чем его Леви. — Я люблю тебя, — наконец, задушено вырывается из него, и Леви впервые за два года улыбается широко, открыто, и от этой улыбки перехватывает дух. — И я тебя люблю, — и словно подтверждая свои слова, Леви кладет на щеку Эрена ладонь. Правую. — Я люблю тебя, Эрен Йегер, больше своей жизни.