Landers, mach's gut!

Общий сбор был объявлен у Алеши дома. Шнайдер, запыхавшись подниматься на мансардный этаж с двумя тяжелыми чемоданами, остановился перевести дух перед обшарпанной дверью. Из квартиры доносились дикие вопли вперемешку с неритмичным и совершенно безобразным битьем в барабаны — игрой это издевательство над инструментом назвать было категорически нельзя. Шнайдер нервно оттянул узкое горлышко рубашки указательным пальцем и громко постучался, впрочем, даже не надеясь, что его кто-то услышит. Однако за дверью вдруг раздался залихватский свист, и истязание барабанов тут же прекратилось. В коридоре послышались шаги. — Открыта же дверь, кто там такой вежливый? — дверь резко распахнулась, являя Шнайдеру самого хозяина квартиры. Алеша внимательно оглядел его с головы до пят и остановил преувеличенно грозный взгляд на потрепанных временем громоздких чемоданах. — Я что сказал, — голосом строгого воспитателя начал он с порога, — вещей брать по минимуму! — Но ты не говорил… — возразил было Шнайдер, но Алеша, затащив его в затоптанную прихожую, уже направился вглубь квартиры. — Для бродячих артистов главное что? — продолжил увещевать Алеша покорно бредущего за ним Кристофа. Не дождавшись внятного ответа, он пояснил сам. — Правильно — мобильность! Так что Хайко, тьфу ты, Пауль сейчас тебе покажет, как надо собираться. Алеша отрывисто хохотнул, а Шнайдера тут же бросило в холодный пот — кто угодно, только не он! В зале сборы шли полным ходом: пол был заставлен обувью разных мастей и размеров, сумками разной степени заполненности, какими-то коробками, пухлыми скрутками спальных мешков и прочим походным скарбом. Большая кипа шмотья громоздилась на диване, а сверху, словно вишенка на торте, опасно покачивался синтезатор Флаке. Сам же клавишник, стоя на коленях, пытался застегнуть туго набитый рюкзак, из которого упрямо вываливался рукав куртки. Очевидно, этот бой он проигрывал. Шнайдер впечатлился масштабом бардака настолько, что немедленно захотел убраться восвояси наперевес со своими педантично уложенными чемоданами. Но отступать было некуда — в Америку хотелось жуть как сильно, а к этому бедламу под названием Feeling B он уже худо-бедно привык. Барабанная установка снова дала о себе знать: на этот раз досталось тарелкам, которые жалобно звякнули, будто моля о пощаде. — Пауль! — гаркнул Алеша, деловито рассовывая марки по карманам, — кончай мучить ударные, особенно в присутствии профессионала. Белобрысый Хайко-тьфу-ты-Пауль лишь громко и как-то многозначительно хмыкнул, но от барабанов отстал. Он небрежно бросил палочки на том-том и стремительно поднялся. «Интересно, — тут же раздраженно подумал Шнайдер, — понравилось бы ему, если бы я начал раскидываться его гитарами?!» Установка хоть и принадлежала Алеше, но у Кристофа сердце кровью обливалось от такого пренебрежительного отношения к своему любимому инструменту. — Так, птенчики, мы с Флаке полетели за билетами. Попросил я там одного знакомого из Тегеля придержать нам пять штучек до вечера. Надо успевать, — последнее прозвучало, скорее, как намек Флаке, который все еще не терял надежды одержать победу над рюкзаком. — Пауль, ты за главного. Разберитесь с багажом Кристофа. И еще раз повторяю — на двоих по одной сумке, не больше! — А кто пятый? — невпопад переспросил Пауль, усердно сооружающий на голове какую-то косматую конструкцию. — Так Фадда же, — Алеша, видимо, потеряв всяческое терпение, оттянул Флаке от рюкзака за шкирку и стал теснить его к выходу. — Так все, мы ушли. Надеюсь, вернемся скоро. Если, конечно, очередной тарантас этого юного автолюбителя не заглохнет по дороге. Не балуйтесь тут без меня! В коридоре какое-то время еще слышались возня и праведные возмущения уязвленного до глубины души автолюбителя, но вот входная дверь, наконец, хлопнула, и все стихло. Шнайдер нехотя стянул куртку с плеч и пошел с ней в прихожую, чтобы повесить там на одиноко торчащий из облезлой стены гвоздь. Оставаться наедине с Паулем не хотелось; он мог бы, конечно, напроситься с Алешей и Флаке в аэропорт, но бросать свои вещи на растерзание Ландерсу было бы опрометчиво. Кстати о вещах… В тишине опустевшей квартиры оглушающе громко клацнули застежки чемодана. Затем гулко стукнулась об пол тяжелая крышка. Шнайдер рванул назад в комнату, коря себя за потерю бдительности — оставил козла и капусту без присмотра называется. Пауль уже вовсю хозяйничал в его вещах, чуть ли не носом зарываясь в некогда аккуратно сложенные рубашки и брюки. Кристоф, равномерно покрывшийся красными пятнами гнева, лишь усилием воли удерживал себя от рукоприкладства. Хотя стоило ли ожидать чего-то другого от этого беспардонного типа? — Ты совсем обнаглел рыться в моих вещах? — бессмысленный вопрос — Ландерс обнаглел уже давно и надолго. — Алеша же сказал разобраться с твоими чемоданами, вот я и разбираюсь, — Пауль обернулся к нему, невинно улыбаясь. Безжалостно высветленные волосы от усердного копошения в чужом добре еще больше растрепались. — Можно было хотя бы разрешения спросить, — не сдавался Шнайдер, но вместо ответа мимо только просвистел увесистый томик Хемингуэя, выкинутый из чемодана недрогнувшей рукой. «Варвар, первобытное чудище, панк проклятый!» — Кристоф вдруг отчетливо понял, что колокол его гнева сейчас и, в общем-то, все последние три года звонил исключительно по Ландерсу. «Спокойно, — Шнайдер сделал глубокий вдох, как перед началом трудной партии, — спокойно. В твои игры я больше играть не буду. Из себя ты меня так просто не выведешь. Спокойно». Повторяя про себя эту мантру, Кристоф с достоинством Будды уселся рядом с Паулем и своими развороченными чемоданами. Правильно собираться в представлении этих новоявленных шпильманов, видимо, означало запихать все быстро и как попало, безо всякой системы и даже призрачного намека на аккуратность. Возражения со стороны не рассматривались, поэтому Шнайдер, решивший впредь действовать умнее, в тихую подкладывал увлеченно болтавшему Паулю нужные ему вещи. Тот, впрочем, иногда затыкался, скептически рассматривая подсунутую одежду, отбраковывал ее, руководствуясь собственными малопонятными критериями, и небрежно отбрасывал в сторону. Тогда Шнайдер вворачивал какой-нибудь уточняющий вопрос, снова вовлекая Пауля в разговор, и с завидным упорством предпринимал еще одну попытку. — Кажется, я это уже видел, — Пауль в замешательстве почесал затылок, когда в руках у него, наверное, в третий раз оказалась белая толстовка Шнайдера. Любимая белая толстовка. — Ну да, видел. Я в ней часто хожу, — прикинулся дурачком Кристоф, но Пауль вдруг так посмотрел на него, что стало ясно — его маленькую хитрость раскрыли. — Ладно, — уголки губ Пауля приподнялись в хищной полуулыбке, — хорошо. Мне эта кофта пригодится. Можно будет в ней спать, если станет холодно. На людях-то в таком неприлично появляться. Шнайдер опешил. Внутри вновь всколыхнулось раздражение, но внезапно возникший в голове образ Пауля в своей толстовке на пять размеров больше и достающей ему до голых коленок, вмиг остудил его воинственный настрой. Ландерс — из опасений ли быть битым или просто потому, что ему надоело сидеть на одном месте, — энергично подскочил и, протараторив что-то про пиво, умчался в сторону кухни, сверкая чумазыми пятками. Шнайдер не переставал удивляться тому, как Пауль мог, наверное, круглый год ходить босиком, словно какой-то полинезийский абориген. Сам же он трясся от любого сквозняка, а уж ноги… Ноги, как любил повторять его приятель Шолле, нужно держать в тепле. Пока Ландерс бренчал бутылками и напевал что-то ужасно немелодичное, Шнайдер не преминул похозяйничать в их общей с Паулем красной сумке: быстро докинул в нее пару отвергнутых футболок, положил зубную щетку, смену нижнего белья, до которого Ландерс каким-то чудом еще не докопался, и впихнул-таки книжку, прикрыв ее толстовкой. Когда Пауль вернулся с двумя бутылками пива наперевес, Шнайдер со скучающим видом уже сидел на диване, закинув ноги на заметно раздавшуюся в размерах, но все-таки застегнувшуюся сумку. — Все собранно, — не терпящим возражения тоном обронил Шнайдер. — Ну и ладушки, — невозмутимо заявил Пауль, протягивая ему пиво, — мне и так уже надоело возиться с твоим барахлом. Шнайдер вынужден был отхлебнуть поднявшуюся по горлышку пену, поэтому очередной выпад Ландерса остался без ответа. Пиво, в свою очередь, показалось ему преотвратным. Вроде бы границы уже четыре года как открыты и на рынок хлынуло столько разного западного алкоголя — хоть запейся, но трое этих верных граждан несуществующей страны упорно продолжали поддерживать восточно-немецкого производителя. Может, конечно, дело было в дешевизне местного пойла и вечной нехватке денег, а может, у Пауля сотоварищи просто отсутствовал вкус. Нет, Шнайдер не жаловался, ведь ему самому не на что было строить из себя ценителя и эстета. Он пил все, что дадут, однако с недавних пор возлагал большие надежды на Америку — полумифическую страну чудес и безграничных возможностей. Там наверняка все лучше, особенно выпивка. — Что бы ты хотел посмотреть в Штатах в первую очередь? — словно прочитав его мысли, вдруг спросил Пауль. Он сидел, развалившись в кресле напротив, потягивая пиво и ковыряя большим пальцем дырку в линолеуме. В этой несуразной растянутой кофте, вечно спадавшей то с одного плеча, то с другого, и куцых брючках он совсем не выглядел на свой возраст — уже без малого тридцать лет, — максимум на двадцать. А учитывая его характер, Шнайдер не дал бы ему и семнадцати. Февральское солнце робко заглянуло в окно, освещая бардак на полу и слегка золотя острые ключицы и тонкую беззащитную шею Пауля. С волосами, собранными на макушке, он выглядел не по-панковски изящным и хрупким. Кристоф посматривал на него лениво из-под полуприкрытых ресниц, не торопясь с ответом. От выпитого его немного разморило, к тому же в теплом свитере поверх плотной рубашки с каждой минутой становилось все жарче. «Ну что вот ему сказать — правду? Или соврать?» — мысли текли медленно, неохотно, а Пауль, на удивление, его не подгонял и не зубоскалил, и Шнайдер, в конце концов, решил отшутиться полуправдой. — Сходил бы посмотреть стриптиз, — Кристоф сначала подумал о родео и ковбоях, но с язвой Ландерсом не хотелось делиться своими наивными детскими мечтами. Хотелось быть и восприниматься взрослым. Стриптиз для этого подходил как нельзя кстати. На него, конечно, Шнайдер насмотрелся и в родном Берлине, но в далекой и прекрасной Америке все точно будет по-другому: новее, острее, запретнее. Пауля ответ почему-то позабавил, он фыркнул, едва не давясь пивом, и бросил на Кристофа хитрый смеющийся взгляд. Шнайдер уже приготовился услышать очередной едкий комментарий, но его отчего-то не последовало. Тогда он призывно качнул полупустой бутылкой, намекая, что теперь очередь Ландерса выкладывать свои мыслишки. — Я бы хотел увидеть океан. Думаешь, получится уговорить Алешу заехать в Калифорнию? — Пауль, кажется, не прикалывался и говорил вполне искренне. — Только представь: пальмы, солнце, волны и настоящий серфинг, а не то жалкое подобие, что у нас на Балтике… — Мы едем в феврале, — попытался урезонить не в меру размечтавшегося товарища Шнайдер. — К тому же Калифорния — на другом конце страны. У тебя есть лишние деньги на бензин? — Какой же ты зануда, Шнайдер! Там тепло круглый год, можешь спросить Флаке, если мне не веришь. — Пауль был непрошибаем. Тема ограниченного бюджета их поездки, видимо, тоже мало его беспокоила. — Уже вижу, как я забегаю в волны и… Ох, бля, а плавки то мои где?! Шнайдер вообще редко поспевал за резкими сменами настроения Пауля, а в таком расслабленном состоянии, как сейчас, и подавно. Вот Ландерс только что блаженно предавался мечтам, развалившись в кресле и активно размахивая пустой бутылкой, а вот он уже снова оказался на полу у многострадального рюкзака; бутылка, отброшенная в нетерпеливом порыве, с грохотом укатилась куда-то под диван. Почему Пауль вдруг принялся искать свои плавки в общих вещах Флаке и Алеши, Шнайдер уточнять не собирался — главное, что в их сумку не лез и ладно. — Черт, не мог же я их оставить дома, — одежда из рюкзака вылетала в разные стороны. Один из шарфов Алеши приземлился Шнайдеру на колени. — Флаке точно себе засунул, крот слепой. Если оставил дома, то это полный… Шнайдер смежил тяжелые веки, откинувшись на жесткую спинку дивана. Его буддийского спокойствия на всю поездку точно не хватит. Это сейчас он мог встать и уйти домой, оставив Ландерса в одиночку разводить кипучую деятельность и зазря сотрясать воздух, но всего через несколько дней в самолете, в тесном салоне арендованной машины, общей комнате мотеля избегать его уже не получится. — Не советую тебе жениться, Шнайдер. И вообще с женщинами лучше не связываться. — Шнайдер разлепил глаза, вычленив в потоке извергаемого сознания, обращенные к нему слова. В этом странном и неожиданном заявлении Кристофу почудилась какая-то темная, прежде незнакомая интонация. Пауль сидел в окружении разбросанных вещей, недвижимый и внезапно серьезный. — Что прости? — Шнайдер сел прямо, скинув шарф с колена в кучу одежды на полу. Пауль поднял на него непритворно колючий взгляд и тут его словно прорвало. — Домой теперь хоть не возвращайся — сплошные придирки и жалобы: денег не хватает, а Эмилю нужна новая обувь; нам есть нечего, а ты тащишь за стол всех, кого ни попадя; у сына режутся зубы и я одна его успокаиваю по ночам, пока ты вечно пропадаешь на пьянках; опять уезжаешь и оставляешь на меня ребенка. Не отец, а одно название. Пауль раскраснелся от злости, на каждую едкую фразу он с остервенением заталкивал чужую одежду обратно в рюкзак. Шнайдер молча смотрел на него, неприятно леденея изнутри. Как так вышло, что вечно несерьезный и легкомысленный Ландерс вдруг явил ему свою жесткую неприглядную сердцевину? Вот так просто высказал нечто сокровенное и занимающее его мысли? Шнайдер всегда был немного лишним в их тесной компании, неизбежной необходимостью, еще одним сессионным музыкантом в череде беспрестанно уходящих и приходящих барабанщиков. Конечно, его никто не посвящал в тонкости личной жизни, хотя зачастую вся эта личная жизнь закручивалась на глазах друг у друга в пьяном послеконцертном угаре. И все же Шнайдер был далек от липких подробностей семейных неурядиц своих согруппников. Может, Флаке был в курсе проблем Пауля, а тот, в свою очередь, знал о проблемах Лоренца. Алеше наверняка было все равно, что там у них происходит, главное, чтоб группе ничего не мешало. Шнайдеру же вообще не хотелось во все это ввязываться — меньше знаешь, крепче спишь, больше уважения к окружающим людям останется. Могло бы остаться… Злые слова, как камни, брошенные в воду, поднимали муть раздражения со дна, тревожили спокойствие некогда непроницаемой глади, оставляя после себя неприятную рябь. Шнайдер весь подобрался, точно гончая, взявшая след, уже не вслушиваясь в суть внезапных откровений Пауля. — Разве она не права? — Ландерс осекся, заходя на очередной виток своего праведного негодования. Шнайдер спокойно встретил вопросительный взгляд и повторил. — Ты считаешь, что она не права? — А ты считаешь иначе? Просвети, будь добр. — С удовольствием! — Шнайдер смочил остатками пива внезапно пересохшее горло и отставил бутылку. Он не мог избавиться от чувства, что балансирует сейчас на тонкой грани захлестывающего возмущения и какого-то темного ликования. — Тебе нет ни до кого дела, кроме себя. Ты живешь в свое удовольствие, по своим правилам, не считаясь ни с кем. А если вдруг что-то не по тебе, вот как сейчас, ты самоустраняешься. Просто перекладываешь ответственность на другого, точнее, другую. Послышался треск ткани — Пауль слишком сильно сжал так и не убранную в рюкзак клетчатую рубашку Флаке. С его лица сошла вся краска, складки от крыльев носа углубились, а рот превратился в узкую бескровную линию. — Тебе не нужен кто-то, кто будет сдерживать твою прущую напролом натуру, — продолжил Шнайдер, все больше распаляя себя своими же словами, — зачем тебе обуза в виде семьи? Маленького беспомощного сына, недовольной, вечно чего-то требующей от тебя подруги? Ты же не знаешь, что такое заботиться о других людях. — Да что ты, блядь, знаешь о заботе, хренов надутый ублюдок! Сам смотрит на всех, как на дерьмо, и еще мораль мне читает! Гонору дохуя, а толку — ноль. — Пауль взорвался криком. — Ты бы, что на моем месте делал, а, праведный мальчик Кристоф? Бросил бы все, что тебе дорого, и стал бы примерным семьянином? Шнайдер почувствовал, как спираль гнева, сжатая до предела, внезапно распрямилась. Он стремительно сорвался с дивана и, опрокинув Пауля на пол, навис над ним, сжав в кулаках ворот растянутой кофты. Ненависть застила ему глаза. Последний вопрос задел что-то сокровенное: будучи не злой насмешкой или рядовым упреком, а чем-то более глубоким, он будто обнажил фундаментальное различие их характеров. — Да, я бы все бросил! Ради семьи. Потому что я знаю, что такое ответственность и долг, — Пауль, ошеломленный таким натиском, попытался скинуть с себя Шнайдера, но разница в росте и весе была не в его пользу. — Даже если бы это не принесло мне радости, я бы отказался от всего. Я не такое себялюбивое чудовище, как ты. Шнайдер сильнее прижал Пауля к полу, сдерживая брыкающиеся ноги бедрами, а левой ладонью легко зажимая тонкие запястья над головой. Гнев клокотал в горле, горькие слова — так и непроизнесенные, задавленные, сдерживаемые все эти годы, — теснились на языке, спеша быть высказанными. — Только посмотрите на этого святошу лохматого! — Пауль как всегда быстро оправился от шока. Он снова издевался, кусался ядовитой улыбкой, привычно прячась за дерзостью слов. — Что, Шнайдер, ненавидишь меня? Может, еще и ударишь? Давай, ну? Золотистое пятно уходящего за тучи солнца прощально скользнуло по затертому линолеуму, задержавшись на лице Пауля. Шнайдер, задыхающийся от безысходной злости, вдруг застыл, всматриваясь в посветлевшие, полные ярости и какого-то экстатического восторга глаза. Он раньше и не замечал, что они не карие, а темно-серые, с красивой желтой коронкой вокруг сузившегося зрачка. Что-то хищное сквозило в заострившихся чертах Пауля, в этих нервно изогнутых бровях, складках кожи, собравшейся на переносице и у сощуренных глаз, в заломах у губ, выдающих любовь к улыбкам. Он весь сейчас казался звенящей высокой нотой, входящей в резонанс с бурлящей ненавистью, охватившей все естество Шнайдера. И слепо подчиняясь ее зову, Кристоф медленно, как в забытьи, отвел правую руку, сжатую в кулак. Брови Пауля тут же удивленно заломились, во взгляде мелькнуло неверие, вскоре сменившееся выражением мрачной покорности. Темные ресницы дрогнули, и глаза зажмурились в ожидании удара. Чертово воспитание его останавливало — Шнайдер бы мог отвести душу и подпортить это светящееся глумливым лукавством лицо. Наверное, он был бы в своем праве: изо дня в день терпеть насмешки Пауля и защищаться лишь словами, которые никогда не пробивались сквозь броню из наглых улыбок. Хотя воспитание, пожалуй, было не единственной причиной, гасившей вспышки его ненависти. Иногда улыбки были почти безобидными, иногда на самом дне глаз плескалась странная теплота, иногда слова не ранили, а ободряли… Однако все эти «иногда» случались так редко, что были не более чем исключением, только подтверждающим правило. Пауль осклабился, как настоящий хищник, безошибочно почуяв слабину. И вот на это раздираемый противоречивыми чувствами Шнайдер не мог не отреагировать. Он резко подался вперед, меняя кулак на пятерню в волосах, и заглушил уже рвущиеся наружу оскорбления поцелуем. Пауль дернулся под ним, как от фантомного удара, и замер, застигнутый врасплох. Непреклонная твердость шершавых губ отрезвила Шнайдера, он попытался отстраниться, но Пауль, вдруг подавшись навстречу, сам прильнул к нему всем телом и углубил поцелуй. Шнайдер, растерявшись, ослабил захват, и тут же руки Пауля высвободились из плена, но не затем, чтобы оттолкнуть, а затем, чтобы притянуть еще ближе, зафиксировать, не дать отдалиться. Шнайдеру стало запредельно жарко, ненависть внутри переплавлялась во что-то тягучее, непонятное и невыразимо пугающее. Поцелуй с привкусом пивной горечи и судорожно-болезненной одержимости длился, кажется, целую вечность. Когда юркая ладонь скользнула к ширинке Шнайдера и нетерпеливо огладила через ткань джинсов напрягшийся член, в тишину квартиры, нарушаемую лишь их тяжелым дыханием, вдруг вклинился посторонний звук. Входная дверь скрипнула, впуская кого-то, а затем громко стукнулась об косяк. Оба синхронно вздрогнули и, впервые с момента поцелуя, посмотрели друг другу в одинаково затуманенные глаза. — Эй, есть кто дома? Алеша? — голос Фадды подействовал на них как ледяной душ. Они молниеносно отскочили в разные стороны: Шнайдер к окну, Пауль, сшибив-таки на пол синтезатор, зачем-то полез под диван. Наверное, искать там закатившуюся бутылку и свое самообладание. — Ну и душно у вас тут, — Фадда, как всегда растрепанный и громогласный, шумно уронил перед собой рюкзак, окидывая взглядом захламленную комнату. Шнайдер тут же потянулся к форточке и впустил внутрь свежий морозный воздух, пытаясь заодно остудить пышущие жаром щеки. — Да это Шнайдер все, мерзляк, не дает окно открыть. Пиво будешь? А Алеши еще нет, они за билетами поехали. У Флаке новая машина, слышал? Может, сломалась, и они застряли где, — Пауль умело прятал свое волнение за суетой слов и движений, искусно лицедействовал, с легкостью перетягивая все внимание на себя. Шнайдеру, наверное, стоило быть благодарным Паулю. Его вид, присмотрись Андреас хорошенько, выдал бы их с потрохами: волосы всклокочены больше обычного, глаза шалые, губы — раскрасневшиеся и вспухшие, а рот бесстыдно приоткрыт в жадном желании надышаться после долгого поцелуя. Сердце стучало, кажется, на весь Пренцлауэр-берг, в голове же пульсировала лишь одна мысль, которую никак не получалось игнорировать: что было бы не прерви их Фадда? Пауль на фоне рассказывал что-то преувеличенно смешное, перегруженное деталями и событиями. Он как-то ненавязчиво увлек Андреаса суетой сборов, не давая тому опомниться и даже слова вставить в поток своей болтовни. Смотря на него такого — неугомонного и привычно невыносимого, Шнайдер кое-что окончательно для себя уяснил. Во-первых, теперь он знает действенный и быстрый способ заткнуть это наглое белобрысое чудовище. Во-вторых, знание это на практике он применять не собирался. Шнайдер решил твердо: когда они вернутся в Берлин, он уйдет из Feeling B. И больше никакого Пауля Ландерса в его жизни не будет. Никогда.