Антонин был достаточно безумным, хотя правильнее ебанутым, человеком, чтобы совершать множество поступков, которые впоследствии делали его либо объектом восхищения, либо закатывания глаз до упора. Он играл в русскую рулетку, закуривал от бушующего адского пламени, выходил один на один с самыми опасными преступниками магического мира. Антонин никогда не чувствовал страх, творя откровенную хуйню, от которой бы у большинства волосы дыбом встали.
Но сейчас что-то неприятно тянет назад, как бы отговаривая его от столь опрометчивого и, скорее всего, его последнего ебнутого поступка. Случится настоящее чудо если Господин помилует его, а не прикажет медленно и мучительно четвертовать.
Долохов сделал глубокий вдох, собираясь с мыслями и давая себе шанс передумать и пойти отдыхать после тяжелого рейда. Но нет, четкая цель все ещё ярко горела в сознании, подобно неоновым вывескам на вечерних улицах Токио. За всю свою жизнь Антонин делал множество вещей, которые заставили бы любого усомниться в его здравомыслии. И сегодня он, пожалуй, переплюнет сам себя.
Сейчас он пойдет и позовет Темного Лорда, своего мрачного Господина, Повелителя Смерти и так далее, на свидание.
Насколько это было смертельно? Да на все сто (и ещё столько же нулей) процентов. Долохов, конечно, предполагал, что Лорд может быть несколько снисходительным во время вынесения приговора. Антонин не зазнавался, нет, но не заметить особую благосклонность Господина к его персоне было трудно.
Тони точно не скажет, когда он понял, что его отношение к Гарольду не чувство ответственности за подопечного шахматиста, не дружба, но нечто более глубокое и провокационное.
Зима в России была чересчур холодной, однако всегда компенсировалась теплым отношением людей. В Англии было не так. Там было зябко и сыро, а маленькие комнатушки отапливались отвратительно, в холле того захудалого приюта пахло плесенью. И люди были под стать месту: грубые, крайне недружелюбные. Чего только стоит старая надзирательница, только и ждущая словить кого-то из детей на чем-то, по ее мнению, слишком подозрительном. Имя ее Антонин не помнит, да и вспоминать не желает.
День в приюте имени Вула покрылся туманной пеленой и ушел на задворки памяти. Оно и к лучшему. Мало кому будет по душе помнить в деталях издевательства и ненависть со стороны голодных озлобленных на весь мир сирот и неприятные взгляды воспитательниц, пристально оглядывавших их маленькую делегацию.
Он помнит отгородившегося ото всех пятнадцатилетнего мальчишку, сидящего на подоконнике с толстой книгой по шахматам. Помнит его большие ярко-зеленые глаза, недружелюбным взором цепляющиеся за черные плащи и скучные серые костюмы.
Младшие дети, одногодки, ненавидели его за то, что своим лицом он запросто привлекал внимание потенциальных приемных родителей. Ребят постарше — тем, что он мыслил слишком нестандартно, решал задания слишком быстро, славился среди учителей маленькой захолустной школы. И покой был только в его одинокой спаленке и в каморке молоденькой нянечки, чье сердце еще не успело стать черствым, а теплоты и ласки хватало почти на каждого ребенка.
С годами его социализация катилась по наклонной. Гарри хотелось иметь друзей, раскрепощенно уметь говорить с малознакомыми людьми, но мечты оставались мечтами, а после лет одиннадцати, наверное, и вовсе завяли подобно фиалкам, которые после ухода нянечки никто не удосужился поливать.
А после с ним случился Дамблдор и странная магическая школа. И ситуация приюта снова неумолимо повторилась, но уже в стенах древнего зачарованного замка.
Единственное что красило рутинные будни — складная деревянная доска, с которой некрасивыми острыми кустами слезал лак, набор черно-белых фигурок и старый учебник по шахматам. Все это Гарри однажды удалось найти на чердаке во время летнего субботника, у него даже получилось уговорить надзирательницу оставить находки себе. Все равно никто из приютских детей такими играми не увлекался. Все это Антонин знает от Господина, лично поведавшего о пережитых пятнадцати годах, сидя в кресле абсолютно маггловского самолета Лондон-Москва.
***
Тони видит как ярко горят колдовские зеленые глаза, когда они входят в просторный кабинет, где сидит с десяток ребят, все по парам и у всех шахматная доска на парту. Преподаватель кивает в знак приветствия, не прерывая занятия.
(Сегодня Гарри не играет. Пока только знакомится с новой страной, новым домом, людьми.)
Видит волнение, отображающееся на вечно холодном и строгом подростковом лице, когда они ожидают начало турнира. Видит азарт, когда мальчишка мастерски избавляется от соперников, убирает с собственного поля одного за другим. Видит безмерное счастье, когда его поздравляют и хвалят Ботвинник, Таль и много-много других людей, после его безупречной и безоговорочной победы.
***
Они сидят на балконе небольшой квартирки, принадлежавшей еще бабушке Тони, и смотрят на яркие звезды, составляющие причудливые узоры на черно-фиолетовом полотне ночного неба. В кружках дымится черный чай с лимоном.
Терять родных больно, особенно, когда ты ребенок. Тони это знает не понаслышке. Еще больнее, когда этот родной человек нежданно-негаданно появляется в твоей жизни, чтобы дать надежду на счастливое будущее в любви и ласке. А после тебе приходит письмо о его смерти.
Слез больше нет, но есть это отвратительное горько тянущее ощущение, где-то в области грудины. Антонин молчит — чувствует, что слова сейчас будут излишни. Вместо этого он ненавязчиво протягивает парню недокуренную сигарету. Дорогую, заграничную, в стильной красно-белой пачке. Удалось ухватить в одной из командировок.
Гарри призрачно усмехается: «Малолетних курить учите, товарищ?» Но сигарету, немного подумав, берет смело затягиваясь. Впрочем, тут же сгибается пополам, закашлявшись, утирает слезы от едкого табачного дыма. Кривится на смешки Долохова, недовольно ворчит. Сигарету не отдает.
***
Зал погружен в напряженную и, с тем же, благоговейную тишину, прерываемую только тихим тиканием шахматных часов и стуком переставляемых фигур. Антонин наблюдает за холодной маской сосредоточенности на лице Певерелла, смотрит пристально на него с балкончика, где располагаются тренера. Партия близится к концу. За доской позади него Долохов не следит — только по перешептываниям Батуринского и Таля понятно, что положение на доске у парня сложное.
Сейчас зависит все только от Гарольда. Вызвавшись играть, он просто обязан был вернуть Союзу шахматную корону. Антонин отходит от перил, делает круг по комнате, разминая затекшие ноги. Минута, две, три… И зал разражается громкими аплодисментами. Долохов лишь мельком замечает мелькнувший к выходу белый пиджак американца и неспеша выходит на улицу, шаря в карманах в поисках зажигалки.
Они остаются один на один, идут медленно по скользкому асфальту. Гарольд не хотел ехать в отель с командой, сказал о желании пройтись пешком. Антонина, как ответственного за него комиссара, отправили в сопровождение.
Воздух свежо пах дождем. Антонин шел медленно, подстраиваясь под расслабленный темп ходьбы Гарольда. Гроссмейстер начинает разговор ненавязчиво, легко. Эмоции его обычно заметить и понять сложно (чертовы шахматисты), но сейчас Антонин с уверенностью мог сказать, что Гарольд чувствует сильнейшую радость и, пожалуй, ещё более сильное облегчение.
Гарольд заливается звонким смехом, и Долохову хочется сделать то же самое. Антонин впервые видит широкую улыбку на лице парня, от которой наверное потом будут все мышцы лица болеть. Тепло мягкими волнами разливалось где-то внутри. Совсем неожиданно, настолько, что Антонин даже несколько минут стоит опешив, Гарольд приподнимается и втягивает в сладкий поцелуй.
Гарольд был слишком прекрасен, слишком соблазнителен и ещё много-много вот таких «слишком». Антонин понимает, что застань кто-нибудь их в этот интимный момент — он лишиться звания, а Гарольд места в сборной. И тут не помогут не связи Антонина, ни достижения Гарольда. Такое строго под запретом, но Долохов готов пожертвовать всем лишь бы вкус юношеских губ вечно оставался на кончике языка.
После никто из них не говорит о произошедшем, и Антонин твердит себе, что это просто резкий эмоциональный скачек после напряженной игры, и Гарольд не мог контролировать себя.
***
Три года спустя Гарольд заявляет всему миру, что уходит из большого спорта. Он не разглашает причин, не говорит чему хочет посвятить дальнейшую жизнь. Новость — гром среди ясного неба. ему предлагали очень многое — лишь бы не терять сильного игрока, но Гарольд остался непреклонен. Лишь Антонин знает, что все кроется в дождливом сером Лондоне и в одном письме, написанным строгим острым почерком.
Проходит год, два, а у Антонина лишь фотография на тумбочке с девятнадцатилетним юношей, смущенно держащим бокал шампанского под всеобщие поздравления с честно завоеванным титулом, да пара-тройка писем, доставленных из Англии в первые месяцы его отъезда. Затем тишина. Продолжительная и угнетающая.
А после Долохов узнает про разгоревшуюся Гражданскую Магическую войну, и все внутри сжимается. Ему впервые хочется плакать, выть в углу однушки, как побитой псине во дворе под окном. И у Долохова нет ни одного сомнения в своих действиях — он увольняется и, через пот, кровь и слезы, добивается получения визы.
Он не знает где искать Гарольда, а сердце бешено отбивает ритм о ребра, пока он идет по разрушенным улицам Магической Британии. Глубокий черный капюшон скрывал лицо, но не слух — в одном из переулков он слышит о некоем Певерелле, предводителе темных магов, что смог завершить войну с самыми минимальными потерями среди обеих сторон.
Что он может предложить могущественному магу взамен на помощь? Лишь самого себя. Свою верность и свои навыки, которые на протяжении всего времени делали его лучшим из лучших. На более детальные раздумья времени не было, и Антонин находит человека, способного привести его к черному трону Темного Лорда.
Тени смотрят на него настороженно, следят за каждым движением, пока Долохов стоит между комнатой ожидания и кабинетом Лорда. Антонин мысленно продумывает свой монолог, тщательно подбирает слова, в правильности произношения которых он более уверен.
И делает шаг в открывшиеся двери.
В точеной фигуре, стоящей к нему спиной, он улавливает нечто знакомое, близкое и, до боли в лёгких, родное. Маска спокойствия и собранности сыпется миллиардами осколков, как только он видит яркие зеленые глаза, несколько утратившие азартный блеск, но все еще такие живые и такие прекрасные…
Он заходит в кабинет смело, без стука, зная, что Господин уже привык к его маленькой наглости и сразу узнает, что это он. Антонин прочищает горло и гордо становится перед длинным темным столом, в глянцевой столешнице которого отражается сосредоточенное лицо Темного Лорда.
— Тони, ты что-то хотел? — Лорд сразу же откладывает бумаги и вопрошающе смотрит на одного из лучших бойцов своих последователей.
— Есть важное дело милорд, — Долохов садится на стул задом на перед, кладя руки на спинку, и с каменным выражением лица на одном дыхании произносит:
— Вы пойдете со мной на свидание, милорд?
Темный Лорд соображает не сразу. Сначала он смотрит настолько пристально, что Антонин уже начинал думать о скором побеге. И все же тишина была разрушена кратким ответом, заставившим уже Долохова замереть от шока, а после тихо выдохнуть и, стоя уже за пределами кабинета, победно вскинуть вверх сжатые кулаки. Уставшее лицо озаряет широкая улыбка, такая, что начинают затекать мышцы лица, а в голове все еще звучит мелодичный, немного смущенный голос:
— Суббота, пять вечера. Я свободен.
Тони готов поклясться, что он будто бы упал со сталинской высотки.
***
Они встречаются вечером в субботу, как Гарри и сказал. Сейчас на нем нет привычной строгой черной мантии, лишь белая рубашка и брюки палаццо — его обычный образ тех времён, когда они жили в советской Москве. Такой легкий и расслабленный, домашний. Из-под широких штанин мелькают красные кеды, когда Гарри наконец замечает его и подбегает навстречу.
Антонин впервые чувствует себя пятнадцатилетним подростком, впервые пришедшим на свидание. И его могло бы это насторожить или оттолкнуть, но лишь сильнее будоражит чувства, стоит только почувствовать рядом стройное, будто совсем не мужское — юношеское тело.
Гарри так и не стал выше метра шестидесяти восьми, пришлось встать на носки, бубня себе под нос, что мог бы и чуть ниже быть. Тони смеется и чувствует легкий пинок по левой ноге.
***
В особняк они возвращаются далеко за полночь. Весьма невинное свидание, окончившееся сладким поцелуем на фоне разводных мостов бывшего Ленинграда, ненароком наметило жаркое, подобно августовской ночи, продолжение. И так прекрасно, так великолепно, что в голову лезут мрачные мысли о том, что сейчас вот-вот громко зазвонит будильник, и Антонин проснется под зеленым колючим пледом в морозное январское утро. Так было и ни раз, и Долохов спустя столько лет все еще помнит каково это — спросонья ловить ускользающую мечту, настолько же желанную, насколько далекую и неосуществимую.
— И кстати, я без предрассудков, — горячее дыхание, опалившее шею и мочку уха, заставило все тело покрыться мурашками.
Гарри говорил на чистом русском, и это безумно нравилось Антонину. За все время, что юноша прожил в Союзе русский стал ему как родной английский. Порой бывало, что на светских вечерах или на их собраниях в речи Гарри проскакивали резкие звуки. И это было ещё одной его исключительно превосходной чертой — почти все молоденькие ведьмочки
и Антонин сходили с ума оттого, как звучал его русский акцент.
— В каком смысле? — язык казался ужасно тяжелым. Все на что сейчас был способен Долохов — крепче прижимать к себе стройное гибкое тело разгоряченного волшебника и надеяться на то, что он не отбросит коньки в самый неподходящий момент,
все-таки почти пятьдесят лет как-никак.
Зеленые глаза, которые уже напротив него в нескольких сантиметрах, блестят каким-то дьявольским огнем. Певерелл хищно облизывается и шепчет в самые губы:
— В смысле, что я ничего не имею против секса на первом свидании.
И тут Антонин пропадает окончательно. Падает в пучину своих жарких потаённых мечтаний, которые вот-вот станут самой настоящей реальностью. Он целует Гарри страстно, но оттого не менее аккуратно и бережно. Трепетно проводит по сутулым плечам разминая напряжённые мышцы, с наслаждением проводит носом по нежной коже шеи, иногда останавливаясь и чуть прикусывая.
В ответ слышит томные стоны, чувствует ответные поцелуи на щеке, нижней челюсти, шее. Чужая рука ведет от ключиц до тяжелой пряжки ремня, цепляясь, пытаясь сдернуть. Гарри снимает с него бадлон, проводит тонкими пальцами по рельефу мышц. Антонин в долгу не остается, и в ход идут рубашка и брюки мальчишки.
Толчок, и Антонин уже лежит на спине, опьяненно смотрит в горящие зеленым пламенем огня. Ладони сами тянутся к обнаженным стройным бедрам, чувственно поглаживая, вызывая мурашки. Приглушенно стонет, когда Гарри бесстыдно трется ягодицами о напряженную эрекцию. Наконец Гарри побеждает пряжку, дергает молнию на ширинке, Тони приподнимается насколько может, — Гарри все еще на нем, чтобы стащить сковывающие брюки.
Они снова целуются, сталкиваясь зубами, вслепую избавляются от нижнего белья. Едва ощутимый сквозняк, гуляющий по каменным коридорам замка, ласкающе проходится по разгоряченной коже. Антонин откровенно наслаждается видом, запускает ладонь в шелковые черные кудри, слегка оттягивая вниз. Оставляет алый укус у основания шеи. И, черт побери, Гарри так покорно позволяет ему делать с собой все что угодно.
Властные люди чаще всего удивительно покорны в постели.
Он понятия не имел, где и от кого услышал фразу, которая, как не смейся, оказалась слишком правдивой.
Сердце бьется громко, разгоняя кровь по всем нужным и ненужным частям тела. Гарри элегантно откидывает назад волосы, проводит рукой по налившемуся кровью члену, вырывая из его горла протяжный умоляющий стон. Обоих уже трясет от желания в полном объеме насладиться друг другом. Тони чуть крепче обхватывает бедра Гарри, немного приостанавливая.
— Подожди, тебя ведь нужно подготовить, — шепчет, проводит языком по припухшим от сотен поцелуев губам.
— Заклинание, — усмехается, оставляя влажный след на скуле.
«Дерзкий мальчи...» — начинает думать Антонин, но закончить мысль ему не дают. Гарри плавно опускается на его член с громким охом, на миг зажмуривая глаза. Тони не трогает, дает привыкнуть, принять удобное положение, задать свой темп. Кажется, он сгорает заживо от ощущений несильных покачиваний Гарри на своем члене, от движений, которые с каждой секундой становились все увереннее и смелее.
Антонин увлекает Гарри в поцелуй, отвлекая, чтобы резким движением перевернуться. Чужие лодыжки скрещиваются на пояснице, немного давя.
«Больше. Глубже. Быстрее»
Горячий шепот опаляет мочку уха. Гарри вплетает пальцы к короткие волосы, невообразимо громко, так что их, наверное, слышит даже Москва, кричит его имя вперемешку со стонами. Антонин с силой вдалбливает его в мягкий матрас, заставляя оставлять на своей спине алые полосы от ногтей. Тони просовывает руку меж их животами, касается члена Гарри, несколькими верными движениями доводя до оргазма. Секунды спустя сам изливается Гарри на живот.
Они молча лежат, обнимаясь, в смятых шелковых простынях. За окном что-то ослепительно ярко сверкает, а после через стекло доносится шум летнего дождя. И все так спокойно и прекрасно, что интимный момент близости, полного открытия друг другу своих душ, не хочется прерывать ни словом, ни жестом, лишь оставаться в пленительных объятиях ночи. Сейчас нет ни единого титула, ни одной регалии, никаких рамок, есть лишь Гарри и Антонин. Гарри с нежностью ведет подушечками пальцев от ключиц ниже по груди, возвращается, поднимается выше — к губам и, приподнимаясь с подушки, оставляет почти целомудренный поцелуй.
И после засыпает, не покидая крепких теплых рук. Тони пытается осмыслить все произошедшее за вечер, но, видимо, он еще не готов к активной аналитической деятельности. Все ненужное сейчас оставляет на потом — впереди целая вечность и еще немного.
Дождь прекращается, оставив после себя лишь маленькие капли на траве и деревьях, загадочно мерцающих под Луной. Антонин сонно устремляет взгляд на небо.
Надо же, этой ночью звезды сияют в разы ярче.
