Один из них

      Колючие снежинки впиваются в лицо, забиваются в складки шарфа, облепляют рюкзак. Ботинки, пропитанные подтаявшей грязью, скользят по наледям. Солевые разводы въедаются в джинсы, в носках хлюпает снежная каша, но тот, кого раньше звали Ори, продолжает идти по улице. В толпе таких же, как он. Замёрзших, усталых и как будто… обречённых? Сначала он заглядывал каждому прохожему в глаза. Карие, голубые, серые — все они оказывались бесцветными. Редко когда в них вспыхивал — не огонёк, даже не искорка — а какой-то слабый проблеск чего-то важного, утраченного, но тут же затухал. Наверное, так было проще. Не мечтать, не чувствовать, не жить. И теперь Ори стал одним из них. Ори… Теперь у него появилось новое имя. А ещё фамилия, отчество. Три длинных бессмысленных слова, не имеющих ничего общего с его прежней сутью. Впрочем, с новым обличьем они тоже не очень-то сочетаются.       Он рассматривает своё отражение в сверкающей витрине. Потирает одеревеневшие от холода пальцы — длинные, узловатые, с выступающими костяшками. Слишком грубые, чтобы ухватиться за луч света; слишком слабые, чтобы вскарабкаться по отвесной стене. А ноги? Как будто заплетаются одна за другую — ни подпрыгнуть повыше, ни помчаться с ветром наперегонки. Вздохнув, он плетётся дальше, и его отражение тащится следом, переваливаясь с боку на бок. Уж лучше так — медленно, неуклюже, чем стоять на месте подобно кряжистой иве. Днями, годами, веками… Он мечтал о том, чтобы снова стать подвижным. Протяжно стонал, рвался из оков годовых колец навстречу осенним бурям и весенним штормам. Его единственное желание… Вот оно и сбылось.       Везде пахнет едой: жареной курицей, пирогами, пряностями. Словно бы те, одним из которых стал Ори, постоянно испытывают голод. В рюкзаке перекатывается, стукаясь о термос, пара яблок — всё, что осталось от огромного мешка. Даже целый ящик фруктов не мог насытить плотное, тяжёлое тело. Оно требовало мяса. Жёсткого, полупрожаренного бифштекса, сочащегося кровью. Стоит только представить… От слабости подгибаются колени. Нет сил, нет энергии. Да где её взять… Порабощена вся. В кабельной жиле заточена, под землю зарыта, бежит по проводам, по спиралям и переходникам, через вилку в розетке — не тронь! Злющая, молниеносная, испепеляющая. Несовместимая с его новым телом: слишком неповоротливым, слишком материальным…       Свет, ослепительный свет льётся отовсюду: окна, фонари, фары машин. Далёкий, обманчиво тёплый, он бьёт в глаза, не давая приблизиться. Не говоря уж о том, чтобы коснуться. Гаснет — и тут же вспыхивает позади, мелькает, дразнит, сбивает с пути! В кармане шелестит скомканная карта — идти недалеко… Машины гудят, прохожие пихаются локтями. Вот, наконец, главная площадь, а в центре — Ель! Блистает, переливается таинственными огоньками, манит к себе…       Ори протягивает руки, но в гуще ветвей видит лишь пластмассовые улыбки. Даже мощный электрический свет не способен оживить бездушных кукол. Качается избушка с нарисованными окнами; скачут заводные лошадки; скалится, издеваясь, разукрашенный балабол. Всё искусственное, пустое! И Ель — тоже ненастоящая.       И тогда Ори бежит. Задыхаясь, спотыкаясь и падая, мчится со всех ног, прочь от гирлянд, ламп, огней. От шума, от суеты, от таких же, как он… Туда, где никого нет. Где сосны спят под снежными шапками. Где звенят ледяные колокольчики и дрожит застывшая янтарная слеза. В лес, сказочный зимний лес. Здесь каждая снежинка искрится волшебством. Здесь, на посеребренной лунным сиянием тропинке, Ори встречает её. Красивую, нарядную, с длинными волосами, заплетёнными в косу.       — Здравствуй, дитя весны…       А глаза живые-живые! Синие льдинки, прозрачные, как зеркала, и в них отражается солнце. И робкие травинки, и бутоны подснежников на проталинах… И Ори, в своём истинном обличье.