Вторая база

      Их отношения кроваво-красного цвета с первой же встречи. Они дерутся, как дикие звери: разбивают о лица друг друга костяшки, счёсывают кожу на переносицах и скулах, прикладываются спинами-боками-плечами-затылками-локтями-коленями о всевозможные поверхности, а после курят, передавая друг другу липкую от смешавшейся крови зажигалку. Никита отмывает её после в засраном толчке исправительного центра, матерится глухо себе под нос и смотрит на своё отражение в замызганном зеркале. До сортира руки уборщиц добирались раз в пятилетку, до зеркала, кажется, никогда. Его всё равно разобьют.       Разобьют также, как делали это Бойко и Макеев с лицами друг друга. С удушливой злобой, без капли жалости. Или в порыве страсти, которая у них с Даней была совершенно точно неправильная. Нельзя ведь драться до того, что дышать трудно становится из-за сбитого дыхания и хлюпающей в носу и горле крови, а после со звериной жадностью вылизывать друг другу рты, нещадно вспарывая тонкую чувствительную кожу губ зубами. Зато как сладко после скользить по искалеченным губам языком и пальцами, ощупывая труды своих стараний. Понятия о романтике у них странные, собирать себя по частям каждый раз приходится. Прямо как то зеркало, о которое как-то раз Макеев приложил Никиту затылком так, что то с оглушительным звоном осыпалось на пол.       В первый раз они испугались, отскочили друг от друга и, с шальными взглядами похватав вещи, умчались подальше от сральника со скоростью света. Лишь бы Герман их тут не застал, потом ведь нотации читать будет. Или того хуже, отправит к Эдику-педику, заунывные речи которого сама Смерть слушать устанет — неровен час вздёрнется под высоким потолком актового зала. Никите иногда хотелось, когда настроение было особенно поганым, а рожа Макеева особенно счастливой. Аж тошно становилось. Побег становился благостным моментом перемирия, когда они помогали друг другу. Точнее как помогали. Даня перескакивал с завидной лёгкостью через особенно высокие перегородки и помогал Никите, которому не так сильно повезло с ростом. А ещё с семьей, мордой лица и вообще всем. Но об этом он старался не думать, пока выдирал из цепких длиннопалых лапищ свой скейт.       На этом по первости их перемирие и заканчивалось. А потом Даня как-то влился, драться с ним стало не так прикольно, как раньше, пусть периодически и бомба замедленного действия под именем «Никита Бойко» детонировала и разносила всё в пух и прах. Но это происходило всё реже, потому что сосаться втихушку нравилось больше. Гонять по футбольному полю мяч было интереснее. И это несмотря на все проблемы, что оставались по-прежнему неизменными: бухой отец, слабовольная мать, отсутствие жилья, Янка с её донельзя влюбленным взглядом в сторону Дани, который и не смотрит-то на неё.       Никите стыдно, что не смотрит. Янка вон, красивая, фигуристая. Да, имеет определенные проблемы с наркотиками (а кто из них не?), но зато очень хорошая и понимающая. Такую бы на плечо и пиздовать в закат навстречу семейному счастью. Но нет, у них всё через задницу, всё должно быть не как у белых людей. Даня смотрит на него, а Бойко исподлобья в ответ, сжирает себя изнутри заживо, потому что обманывает своего единственного лучшего друга в лице всё той же Янки, всегда готовой его выслушать, утешить, помочь в меру своих возможностей. Ей за это медаль должны дать, не меньше. Но кто им что даст? Разве что только срок уголовный или ещё что похуже.       Никита носом шмыгает, трёт переносицу, стёсанную батиным кулаком. Надо ему было согласиться на уговоры матери и вернуться домой, чтобы хотя бы вещи теплые забрать. Уже не май-месяц, сыночек, скоро совсем холодно станет. Вот и вернулся, сходу нарвавшись на пьяное нечто, зовущее себя его отцом. Ублюдок он конченый, лучше бы за хлебом ушёл и не вернулся, всем было бы проще. Но Никите не проще, он вообще-то нормальный. Просто всё так в жизни несправедливо получается.       — Рассказывай уже, за что получил? — интересуется рядом усевшаяся на бордюр Янка. В зубах у неё сигарета, а на лице потёкший макияж. Снова плакала, в чём никогда не признается. — Опять с Макеевым подрался?       — Не, — отмахивается Бойко и устало прикрывает глаза. Лучше бы с ним, потому что с ним не так обидно, даже приятно. Потом приятно, когда на смену кулакам приходят шершавые ладони и липкие от крови губы, а лишь только после этого перекись и пластыри. — Заглянул домой.       — А, — понятливо качает головой девушка и ободряюще хлопает по плечу. Не сильно, явно опасаясь попасть по боевым ранениям. — Сильно досталось?       — Ему больше.       Никита прыскает, смеется тихо и ощущает, даже не видит, что Янка тоже улыбается. Не наигранно, как это часто бывало, а счастливо, искренне. Как должны улыбаться все подростки их возраста, но они ведь не такие, они — трудные, поэтому всё не так легко и просто, как того хотелось бы. Но они уже и привыкли ко всему: к непрекращающемуся пиздецу, презрительным взглядам и едким насмешкам, которые уже не обижают. Просто выводят на чистый, праведный гнев. Весьма обоснованный, кстати, но кто станет слушать о справедливости из уст «будущих уголовников». Разве что Герман да Пиписькович, который их каждый раз из жопы вытаскивает ценой огромных денег, своей репутации, возможностей, что так охотно подкидывает ему судьба вновь стать человеком, тренером нормальной сборной, а не стайки диких волчат, оторванных от мамки сразу после рождения.       — А с Макеевым что? Вы больше не грызётесь, как псины, — замечает Янка и подгибает под себя ногу, стряхивает пепел с дешёвой сигареты. — Неужто нашли общий язык?       «Ты даже не представляешь, насколько общий».       — Типа того, — хмыкает Никита и трёт слегка заалевшую скулу. Вот уж кому, а Янке не стоило знать, какой они там язык нашли. Мигом ведь выкинет его из своей жизни, окрестив не иначе как Иудой. Никита поймёт и примет, ещё и сам себя морально добьёт. И этим не ограничится. — Вымещаем всю злость на поле в свободное время. Знаешь, помогает.       — Я рада.       Девушка улыбается слабо, тушит окурок и, коротко попрощавшись, уходит в сторону Лены, которая ждала её всё это время. Лучше бы продолжала она дружить с Ленкой. А ещё лучше с Женей. Она, может, и толстая, и шутить над ней весело, но девка-то реально хорошая. Вон, Дрочеру даёт. А это дорогого стоит. Бойко Янке на прощание машет рукой и тянет в рот сигарету. Хуёво начавшийся день не может быть хорошим, поэтому следовало хоть накуриться всласть, чтобы подготовить себя к наступающему на пятки пиздецу морально. И пиздец подкрадывается незаметно. Буквально.       Выныривает из-за спины двухметровой шпалой, за плечи хватает и тащит в укромный уголок, чтоб никто не уволок. Слыхал Никита эту сказочку, только вместо коляски с говном — он сам, а в роли засери-деда выступает Даня собственной персоной. Ещё и с улыбочкой такой поганой. Не к добру это. Как и предложенные из пачки самого Макеева сигареты. Тот говна не курил, благоухал элитным по местным меркам куревом с шоколадной отдушкой и угощал разве что девиц легкого поведения, готовых раздвинуть перед ним ноги прям на месте. В том же засранном сортире, в котором они неоднократно сосались.       — С какого хуя такая щедрость? — с нескрываемым подозрением интересуется Никита, но от сигареты не отказывается. «Chapman» всё-таки получше «Беломора» будет, как ни крути. А уж если предлагают, то грех отказываться. — Какую гадость уже придумал?       По этой роже сразу видно, что удумал что-то: лыбится во все тридцать два, сразу ласковый такой, аж в морду плюнуть хочется. Но Бойко не плюёт, вместо этого раскатывает сладкий привкус с фильтра на языке и смотрит снизу вверх, готовый в любой момент дать Макееву между глаз. Тот в любом случае ничего дельного не предложит, да и не случилось ничего такого, что нужно было бы досконально продумывать. Дрочер на месте, Вадимыч по центру шароёбится, Янка с Ленкой вместе, тут переживать не приходится, как и за Макса с Платоном. Эти вообще в неприятности не влипали, лишь за редким исключением. Беспокоиться следовало разве что о Филе, но на него уже было немного похуй. Сам лезет в очко, а потом удивляется, почему так. А вот Макеев… Это сундук полный сокровищ.       — Я тут подумал… — начинает тот издалека, явно пытаясь найти пути подступа к взрывоопасному Никите, у которого уже сейчас начинало теряться терпение.       — Тебе вредно думать, давай ближе к теме.       — Так вот, я подумал, что мы уже достаточно долго не можем перейти с первой базы хотя бы на вторую. Я про дрочку, — зачем-то уточняет Даня и смотрит на Бойко такими преданными щенячьими глазами, что даже кулак разжимается. — Но секс, конечно, было бы лучше.       А, нет. Пальцы вновь собираются в кулак и неумолимо летят в чужое лицо, стирая с него эту довольную жизнью сладенькую улыбочку, от которой уже голова начала гудеть. Лучше бы не начинал эту тему, лучше бы даже не упоминал про эти дебильные базы, которые они перейти не решались до сегодняшнего дня. Точнее один из них решился, но это не Никита. Не Никита, у которого поцелуи — уже чересчур. Он-то всё надеялся на симпотную девчонку со вторым или третьим размером груди в своей постели, а не на высоченную шпалу с гадким характером и членом между ног.       — Всё-таки думать тебе противопоказано, Макеев, хуйню начинаешь исполнять, — шипит сквозь зубы Бойко и с деланным равнодушием смотрит на то, как шипит Даня, зажимая разбитый нос. Ну вот напросился же сам. Знает ведь, как на такие разговоры реагирует Никита. Они с ним не сладкая парочка воркующих пидорков, что держатся за ручки и с восторженными воплями ебутся в жопу, нет. Они просто сосутся друг с другом, потому что это приятнее, чем бить друг другу ебальники. Вот в это верится уже проще. Никита хочет в это верить. — Ты чего вообще ждал? Что я с радостным воплем схвачу тебя за руку и потащу в койку?       — Хотелось бы, — хрипло отзывается Даня, сплёвывая на асфальт кровавую слюну. Переборщил. Но им не привыкать, это всё старое, давно изученное. — Но я предлагал подумать об этом, а не прям сейчас скакать на радужном пони в постель.       В горле встаёт неприятный комок, и Никита несколько раз сжимает и разжимает кулак. Бить не хочется, его ведь не принуждают. Ему п р е д л а г а ю т. Так ведь и делают люди в цивилизованном мире? Вроде, да. По крайней мере в это хотелось верить до последнего.       — Я… — неуверенно начинает Бойко и закусывает нервно губы. Жуёт нижнюю, отводя взгляд в сторону стыдливо и чувствуя на себе испытующий взгляд. — Я подумаю, ладно. Но это не значит, что я уже согласен на это пидорство, понятно?       — Более чем, — соглашается Даня и исчезает в мгновение ока, ретируясь по направлению к остановке, чтобы доехать до своих царских хором и лечь спать в свою постель королевских размеров. Ну хоть не пригласил с собой, тогда стало бы совсем неловко.       Впрочем, Никита его и не спрашивает о приглашении, когда спустя почти три недели останавливается у чужого подъезда, всё не находя в себе смелости на то, чтобы просто нажать несколько цифр и буркнуть недовольно «открывай, это я». Так он стоит минут тридцать не меньше, пока из подъезда не выходит важный, как хуй бумажный, мужик в деловом костюме. Он даже не замечает, как нервно смолящий сигарету подросток задерживает дверь, не до того. Спешит работу работать и зарабатывать большие бабки, чтобы обеспечить себе красивую жизнь.       Недокуренная сигарета летит куда-то во влажную от росы траву, а сам Никита проскальзывает в прохладный подъезд, пока решимость его не испарилась. Но подниматься на лифте не спешит, отдавая предпочтение своей старой знакомой — лестнице, что неоднократно была причиной его переломанных рёбер, когда отец спускал его в пьяном угаре по лестничной клетке вниз. Хорошо ещё, что к тому времени научился прикрывать голову, а то так бы ещё и дебилом был. А так… Всё равно дебил, раз припёрся сюда ни свет, ни заря, да ещё и с какими намерениями! Позорище. Были бы волосы, все повыдирал, а так только самобичеванием заниматься и может. Лучше бы так за телодвижениями своими следил, чем за потоком мыслей, а то вон, уже нажал на звонок раньше, чем сам это понял. Раньше, чем смог подготовиться морально.       «Блядство».       — Никита? — Макеев выглядит заспанным, что не удивительно. На часах ещё и семи нет, он явно не ждал гостей в такое время. В трусах выперся. Спасибо, что хоть в них, а не с членом наперевес. Хотя тут как посмотреть, утренний стояк давал о себе знать весьма однозначно, но Бойко на это внимания старается стоически не обращать. Лишь кончики ушей предательски краснеют. И надо было ему таскать эти коротенькие шапки-пидорки, никакой от них пользы. — Проходи. Ты чего так рано?       — Жрать захотел, а ближайший круглосуточный на ремонте, — неправдоподобно оправдывается тот и всё-таки проходит в квартиру. Ему бы бежать отсюда сломя голову, а не совать голову в пасть голодному льву, но теперь уже поздно. Да и Даня понимающе кивает, закрывает двери и топает на кухню. Наверняка догадывается, что дело далеко не в голодном желудке, но ничего не говорит. Хватило мозгов. — Бутеры есть?       — Ага. Могу ещё чай сделать.       — Класс.       Ту самую тему никто не поднимает. Никита забивает желудок сухомяткой, хлебает чай и вяло поддерживает разговор обо всём и ни о чём. О том, что Александра сука, что при Германе всё было лучше и трава зеленее, что Вадимыч странный в последнее время, а Женька и Дрочер совсем уже заебали со своими отношениями. Потом они перетекают на диван, насилуют приставки и смотрят какой-то дебильный сериал, сюжет которого хромал на обе ноги, но хоть персонажи интересные, это его и спасает. Вечер подкрадывается как-то незаметно, накрывая помещение сумраком, из-за чего приходится врубить неоновую подсветку. Да и отвлечённые темы для разговоров тоже заканчиваются.       — Так ты, значит, подумал, — больше утвердительно произносит Даня и, замечая, как на лице Никиты выступают от напряжения желваки, замолкает на пару секунд. Знает уже, какой будет ответ, иначе бы Никита не задержался бы, ограничившись только завтраком. — И что надумал?       — Макеев, блядь. — Никита, правда, думал. Много и каждый день, иногда и ночь, когда сон не шёл и даже не ковылял. Сначала искал причины отказаться, приходя к одному и тому же каждый раз: это же пидорство. А потом сам себя затыкал, напоминая, что сосаться с парнем — тоже отнюдь не то, чем занимаются гетеросексуальные пацаны. И начинал задаваться вопросами, которых было слишком много. И на все из них находился ответ всё в том же интернете. Да, в жопу, неприятно сначала, но потом лучше, главное не забывать про смазку, иначе совсем худо будет. Это-то всё понятно. Оставался лишь один вопрос: а что он теряет? Свою гордость? Самоуважение? Анальную, прости, господи, девственность? Последнее было наиболее верным, остальное можно было как-то засунуть за пояс и забить хуй. — Не пизди, пока не вломил тебе.       И Даня реально, что для него удивительно, рот закрывает. Никита не успевает ещё что-то спросить, как чувствует, что на его колено опускается ладонь, длинные пальцы проскальзывают под колено, сжимаются, вырывая изо рта неожиданный сорванный вздох, который глушится под напором губ Макеева. Бойко на поцелуй отвечает, несмело размыкая губы и прикрывая глаза. Это уже привычно для них обоих, пусть по языку и не раскатывается привкус крови. Но тоже неплохо. Возможно, даже лучше, но в этом Никита никогда не признается даже под страхом смерти. Но это не отнимает того, что он цепляется за вихрастый затылок Дани, тянет его к себе ближе, позволяя себе отпустить ситуацию и просто почувствовать себя нормальным человеком. Ведь нормальные люди так и делают: целуются без попыток выгрызть кусок мяса друг из друга, не глотают кровь, а просто… просто двигают губами навстречу, получают от этого удовольствие. Раз в жизни-то можно. Ведь можно?       Никита старается не думать об этом, когда с колена рука смещается выше, гладит совсем мимолётно, явно не рискуя играть с огнём. Уже наигрался, уже знает, как ярко и внезапно может огонь вспыхивать и обжигать чёткими отработанными ударами в самые болезненные точки. Но сейчас они не дерутся, сейчас они собираются… перейти на новую «базу» в их таких запутанных отношениях, в которых-то и романтики не было никогда, даже дебильной дворовой. У них что-то странное, непонятное и сумбурное, но, безусловно, по-своему приятное и притягательное.       А потому оставить все свои мысли и загоны Никита решает на потом. Он потом подумает, что он теряет, потом будет корить себя за то, что сделал. Сейчас же привлекательным кажется отдаться во власть чего-то там, поддаться на ласки чужих губ и ладоней, что уже нашли себе место на его бёдрах, скользнув пальцами под кофту с футболкой. Сам он на подобное пока не решается, продолжая перебирать светлые пряди волос Дани между пальцами и лишь время от времени сжимая заднюю часть шеи, когда дышать становится особенно тяжело. Достаточно тяжело, чтобы начать задыхаться под тяжестью навалившегося сверху тела, что самым наглым образом растолкало его колени в стороны ещё шире и расположилось аккурат меж них, плотно вжимаясь. Тело к телу, ширинка к ширинке. Обе немного приподнятые от ощутимого возбуждения, что смущало только сильнее. Только покраснели теперь не только кончики ушей.       — Так что ты там решил? — хрипит Макеев и смотрит прямо в глаза шальным взглядом, словно сожрал кучку экстази. Зрачки разве что не заполнили собой всю светлую радужку, давая понять, что нет, он не обдолбанный, и состояние это вызвано жаркими поцелуями и ощущением сброшенных границ вседозволенности. — Насколько далеко мы сегодня зайдём?       — Не знаю, — выдыхает Никита, мажет языком по влажным губам и не решается смотреть в глаза напротив. Слишком смущающие, но, кажется, Даню это нисколько не трогает. Он жмётся коротким поцелуем к линии челюсти, прихватывает зубами кожу на шее и ловит ласкающий слух вздох, сдержать который Бойко не удалось. Всему виной чёртова неожиданность! — Продолжай пока, я остановлю, если это будет… слишком.       А он ведь думал, много и упорно, но так ни к чему и не пришёл. Обойтись дрочкой — слишком мало, дойти до полноценного секса — просто слишком. Так не проще ли действовать по ситуации, отталкиваясь лишь от собственных ощущений? Обидно становится лишь от того, что на эту мысль потребовался почти месяц, на протяжение которого он морозил Макеева, держался в стороне и вообще старался не пересекаться с ним лишний раз. Не сказать, что это хоть как-то помогало, но в конечном итоге всё ведь нормально. Они даже друг другу морды сегодня не начистили.       За потоком непроизвольно всплывающих в голове мыслей Никита даже не замечает, как Даня с завидной ловкостью приспускает их штаны и трусы, высвобождая налитые кровью члены, которые легко обхватывает ладонью, тесно прижимая друг к другу. Ну да, с такими лапищами и неудивительно. И после этого ни сил, ни возможностей на подумать не остается. Макеев из закромов домашних штанов достает смазку, льет её щедро на багровые головки и тут же начинает двигать ладонью вверх-вниз, пыхтя шумно в губы.        А Никита в кучу себя собрать не может, только цепляется за широкий разворот плеч, дышит тяжело, с присвистом во влажный макеевский рот и лишь время от времени двигает тазом навстречу, прямо в мозолистую ладонь, которая то сжимается крепче, то наоборот ослабевает, не давая достигнуть пика. Перед глазами плывёт от накативших слёз, которых Бойко даже не ощущает. Ему и сил хватает на приглушённые стоны, что тонут в ленивом влажном поцелуе, когда рука чужая начинает двигаться ещё быстрее с влажным хлопаньем смазки, на сей раз не останавливаясь и не мучая, доводя в рекордные сроки до оргазма, от которого мышцы сводит, а пальцы на ногах поджимаются непроизвольно.        Никита смотрит слепо перед собой, замечая лишь белёсые пятна спермы на собственной кофте и то, что длинные пальцы всё ещё продолжают рефлекторно двигаться по неопавшим членам ещё какое-то время. А после интимность момента быстро разрушается: Даня отстраняется, шлёпает босыми ногами на кухню, чтобы помыть руки, а сам Бойко подтягивает штаны, съехавшую набекрень шапку поправляет, не надеясь даже на то, что та прикроет стыдливо горящие уши. Впрочем, надолго его никто не оставляет, и диван вновь продавливается под чужим весом, а плечо вновь ощущает опору в виде плеча Дани. Тот горло прочищает, сглатывает шумно и, Никита это всем своим существом чувствует, смотрит на него пристально.       — Ну как? — интересуется он самым нелепым голосом, какой только смог из себя выдавить, тянет распухшие от поцелуев губы в кривоватой улыбке, которая не делает его лицо менее симпатичным ни на йоту. Чёртов красавчик, которого даже синяки красят. Что за несправедливость. — Не пожалел?       — А должен?       — Кто тебя знает.       Неловкое молчание затягивается, момент упущен, и Никита не придумывает ничего лучше, чем подскочить с треклятого дивана и броситься в сторону выхода, буркнув напоследок невнятное:       — Встретимся завтра в центре.