Small Fry (look before you leap)

      Свежая кровь, когда попадает на асфальт, ещё довольно долго выглядит ярко-алой. Если только он не пыльный, тогда всё портится. И если её достаточно много, чтобы стоять в рельефе лужей. Вот сейчас — красиво, сука. Льётся хрен пойми откуда: то ли из носа, то ли изо рта, понятно только, что с головы. Мда, сильно приложили. Ещё трубой огрели абсолютно по-гандонски. Каждый раз разочаровательно: настоящих борсалино все меньше и меньше. Нахоя жмурится, смаргивая густеющую кровь с ресниц, и сыто сплёвывает красную слюну.       — Ну и дела, бля. — упирается ладонями в колени, тяжело переводит дух. — Теперь вам, пидорам, точно кабздец пришёл, понятно?!       Чё они вообще до него доебались? Нормально же шёл. Вылетели из-за угла и сразу по башке. Нехорошо, нехорошо, нехорошо, ой как…       — Нехорошо, суки дранные! — орать он умеет громко.       Это все знают. Неудачники аж в ногах проседают и отшатываются. Переглядываются, пытаются телепатически вдуплить, что им делать дальше. А делать нечего — в них уже вперед ногами летит Нахоя.       Дверь в комнату у них совсем приболевшая, только внешнее соблюдение приличий: иногда с братом приходится подмазывать царапины, пару раз даже перекрашивали. Один раз приходилось менять петли и два раза замок. Но если дверь закрыта, то будто ничего и не было. Главное, в саму спальню не заходить, ведь там настоящий гадюшник: два шестнадцатилетних пацана живут, ещё не хоть бы кто, а сами (САМИ!) капитан четвертого отряда и заместитель четвертого отряда Тосвы. Всем пиздец!       От удара по башке мутит, Нахоя правда не злопамятный, но внутренняя обидка всё равно осталась, сидит там помноженная на злобу, тихо мутирует в нездоровое адреналиновое перевозбуждение, от которого потом дергает на любой шорох. Хорошо, что мама ничего не увидела, спасибо этому дурацкому афро из волос — удалось быстро проскользнуть наверх. А теперь Нахоя долбится в заклинившую дверь, пытается это делать, как можно тише, потому что мама, а Злюка, уёбок, даже не пытается помочь.       Дверь поддается на раз восьмой, обматеренная к чертям злобным шипением сквозь зубы. Улыбашка наконец заваливается в комнату и профессионально не запинается о брошенную на пороге сумку Сои. Тот лежит на кровати в одних трусах, лица не видно из-за журнала: порнушку смотрит, уёбина, рука в трусах, быстро там петуха натирает.       — Салют, Улыбашка! — он мельком выглядывает из-за журнала и возвращается к своему занятию.       Три. Два. Один. Нахоя тяжело вздыхает и улыбается, распинывая хлам вокруг и снимая с плеча свою сумку.       — Кто это, нахер, сделал?! — от брата побуревшие от венозного железа волосы и пожеванный вид не скрыть, да и не очень-то хотелось.       Порнушка летит на пол к остальному мусору, жалобно шелестя страницами. Злюка громкий, за что получает недобрую ухмылку и быстрый убивающий взгляд.       — Заткнись, придурок.       И это похоже его предел, потому что он мешком валится на свою кровать и тихо стонет. От смены положения замутило, Улыбашка аккуратно пальцами щупает голову, чтобы оценить размах трагедии. Великим учённым ему уже никогда не стать, но все равно страшно: вдруг последнее в этот раз отбил. Каждый раз, если честно, страшно.       — Дай я. — Злюка выглядит, как злюка.       Но стал наконец-то тихий и стремительный. Он опускается рядом с кроватью брата, падая коленями в пол, и мрачно осматривает голову близнеца.       — Кто это был? — губы сжаты в полосу, весь целиком и полностью — само сосредоточение.       — У тебя от рук членом пахнет.       — Не пахнет! — у Злюки глаз дёргается, надо его как-то отвлечь. — Как они выглядели?       — Как лохи. — Нахоя тяжело выдыхает и через секунду шипит от боли, когда пальцы касаются раны. — У тебя хуй стоит.       — Чё, хочешь потрогать? — фыркает Соя. — Не дам, у тебя такой же.       — Неправда. — взгляд глаза в глаза, Нахоя лыбится так, что сейчас харя треснет. — У меня больше.       Близнец на это лишь закатывает глаза.       — Выглядит не страшно, кровищи дохрена. Тебе бы в душ. — на Сою отвлекающие маневры не действуют абсолютно, ему зло и грустно.       — Сто процентов сотрясение. — Нахоя кряхтит, когда поднимается, и ноет, жмурясь, от простреливающей боли в висках. — Дай что-нибудь, что осталось с прошлого раза.       Злюка роется с минуту в шуршащем мусоре на полу, чтобы кинуть близнецу наполовину опустошенный блистер. Иногда ему реально кажется, что они делают какую-то хуйню. Вроде так быть не должно: пить ноотропы по два-три раза в месяц. Вроде бы в шестнадцать другие должны быть хобби. Интересно, брат об этом хоть иногда задумывается? Он поднимается с пола и тихо говорит:       — Я же их всё равно найду, Улыбашка, ты же знаешь.       У Нахоя от этого лицо невесёлое, улыбка сползает, молчание повисает драматическое.       — Только не плачь, Злюка. Голова уже почти не болит.       Если задумываться о том, как они живут, можно сильно загрузиться: непростая это тема, какая-то уродливая. А если не думать совсем, то можно остаться без мозгов окончательно. Улыбашка к этому летит со скоростью ракеты. Безмозглой, тупорылой ракеты. Главное, что Соя по башке меньше огребает, и это действительно самое важное. А сейчас слышать это обещание даже классно. С Соей всегда чувствуешь, что ты не один.       — Сделай мне приятно. — Нахоя улыбается, прикусывая губу, у Сои вид недоверчивый, взгляд взметнулся, смотрит исподлобья с полминуты на синяки под глазами, потом туда, где рана и запёкшаяся кровь хлопьями, а потом рывками идет по телу. — Приберись.       Злюка снова выглядит, как злюка. Улыбашка тяжело вздыхает и с трудом поворачивается к стене. Веки тяжёлые, в конечностях будто пудовые гири — неподъёмные, давят к кровати. Нужно поспать, и все пройдет. После сна всегда проходит. Не каждый день вот так паршиво, чего он разнылся, бывают еще более хуевые дни. Например, когда не стало Баджи. Картина, психику выносящая, влипла намертво в сетчатку, от неё теперь каждый раз, когда драка — приходится бороться со ступором. Обычно помогает получить по морде или почувствовать сзади брата.       Им всего шестнадцать, а столько всего уже пора превозмогать, столько всего надо скрывать, сплошное хождение по минному полю, а не счастливое детство. Бывают такие паршивые дни, когда голова будто еще немного — и разлетится, как переспелый арбуз, брошенный на асфальт. Такие дни, когда хочется кричать долго, с надрывом, разбить костяшки в кровь и сигануть с самой высокой крыши. Нахоя жмурится до боли, выдавливая предательские слезы, что жрут глаза и закусывает губу. Свое отчаяние тоже надо скрывать.       Чего он разнылся в самом деле, как девочка какая-то, как какой-то Такемучи. Бывают очень классные, спокойные дни. В этих днях Соя и никаких драк, немного Тосвы и друзей, и небо кажется таким высоким, что дышать становится проще.       — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. — Нахоя горячо выдыхает в чужое красное ухо.       От кафельных стен отражаются шлепки, вода в ванне набегает звонкими волнами на края и выплёскивается на пол при каждом движении. Нахоя утыкается в чужие пушистые, взмокшие волосы на затылке и прикусывает холку с влажным чмоком, слизывая солёный пот. Его ведёт, он хмурится в истоме, слипаясь окончательно своей грудью с чужой спиной. Обладатель спины издаёт много звуков, он цепляется пальцами за эмалированный бортик, стонет тихо, но всё равно на какой-то ебучей частоте для собак, от чего звуки эти скрытней не становятся. Улыбашка бодает носом чужую шею, кусает её губами в порыве сумасшедшей нежности, заставляя партнёра запрокинуть голову, снова находит горячее ухо и сбивчиво шепчет:       — Пожалуйста, пожалуйста, — мама неожиданно в доме, минуты две назад прошла по коридору: в ванной комнате был отчетливо слышен скрип половиц от её шагов. — Пожалуйста, завали свое ебало, Соя.       Близнеца под ним трясёт мелкой дрожью от неудобной позы и перевозбуждения. Долбанный Злюка еле держится на своих лапках, псина, и скулит, совсем не сожалея. Улыбашка сжимает чужое горло, дрожащими пальцами лезет выше, наощупь находит раскрытый, горячий рот и заталкивает в него свои пальцы. Будто это могло помочь, звук теперь получается гортанный, протяжный, и это плохо, плохо, чертовски плохо, потому что Нахою штырит сильно, он даже в случае апокалипсиса ближайшие минуты три не сможет остановиться, даже если ему голову оторвут. Они капитально проебались: надо было сворачиваться еще тогда, когда это было возможно, когда услышали движение на первом этаже. А сейчас они слиплись хуже, чем в случке. Соя сосёт пальцы, но всё равно мычит, как животное, даже так умудряется.       — Блять, пожалуйста, пожа-агх… — он давится своим дыханием и вбирает в рот мягкое и опухшее от его укусов ухо. — Сука, заткнись, Соя.       Вода наконец уходит через слив, который Нахоя, проявляя чудеса эквилибристики, открыл, выдернув пяткой цепочку. Плеск воды прекратился, но шлёпанье мокрых тел слишком характерное, до поднятых дыбом волос по всему телу.       — Включи душ, — Злюка упирается ладонями в бок ванны, прислонившись к ней щекой, смотрит через плечо совсем в беспорядке. — Включи душ, Уебашка!       Шипение сквозь зубы отрезвляющее, Нахоя оттормаживается, замедляя движения, отлипает от мокрой спины. Это неприятно для кожи, и становится резко холодно, а член в Злюке ноет так, будто он может кончить просто остановившись. Он не может бросить в таком состоянии Злюку, это совсем не по-братски. Он снова ускоряется, совершая глубокие и жесткие толчки, закусив губу и зажмурившись. Пиздец какой-то. Соя внизу выворачивается, рычит рассерженной коброй, глаза бешеные:       — Включи ебанный душ, пиздоголовый! — голос загробный.       Мысль-то дельная, правда тяжелая в исполнении. Соя тянет свою лапу, перехватывает чужое предплечье и вцепляется крепко обрубками ногтей. На лице у него написан окаменевший ужас. Окаменевший лишь от того, что ему самому мыслительные процессы сейчас даются ой как непросто.       — Блять… — Нахоя шепотом выругивается и выдирает руку.       Боль действительно эффект несет отрезвляющий, он наконец тянется назад, колени неудобно скользят по эмали, но Улыбашка настойчиво не выходит из судорожно сжимающегося брата. Он дотягивается кончиками пальцев до смесителя, привычным движением раскручивая краны, душ разражается шипением, и это правда помогает. В ванной комнате теперь действительно их позор не так очевиден, теряется за белым шумом воды.       — Хуевая была идея. — Соя ноет, когда близнец возвращает толчки, крепко ухватившись за тощий таз.       Вода прохладная, льется на спины, лупит струями по коже до жжения. У Нахои сердце колотится долбанным набатом. Сбитое возбуждение возвращается с новой силой, он снова липнет грудью к чужой спине, скользит ладонью вниз, туда, где Соя твердый и горячий. И скользкий. Хуева была идея, но Соя течет, как девочка, на братских пальцах оседает остывшая ниточка смазки, и снова стонет надсадно, уткнувшись непослушным ртом в сжатый до белого кулак.       За дверью снова раздаются шаги, Нахоя срывается на бешеный короткий ритм, потому что его кроет, опять кроет. Долбанный адреналиновый нарик, он даже не догадывался, что он такой. Оргазм подкатывает с неумолимой скоростью, он упирается подбородком в братское плечо и поплывшими глазами пялится в дверь, словно это поможет держать ситуацию под контролем. Руку, что активно гуляет по чужому дергающемся члену, сводит от жжения мышц, он сжимает зубы и глухо рычит.       Дверь плывет перед глазами белым пятном, Соя под ним весь сжимается, стискивает его внутри волнами: они сейчас оба кончат. Тихий скрип звучит самым громким взрывом. Нахоя дергается и замирает оглушенной рептилией, резко оторвавшись от чужой спины, теряя равновесие и наваливаясь на брата. Он в леденящем кошмаре смотрит, как медленно и осторожно прокручивается круглая медная ручка, а потом с той стороны на дверь тихонько надавливают в попытке открыть.       Первобытный ужас звенит тысячью люминесцентных ламп. Краем сознания Нахоя замечает, что брат, свернутый в бараний рог, смотрит туда же с мгновенно побелевшим лицом. Переживаемый стресс издевается хуже палача: он неконтролируемо кончает, внутренне умирая от бэдтрипа, в котором оказался.       Дверь не поддается, отпущенный замок щелкает, и воцаряется тишина. За шумом воды не слышно удаляющихся шагов.       Нахою трясет, он подрывается, грубо выходя из брата. Тот весь мгновенно подбирается и смотрит взглядом полным кошмара на близнеца.       Слов не находится ни у кого. Улыбашка, как ошпаренный, вылетает из ванной, не слушающимися руками натягивая шорты, ослабевшие ноги разъезжаются по мокрому кафелю. Соя молчит, он весь помертвевший, сидит, вцепившись руками в край ванны так, что он режет пальцы.       Хорошо, что они запираются всегда, даже если одни. Хорошо настолько, насколько возможно.       Они смотрят на друг друга неотрывно, считывая и впитывая страх друг друга, пока Нахоя подходит к двери и открывает замок. Через секунду он исчезает за дверью и плотно ее прикрывает за собой.       В доме стоит мертвая тишина. Такая, что звон в голове становится с трудом переносимым, Улыбашка сглатывает вязкую слюну и думает о том, что его сейчас вывернет под ноги. Он крадущимися шагами идет по коридору, прислушиваясь к каждому шороху, но в ответ ему гробовое молчание.       Никаких признаков присутствия еще кого-то в доме, только его собственные мокрые отпечатки ног на паркете.       — Мам? — голос хриплый и жалобный.       Нахоя чувствует, как его неконтролируемо трясет, он скатывается на негнущихся ногах по лестнице и замирает. Он видит чуть приоткрытую входную дверь. Самую малость: тонкая нитка зазора.       И так начинается их новый круг ада.