Урок греческого

       Передо мной лежит последний выпуск «Стрэнда», и, пытаясь разобраться в нахлынувших чувствах, которые мне совершенно не хочется испытывать одновременно, настолько они многолики и сильны, я прихожу к выводу, что и здесь применение аналитического метода будет вполне уместным. Именно так я и сделаю. И начну с самого сначала, как неизменно рекомендую другим. Но когда это началось, когда именно спичка была поднесена к фитилю? Легко сказать «начать с самого начала», но порой кажется, что происходит подмена воспоминаний, чтобы не касаться болезненных тем, во всяком случае, напрямую. Ах, да! В ту ночь, когда это началось, я поднимался по лестнице.       Не припомню, что когда-либо прежде я чувствовал себя таким измождённым.       Как верно отмечал мой друг доктор, причиной этому служило то, что, бывая совершенно измотанным физически и порой опасно балансирующим на той грани, когда силы готовы вовсе покинуть меня, я совершенно пренебрегаю своим состоянием, если мой мозг занят решением какой-либо задачи.        О, теперь мною познано много других чувств, которые я лелею гораздо нежней, и все они, разумеется, относятся к нему — к бесценному моему доктору. Но прежде, чем он действительно стал моим, самым божественным мне казался момент, когда интеллект, пребывающий в состоянии чистоты и отрешённости, брал новую высоту, а я, твердо зная, что разуму — в данном случае моему — подвластно всё, уже спустя долю секунды представлял картину происшедшего столь ясно, будто видел собственными глазами.И в такие минуты я чувствовал, что в этом огромном мире более никто не был столь искусен в раскрытии преступлений. Я был великолепен, а сознание мое, неподвластное плоти, было острым, словно лезвие бритвы. В эти мгновения возникало чувство собственной необходимости. Скорее всего, я не был оценён по достоинству и уж точно не любим, но — необходим.       Боюсь, что это ощущение не утратило своего опьяняющего воздействия на меня и после того, как наши с Уотсоном отношения вышли на новый уровень.       Повернув ключ в замке, я поднялся по лестнице. Проведенное мною расследование было одиночным. Вряд ли Уотсон мог бы мне чем-то помочь, потому что более трех четвертей затраченного времени мне пришлось маскироваться под других людей, идя по следу наводящих ужас душегубов через весь Розерхайт. В конце концов я обнаружил поначалу совершено неочевидную связь между зверским убийством молодой хозяйки паба и бандой извращенцев, которые орудовали на берегах Темзы, зарабатывая контрабандой и убивая для развлечения. Может быть, кому-то последнее утверждение покажется преувеличенным, но, увы, это не так. Этот мир совсем не добр — я в этом не раз убеждался.       Доктор, разумеется, поинтересовался, не лучше ли ему пойти со мной. Но, насколько бы ценной ни была для меня каждая минута в его обществе, сейчас я предпочел его присутствие где-нибудь ещё. О чём и сообщил. И привёл вполне рациональные аргументы, однако не упомянул об опасности, иначе Уотсон остался бы рядом, бросив всё и не слушая никаких возражений.       Поэтому я безапелляционно отклонил предложенную помощь, ссылаясь на то, что он может рассекретить моё инкогнито. А ещё многозначительно намекнул на востребованность квалифицированной врачебной помощи в зимнее время. К моему облегчению, он согласился.       Но сейчас, когда я был продрогшим и вымазанным в грязи (при том, что я терпеть не могу быть грязным), а всё моё тело отзывалось болью, сейчас, когда мрачная тайна была раскрыта и Скотланд Ярд забурлил в бюрократической деятельности, у меня наступила Реакция (именно так мой друг называет это явление, подразумевая написание с заглавной буквы) — в глазах потемнело, руки задрожали, и я, закрыв дверь гостиной, в изнеможении прислонился к ней спиной.        Но не следовало терять время, и я, собравшись с силами, поспешил скинуть с себя грязное тряпьё и забраться в горячую ванну, которая если и не избавила меня от переутомления, то утешила мою чистоплотность. К моим рукам, плечам и ключицам прилип речной ил, а струйки пота размазали его по животу. Испытывая отвращение к этой липкой грязи, я отмывал её с хирургической тщательностью. Наконец, со вздохом откинувшись назад, я закрыл глаза. У меня едва хватило сил подняться, когда вода начала остывать. Надев рубашку и брюки, я отправился в блаженно теплую гостиную, чтобы выяснить, вернулся ли мой друг из больницы св.Варфоломея.       Комната была освещена лишь пламенем камина, потому что я не зажег ни одной лампы. По периметру оконных стёкол виднелся морозный узор. От окон веяло легким запахом зимы.        Стол моего друга был завален бумагами, я лениво поднял одну из них. Это был черновик описания одного из моих дел, по обыкновению моего друга, слишком драматизированный. По понятным причинам наши личные отношения были сведены к обмену улыбками и дружеским похлопываниям по плечу. В общем, как обычно, рассеянно подумал я.       Однако, наткнувшись на описание своих собственных рук и некоторые своеобразные их характеристики, я почувствовал, что отчаянно краснею. Слава Богу, его здесь нет и он этого не видит, подумал я. Ты похож на девицу в светской гостиной, очумевшую от всеобщего восхищения ее фигурой. Я чертовски тщеславен, если это касается внимания со стороны Уотсона, и знаю это. Из всех деталей, на которых он может сосредоточить свое внимание, забывая о каком бы то ни было здравом смысле, особенно ему нравятся мои руки. Тут упоминались и «длинные гибкие пальцы», и моя «обычная способность удивительно деликатно обращаться с предметами». Подумать только. Я решил, что лучше вернуть страницу на место.        Доктора ещё не было.        В камине горел огонь, и ковер впитал в себя часть его тепла. И дверь в мою комнату, в десяти шагах позади меня, внезапно показалась очень, очень далекой.       Я уже упоминал, что есть несколько избранных ощущений, которые для меня предпочтительней даже интеллектуального триумфа. И одно из них — это проснуться от поцелуев Джона Уотсона.       Мои глаза оставались закрытыми. Надо быть полным идиотом, чтобы тут же открыть их. Вместо этого я полной грудью вдохнул его запах, ловя все связанные с ним ощущения. Уотсон сбросил свой сюртук, и, оставаясь в рубашке и шёлковом жилете, лёг на меня, перенеся большую часть своего веса на здоровое плечо. Я обхватил его крепкие, твёрдые предплечья, затем скользнул руками вниз и сгрёб в кулак ткань рубашки на его пояснице. Чем ещё можно насладиться, не открывая глаз, думал я, в то время, как ко мне постепенно возвращалась способность воспринимать и анализировать. Тыльная сторона его рук и шеи сообщили мне, что на улице пошёл мокрый снег. Но буквально только что, иначе он взял бы кэб. А открой Уотсон зонт, немного влаги осталось бы только у него на руках, а не на шее, значит, он ехал в экипаже и попал под дождь лишь у самой двери. Было почти уже десять часов вечера, судя по небольшой щетине на лице моего друга. Он пришел совсем недавно, отметил я, ощущая тепло его ладного мускулистого тела и прохладу ещё не нагревшихся губ. Этот последний факт следовало исправить, и я ответил на поцелуй, и мы долго целовались, и это было безупречно и одновременно вызывало болезненное чувство — в жизни немного таких прекрасных мгновений, и одно из них сейчас было прожито. Хотя вряд ли я заслуживаю даже те минуты, которыми уже насладился.        Когда он, наконец, отстранился, я невольно открыл свои воспаленные глаза — и ответом мне был полный беспокойства взгляд поразительных голубых глаз Уотсона.       Теперь, раз уж мои глаза открыты, я могу на него смотреть. Вот он — пять футов девять дюймов добросовестности, сердечности и прочих совершенств, с тёмно-русыми волосами, крепкого сложения и с чертами Адониса. Ну, если можно было бы с уверенностью предположить, что Адонис был шотландцем по происхождению, имел квадратный подбородок и манеры военного.        — С вами всё в порядке? — спросил он своим спокойным, уверенным тоном.        Ну конечно, он не рассчитывал, в самом деле, услышать признания в том, каким невероятным счастливчиком я себя ощущал сейчас, при том, что когда-то прежде, и не смел надеяться на столь удачный для меня исход— и потому в ответ я сказал лишь, что со мной всё в порядке.       — Вы забавно выглядите, — с нежностью сказал он.       — Почему? Потому что я, как бревно, лежу на нашем ковре?       — Нет, — он провел ладонью по моему лицу, и я приложил все усилия, чтобы не тянуться за его рукой, словно уличный голодный кот. Призвав свою волю, мне удалось сохранить достоинство. — Половина ваших волос высохла и ровно лежит у вас на голове. Она с той стороны, что ближе к камину. А другая половина еще влажная, и кончики волос закручиваются вверх.       Я провел рукой по своей действительно взлохмаченной голове.       — Мне казалось, вам нравятся мои волосы.       — И почему вы это предположили? — улыбнулся он.       — Исходя из логических заключений.       — Видимо, исходя из того, что я касаюсь их при любом удобном случае, — кивнул Уотсон с самым серьезным видом. — Вы были правы. Они поразительные, такие черные. И всегда очень ухоженные. Мне ещё не приходилось их видеть в таком беспорядке, как сейчас.       — Я уложу их, если хотите.       — А я взлохмачу их снова.       Он ещё раз поцеловал меня, я провёл пальцами вдоль его позвоночника, и неожиданно у меня перехватило дыхание. Уже не впервые подумалось, что вся моя жизнь теперь опасно балансирует на тонком лезвии. Я постоянно стремился к равновесию между тем, чтобы восхищать доктора моими расследованиями, публику своими поразительными способностями — и тем, чтобы скрывать уязвимые и совсем не восхитительные, может быть, даже пугающие свойства своей натуры.       Сколько времени я потратил на поддержание видимости полного самообладания — и теперь не смог бы отказаться от этой видимости, хотя бы частично, как от последнего прибежища.       Сколько сил я прилагал для сохранения такой степени спокойного безразличия в присутствии Уотсона, чтобы он не поставил меня в ряд множества обожающих его посредственностей.       Сколько стараний, чтобы оставаться постоянной загадкой для его любознательного ума, при этом никогда не играя с ним, ибо мысль о том, что я могу потерять его, открыв слишком большую часть моей мрачной, печальной личности, делает меня жалким трусом.       А мысли потерять его ещё худшим способом достаточно, чтобы вызвать симптомы, близкие к сердечному приступу, о которых я как-то прочитал в одной из его медицинских книг.       — Значит, вы распутали это дело? — спросил он, когда я перестал, смеясь, судорожно вдыхать воздух. Головокружение всё не прекращалось.       — Да. Вся банда арестована.       — Банда?       Особенность прекрасных мгновений, помимо того, что они заканчиваются, заключается в том, что они слишком часто заканчиваются плохо. Или, возможно, я просто непростительно глуп.       — Все они в Скотланд Ярде, — заверил я его. Я говорил своим успокаивающим тоном. Порой он творит чудеса.       Но не в этот раз.       — Скажите мне только, о чём вы думали, черт возьми, отправившись на поимку целой банды, даже не предупредив меня об этом? И неужели у вас даже не мелькнула мысль, что если вы не вернетесь домой этим вечером, я не буду находить себе места от беспокойства?       Он был зол. И даже очень. Только сильно разозлившись, Уотсон говорит таким резким холодным тоном, будто бы на минуту превращаясь в меня.       Я знал, на ком лежит вся тяжесть вины в сложившейся ситуации. И всё это из-за того треклятого дела переводчика с греческого.       Всего две недели назад нам удалось пресечь преступные действия опасного противника — улыбающегося, отвратительного, неуравновешенного негодяя, чьи махинации почти погубили мистера Меласа, которого мы пытались спасти, и, в итоге, убили бы этого человека, появись я на несколько минут позже. Однако не эти воспоминания неотвязно преследовали меня в ночных кошмарах.       — Я заберу по дороге мистера Меласа, — сказал мне тогда доктор. В памяти сохранилось каждое сказанное им слово. — Нам может понадобиться переводчик.       — Отлично, — ответил я. — Пошлите мальчика за кэбом, и мы немедленно отправимся.       — Холмс, нам может потребоваться официальная помощь полиции, — заметил он. —       Поезжайте как можно быстрее в Скотланд Ярд, найдите Лестрейда или Грегсона, и с ними вместе встречайте меня у виллы «Мирты». Я ничего не буду предпринимать один, обещаю вам — но вдруг жизнь этого несчастного брата висит на волоске, и мне лучше покараулить там, пока вы не приедете.       Поэтому доктор Уотсон поехал первым, чтобы сделать всё возможное, в то время как я раздраженно ходил взад-вперёд по кабинету, злился, кричал и чуть не подрался с дураком Грегсоном, слишком долго возившимся с выдачей ордера на обыск и арест.       Больше никогда. Больше никогда. Больше никогда, клянусь всем, что мне дорого, клянусь самим Уотсоном, меня не остановит отсутствие какого-то там ордера.       Многим ли довелось видеть человека, задыхающегося угарным газом? Это его распухшее, как у утопленника, лицо. Эти синие, смертельно синие губы, почти такой же синевы, что и его открытые глаза, невидящий взгляд которых был устремлен в одну точку. Я, недолго думая, вышвырнул металлическую жаровню в сад, но всё же потратил несколько секунд, чтобы вдохнуть свежего воздуха и затем смутно, пока выносил Уотсона из этой наполненной газом комнаты, понял, что полицейский открыл ещё одно окно над лестницей.       Я опустил свою драгоценную ношу на пол и склонился над ним. Когда я ворвался в дом, разбив окно, то порезался о стеклянные осколки, и теперь кровь с моей раненой ладони капала на его побелевшее лицо. Мистер Мэлас пребывал в схожем состоянии, но я не успел подойти к нему, и подоспевший Грегсон вытащил его бесчувственное тело в холл. Бедняга, являвшийся братом той девицы, напоминал истощенную горгулью с заклеенным пластырем лицом и определенно выглядел умершим.       Как описать это? Как выразить, каково это, когда ваш мир рушится вокруг вас, а всё, чем вы располагаете, чтобы собрать его воедино, это лишь нашатырь и дорожная фляга с бренди? Я умолял его вернуться ко мне, хотя теперь припоминаю, что повторял лишь снова и снова слово «пожалуйста». И его имя. Как передать всё, что я почувствовал, когда он увидел меня, на самом деле увидел и вновь начал дышать?       Позднее Уотсон рассказал, как подошел к двери мистера Мэласа одновременно с этим улыбающимся низкорослым извергом. Он совершенно отчетливо помнил, что они вместе вошли в дом, затем, как, видимо, было запланировано, всем находящимся в комнате приказали лечь на пол, а дальше послышался только скрип двери и еле различимый звук дыхания. Потом наступило забытье. Мой дорогой доктор совершенно не помнил, как он был спасен, не знал ни о моей причастности к его спасению, ни о моём поведении, начисто лишенном пристойности и элементарной осмотрительности. Он не помнил ничего, что было до той минуты, когда пришёл в себя в экипаже, в котором мы ехали обратно на вокзал.        Единственной причиной, по которой Грегсон пережил тот день, была та, что лично он спас мистера Мэласа, ибо я, да простит меня Господь, не уделил бедному переводчику никакого внимания. Именно эта причина и ещё тот факт, что, имея возможность посмеяться над жалким подобием детектива-консультанта, которому пришлось помогать садиться в экипаж, он лишь молча сжал мою руку и с глубоко виноватым видом отдал мне честь, после чего вернулся в имение «Мирты» к замученному до смерти греку. Я даже не ответил. Всё моё внимание было приковано к лежавшему у меня на руках и прерывисто дышащему военному хирургу в отставке.       И сейчас именно этот человек был вне себя от ярости из-за того, что я отправился в Розерхайт один.       — Уотсон, вы совершенно неправильно поняли всю ситуацию! — воскликнул я. — В ней не было ничего опасного. И даже сложного, если уж на то пошло.       — И поэтому вы практически упали в обморок от голода и переутомления, не в состоянии дойти до стола или до постели?        Я хотел было возразить, но, к моему ужасу, он оттолкнул меня. Я машинально потянулся за ним и сел рядом, словно нас связывала невидимая нить, но от физического усилия в глазах потемнело, и, чтобы избежать падения, мне пришлось опереться ладонью о пол. Ошеломленный таким проявлением собственной слабости, я постарался успокоиться и преодолеть головокружение. Когда в глазах, наконец, прояснилось, я увидел, как Уотсон качает головой. Было очевидно, что он крайне рассержен. И не менее очевидно, что оборотной стороной этой ярости были тревога и боль.       — Вы что-нибудь ели сегодня?       — Уотсон, это действительно самый важный вопрос, который вы можете задать в конце моего расследования? — устало огрызнулся я.       — Значит, не ели. Сколько вооруженных головорезов вы задержали в одиночку, Холмс?        — Ваша логика хромает, мой дорогой. Вы исходите из предсказуемо абсурдного предположения, что раз я не позвал вас с собой в Розерхайт, то мне непременно грозят какие-то немыслимые опасности. Напротив, я был в полной безопасности. Меня сопровождали Лестрейд и три офицера полиции.       То была попытка успокоить доктора, но после моих слов он нахмурился так, будто я обложил его площадной бранью. Я понял свою ошибку слишком поздно, и как бы теперь ни проклинал себя за неё, дело было сделано.       Он предположил, что я вспомнил о происшедшем на вилле «Мирты» — и это была правда. А ещё он предположил, что я считаю его слабаком и обузой — и это была самая гнусная ложь, какую только можно было вообразить. Тем не менее, предположение возникло, и выглядел он так, словно я вышвырнул его на улицу.       Разумеется, из-за ослабленного состояния, собственные прегрешения показались мне более тяжкими, чем то было в действительности, но всё же в тот момент у меня возникло чувство, будто я трачу своё время исключительно с целью ежедневно, порой и дважды в день, причинять боль Джону Уотсону, словно не могу найти лучшего занятия. Что ж, я душераздирающе часто оказываюсь виноват перед ним — но при этом готов подписаться на любые пытки, доведись мне избавить его от страданий.       В мире был лишь один человек, чьё счастье и благополучие я ценил выше собственной жизни, но при этом и никто другой на свете не мог бы ранить его так жестоко. Я с горечью отмечал этот иронический парадокс.       — Я не хотел, чтобы вы были там, — быстро сказал я. Это было очевидно, да. Теперь он спросит меня, почему.       — Но почему, Холмс?       — Я знал, что вы устанете от вашей работы в больнице, что и произошло, и не мог позволить себе взвалить на ваши плечи еще одно бремя.       — Разве ваши расследования — это бремя для меня?       В свою защиту могу только сказать, что способен потерпеть такой крах, лишь будучи на пределе. Перед глазами у меня все ещё плыло, хоть я умудрялся не показывать этого.       — Поверьте, мой дорогой, это было бы лишь напрасной тратой ваших сил.       — Значит, вы ещё и лжете, — сказал он, понижая голос до сдавленного шепота, — а не только не доверяете мне настолько, чтобы открыть всю правду.       Он собрался встать, но я схватил его за запястье. Есть только один способ выбраться из угла, в который я сам себя загнал, и это признание моей собственной глупости.       — Я абсолютно вам доверяю.       — Вы не слишком хорошо это показываете. И довольно редко. Я начинаю думать, что ситуация никогда не изменится, как бы меня это не печалило. И, если ничему не суждено измениться, то мне впору задуматься о дальнейших своих действиях.       Он снова отстранился от меня и опустился на колени, чтобы встать, не опираясь на раненую руку. При виде такой его неприкрытой уязвимости мои глаза словно обожгло огнём. Ситуация дошла до предела и требовала отчаянных мер.       — Мой дорогой, вы вряд ли когда-нибудь сможете узнать, насколько глубоко я вам доверяю, — мягко начал я. Но получилось не очень хорошо.       — К сожалению, наверно, так и не доведётся, — становясь ещё мрачнее, откликнулся доктор.       — Джон Уотсон, я не могу и не буду рисковать вашей жизнью в погоне за отпетыми мерзавцами, — выпалил я со всей прямотой, на которую был способен.       — В самом деле? И именно по этой причине вы кинулись по следам розерхайтской банды без меня? — холодно бросил он, вставая.       — А ещё я боялся, что после такой ночи вы будете совершенно без сил и не сможете пойти на прогулку, которую я запланировал для нас на завтра.       Я позволил своему внутреннему смятению слегка проявиться на моём лице. Это могло произвести нужный эффект. Лучше всего выражают наши чувства взгляд и изгиб губ. По сути, эта техника — противоположность актерской игры, и я в ней довольно искусен. Открывая Уотсону свои истинные переживания, я играл на его великодушии, но мне уже было всё равно. Мне нужно было, чтобы он дал мне возможность всё исправить.       Доктор остановился, но ничего не отвечал. Не вставая, я сделал движение вперёд и очень осторожно коснулся кончиками пальцев его талии.       — Разумеется, в том случае, если вы окажете мне честь сопровождать меня.       — Сопровождать вас куда?       — В клуб «Диоген».       — Что еще, чёрт возьми, за клуб «Диоген»?       — Один из самых странных в Лондоне, уверяю вас. Нет, — добавил я, смеясь, — это клуб вовсе не такого рода. Это клуб для самых необщительных джентльменов, которые, тем не менее, бывают не прочь посидеть в удобном кресле, читая свежую газету, за что их вряд ли можно винить. Я сам нахожу атмосферу этого клуба чрезвычайно успокаивающей. Прошу вас, мой дорогой, скажите, что вы пойдете. Я не преувеличиваю, утверждая, как мне важно, чтобы вы пошли со мной.       Он отстранил мои руки, на мгновение задержал их в своих ладонях и затем решительно вернул их мне на колени, после чего вновь опустился на пол. Окинул меня подозрительным взглядом.       — И почему я должен идти с вами в клуб для нелюдимых джентльменов?       — Чтобы познакомиться с моим братом.       Вот это да! Ничего удивительного, что я придерживал этот козырь в рукаве, ибо никогда ещё мне не удавалось настолько его ошеломить.       — С вашим братом? — повторил он, совершенно пораженный.       Увы, всё плохо, подумал я, и становится только хуже. Теперь я фактически буду вынужден представить моего любовника своему брату. Я уважаю и ценю их обоих. Но сама мысль свести их вместе в одной и той же комнате…       — Он младше вас? — спросил, наконец, Уотсон. Его брови всё ещё были удивленно приподняты.       — Нет, он старше меня на семь лет.       — Как его зовут?       — Майкрофт Холмс. У наших родителей было эксцентричное чувство юмора, как вы уже, вероятно, догадались.       — Он ваш родной брат?       — Рожденный от тех же родителей, что и ваш покорный слуга.       — И вы до сих пор ни разу о нём не упомянули.       — Мы не близки. То есть, в принципе близки, но нашим отношениям явно не хватает внешнего проявления дружелюбия.       Кажется, я вполне ясно выразился.       — Ну, теперь я знаю, что у вас есть брат, и рад, что вы, по крайней мере, не чужие друг другу, — сдержанно произнес он. — И вряд ли нужно напоминать вам, что мне с этим не настолько повезло.       — В этом нет вашей вины, — быстро возразил я. — Так печально сложились обстоятельства.       — Мы были чужими друг другу. И даже враждовали. И в этом была не только его вина.       — Так и есть. Отчасти на это повлиял ваш отец, — сухо сказал я. — Мы с братом не чужие, но в детстве и ссорились, и даже дрались, как и все остальные. Но мы знаем друг друга слишком хорошо, чтобы поддерживать самые миролюбивые отношения. Вы сами это увидите. Но Майкрофт … пугающе проницателен. Со мной дело обстоит немного лучше.       — Так, — мягко подытожил он, — вы пытались уберечь мои силы, чтобы мне хватило решимости предстать завтра перед вашим братом, о котором вы никогда еще не упоминали хотя бы мимоходом. Я и не знаю, чего ожидать от этой встречи, но полагаю, что он совершенно не такой, как вы.       — По образу мышления он очень похож на меня, — вздохнул я.       — Сомневаюсь. Каким бы проницательным он ни был, ваша способность к наблюдению и тем более ваша особая способность к дедукции, несомненно, обусловлены вашей собственной систематической подготовкой.       — Если бы.       Мной овладел новый приступ головокружения. Совсем не вовремя. Я постарался справиться с ним.       — Шерлок Холмс, — тихо сказал доктор, в отблесках пламени его красивое лицо выглядело совершенно потрясающе, — сейчас я скажу вам кое-что. Прошу вас, ничего не отвечайте, пока я не закончу.       Ответом ему послужил лишь кивок, потому что все силы мои были брошены на сохранение устойчивого положения. Сейчас я счёл это лучшим, что можно было сделать.       Глаза Уотсона сияли как чистая озёрная гладь. Начав говорить, он как будто неосознанно снял галстук и начал ослаблять воротник.       — Меня очень рассердило, что вы можете взяться за опасное расследование, ничего мне не сказав. Вы были правы, предположив, что, будучи в курсе дела, я бы отправился вслед за вами, но это вряд ли может служить оправданием. Я также потрясен вашей ложью обо всех слишком очевидных причинах, по которым вы не желали моего участия в этом деле. Возможно, я чуть не погиб от удушья, но, знаете ли, это не значит, что я этого не помню.       — Я…       — Холмс.       О, какой опасный тон.       — Я в равной степени удивлён и польщён вашей попыткой отвлечь меня столь радикальным средством, как знакомство с вашим братом, и очень благодарен за это, но, пожалуйста, не думайте, что меня так легко одурачить. Вы хотели моего присутствия этим вечером в больнице лишь потому, что осознавали всю серьёзность грозившей опасности, и это событие никак не связано с членами вашей семьи, каким бы удивительным не был сам факт их существования.       Галстук был снят, воротничок отброшен. Когда Уотсон перешёл к пуговицам жилета и рубашки, его взгляд вновь потух. И виноват в этом, конечно же, был я. Я лихорадочно думал, что сделать, что сказать, чтобы вновь зажечь этот взгляд, но что-то в его милом, расстроенном и решительном лице лишило меня дара речи. А ещё меня озадачило его поведение.       — Я хочу задать вам только один вопрос, — вновь прозвучал его голос. — Как бы вы отреагировали, продолжай я изо дня в день работать в больнице во время эпидемии столь опасного заболевания, как тиф, чья инфекция проникает даже сквозь стены больничных палат, но не посчитал нужным сообщить вам об этом, несмотря на смертельную опасность, которой подвергался?       Моё сердце сжалось так, словно его охватила холодная неумолимая рука, а к горлу подкатила тошнота ужаса.       — Вы же не…       — Нет. — Он закатал рукава, обнажая свои мускулистые руки, с которых так и не сошёл лёгкий загар, полученный в пустынях Афганистана. — Но вам надо преподать урок.       Я разомкнул губы, чтобы задать вопрос, но почувствовал, что у меня перехватило дыхание.       — Как вы смеете? — яростно прошипел он где-то в дюйме от моего лица. — Как вы смеете считать, что вы не так дороги мне, как я вам?       Здесь я должен сказать, что прежде для меня секс никогда не был чем-то труднодоступным. Я вовсе не обладаю привлекательностью в её традиционном понимании — в отличии от Уотсона, чья яркая внешность никогда не остаётся незамеченной. Я скорее похож на очень плохо питающегося вампира и часто задаюсь вопросом, сознает ли это доктор. Но при всем этом мне не доводилось испытывать недостатка в случайных партнёрах, поскольку я производил впечатление взращённым в себе особым очарованием, сотканным из загадочности, спокойствия и лёгкого цинизма, а также высоким ростом.       Я привык думать, что этого вполне достаточно и так будет всегда. В конце концов, половое влечение сродни потребности во сне или пище: ему можно какое-то время не придавать значения, но довольно долгое пренебрежение им способно привести к необдуманным поступкам. Поэтому к плотским желаниям у меня было отношение, как и ко всем прочим: я попросту удовлетворял их, подчиняя своим нуждам, поступая так же, как с чувством голода и потребностью в отдыхе. Только и всего.       В самом деле, что могло быть проще? Стоило десять минут просидеть в каком-нибудь плохо освещенном уголке турецких бань с наброшенным на колени полотенцем, как вскоре между моими раздвинутыми бёдрами оказывалась чья-то голова. Я не заботился об именах, это было и ни к чему, но имел возможность заметить, что несколько раз жаждущий рот принадлежал одному и тому же молодому человеку. И каждый раз он уходил, оставаясь не более чем эпизодом; я же, полностью восстановив внутреннее равновесие, удалялся чуть позже. Если возникало желание испытать нечто большее, тут же находились юноши, которые лишь того и ждали, как повести меня в отдельную комнату и позволить насладиться их телом. В свою очередь я вёл себя вовсе не эгоистично и покидал их только после того, как доставлял им ответное удовлетворение при помощи. Затем уходили и они. Таким образом, всё происходило ко взаимной выгоде: они теряли своё самообладание, ко мне же оно возвращалось.       В очень редких случаях у меня возникала потребность отпустить контроль над собой. Это требовало более существенных усилий, особенно, если морфий уже наполнял мои вены, и я испытывал странное, отрешённое состояние, в котором был склонен к саморазрушению. В такие минуты я мог оказаться в кромешной тьме ночного переулка, прижимаясь лбом и руками к какой-нибудь кирпичной стене и кусая свои губы так, что утром были видны кровавые отметины. А затем неизвестный, оказавшийся моим любовником на полчаса, протягивал мне носовой платок, и, надев свои брюки и перчатки, растворялся в темноте. И, уходя вскоре за ним, я снова ощущал себя самим собой и гораздо менее одиноким от того, что мной обладали.       С доктором секс много сложней.        Мне важно улавливать тончайшие оттенки эмоций, которые отражаются на его лице, и следовать за их изменчивостью, меняя рисунок действий. Важно замечать, как изгибаются его брови, как приоткрываются губы или сжимаются пальцы. Я воплощаю собой инструмент для его удовольствия. О, несомненно, я по-прежнему властный, волевой и полностью владеющий ситуацией — но всё это служит тому, что бы добиться самых поразительных результатов. Оставаясь настоящим мужчиной до мозга костей, он при этом желает моего превосходства. И я следую его желаниям. Если бы моё имя срывалось с его уст с той же страстью, возьми он меня, покорно поддавшегося, полагаю, что остаток жизни я провел бы на диване, с радостью потворствуя его прихотям. Но сложилось как есть: я — господин положения. По крайней мере, до той минуты, когда страсть поражает меня столь глубоко, что я, рассыпаясь на части внутри его тела, совершенно ни о чем не помню, кроме того, что принадлежу ему. Зайдя в ощущениях настолько далеко, я иногда опасаюсь, что теперь уже не смогу по-иному. Но в итоге я прилагаю все усилия, чтобы соответствовать своей доминирующей роли. Я не столь прекрасен душой, как он. Порой мне кажется, власть обладания — это единственное, что я могу предложить.       Вот почему я был испуган (пожалуйста, заметь на будущее, что твои рефлексы летят к чёрту в подобной ситуации, язвительно подумал я про себя), когда он довольно грубо схватил меня за ткань рубашки, дёрнул к себе и прижался своими губами к моим с напором, производящим впечатление армии завоевателей, вторгнувшихся в захваченный город. Не скажу, чтобы мне не понравилось это ощущение.       Я все так же сидел, а он придвинулся ко мне на коленях таким образом, чтобы одним движением перекинуть свою ногу через мою, и устроиться на моих бедрах. Я приблизил руки к его лицу, и он, отвлекшись от поцелуя, отстранился, дав возможность увидеть, каким неистовым огнём горят его глаза.       Он схватил мои запястья и завел руки мне за спину. У меня очень, очень сильные руки, но к своему удивлению я обнаружил, что сейчас и в этом положении Уотсон вполне способен удерживать их. Он вернулся к прерванным поцелуям, его горячие губы спустились к моей шее, и только мне удалось высвободить одну руку, как он опрокинул меня прямо на пол.        Стремясь подняться, я перехватил его руки, но Уотсон лёгким движением вновь отбросил меня на ковёр и («Ради Бога, на этот раз вы довели себя до полного истощения, несчастный вы идиот, что, если какой-нибудь одержимый местью безумец явится сюда в попытке убить нас в собственных постелях, а вы…») выдернул мою рубашку из брюк, и … все ещё только началось, а я уже тонул, и мной внезапно овладела паника, стоило только осознать, что и в самом деле не могу освободиться из его хватки.        Тогда я попытался сопротивляться всерьёз, но контроль над ситуацией ускользал от меня. Чувствуя, как подводит меня тело и проклиная свою эту слабость, я услышал собственное невольное восклицание в тот миг, когда доктор вновь без малейшей деликатности прижал к полу мои запястья где-то над моей головой.       — Нет, — сказал я почти дрогнувшим голосом. — Пожалуйста, не надо. Отпустите меня.       — Остановитесь, — приказал он.       Его тон был совсем не мягким, но потом он глянул мне в лицо и слегка отстранился, отпуская меня неспешно, спокойно и демонстративно.       — Вам надо перестать противиться, — сказал он уже мягче. Тем не менее, это по-прежнему была команда. — Теперь, пожалуйста, дайте мне ваши руки. Но если вы не хотите, то можете уйти.       Уотсон без труда мог ещё раз завладеть ими сам, но полагаю, ему требовалось моё разрешение, чтобы увериться, что со мной не случится какого-нибудь нервного припадка. Я выполнил его просьбу. Он тут же отыскал на полу свой галстук. Пока я лежал на спине, а он, наклонившись, туго связывал мои запястья этим куском ткани, меня охватило чувство, очень похожее на страх: я понял, что он знал толк в том, что делал — руки мои были крепко связаны, и я не мог ничего предпринять.        Я не боюсь Джона Уотсона. Я никогда ничего не боялся, и не буду бояться, кроме как потерять его. Этот человек — святой. И он любит меня — по крайней мере, я надеюсь, что он уже любит меня. Поэтому я нисколько не опасался того, что он мог бы со мной сделать. Но во мне все кричало от ужаса при мысли, что я паду в его глазах, если он когда-нибудь, когда-нибудь, хоть когда-нибудь увидит меня в столь жалком состоянии. Слишком хорошо я осведомлен о том, что именно во мне достойно восхищения: спокойствие, интеллект, сила воли и самообладание.       И сейчас все они исчезли без следа.       Он быстро избавил нас от оставшейся на нас одежды. Задержал взгляд на месте, где, вне всяких сомнений, сосредоточилась вся кровь в моем теле и которое, к тому времени, уже довольно болезненно напоминало о себе. Меня ни по каким меркам нельзя назвать маленьким, но если меня силой берёт прекрасный Геракл, это отнюдь не идёт вразрез с моими вкусами.       Доктор быстро ушел и столь же быстро вернулся из моей спальни. И, целуя мой живот, приступил к предварительной подготовке, скользя ладонями от края бедер к чуть подрагивающим мускулам пресса, а я в это время снова и снова повторял себе: спокойно, спокойно, спокойно, спокойно, спокойно.       Затем, когда я, ощутив проникновение, довольно громко охнул, он на локтях осторожно опустился надо мной, невольно застонав от сильной боли в плече — именно по этой причине мы никогда не занимались любовью вот так, лицом к лицу.       Я ждал, когда он начнет двигаться. Но этого не произошло.       — Откройте глаза.       Я увижу жалость, подумал я. Этой ночью он останется из сочувствия к моей беспомощности.       А потом он уйдет.        Зная, насколько гибельной будет для меня эта жалость, я всё же выполнил его просьбу.       В глазах его оставался тот же влажный блеск. Они были всё так же небесно-голубыми.       В них сияла всё та же нежная страсть, и это казалось мне за гранью человеческого понимания.       — Как вы можете желать меня вот такого? — произнёс я будто не вслух, а скорее полу-выдохнул, полу-прошептал. Это был внутренний протест, за пределами человеческого слуха, и поэтому то, что он сказал мне дальше, было не ответом на мои слова, а его обещанием:       — О, я заставлю вас понять, чего действительно я желаю, — сказал он       А затем он начал действовать. И действовал исключительно хорошо — он весьма искусен в этой области. Я предпочитаю не думать о мужчинах, с которыми он приобрел этот опыт задолго до нашей встречи, но, как и в моём случае, бессмысленно отрицать их существование.       Я закусил губы, чтобы подавить крик, как и всегда в таких случаях. А невозможность за что-нибудь схватиться настолько сводила меня с ума, что я с размаху ударился бы головой об пол, если бы Уотсон не поддержал её. Изнемогая, я чувствовал, как щиплет глаза от набегающих слёз, и молился Богу, к которому не обращался ни разу в жизни, лишь бы получилось удержаться от них. Я боролся с самим собой, как обезумевший тигр. И вместо того, чтобы схватиться за что-нибудь — о, ради Бога, за что угодно! — я потянулся своими связанными руками к лицу моего друга. Вероятно, в этот момент я продемонстрировал, что гораздо глупее, чем можно было предположить, но, каким-то чудом, мой любимый прощал мне это.       Когда всё завершится, будет невозможным заговорить сразу же. Может, через пять минут? Через восемь? После того, как совершенно не смогу больше молчать? После того, как он уткнется лицом мне в шею? После того, как я неловко, одними связанными запястьями, прижму к себе его голову, оставшуюся лежать на сгибе моего локтя?        Полагаю, я излился первым, увлекая его за собой. Не знаю, как такое могло произойти, ведь он почти не касался меня, упираясь руками в пол и удерживая свой вес, что, наверное, было весьма болезненно. Скорее всего так получилось потому, что я, наконец, позволил себе расслабиться.       Потом Уотсон развязал меня, перебросил мою руку себе через плечо, и с его помощью я, чистый и согретый, оказался в собственной постели. К тому времени я был почти в беспамятстве, так что не помню, как мы туда добрались. Думаю, лишь минут через двадцать я полностью проснулся, уже накрытый одеялом. Уотсон был рядом, глядя на меня с нежно-лукавой улыбкой. Он держал в руке стакан воды, который тут же подал мне.       — Расскажите мне о вашем брате, — попросил он.       О, Боже.       — Хм. Он … высокий, — ответил я. Вода была уже не холодной, но, тем не менее, прекрасно освежала. Я поставил пустой стакан на тумбочку возле кровати.Поразительно, на что способны двадцать минут сна.       — Он похож на вас?       — Нет.       — Но должно же быть у вас хоть какое-то сходство.       — Он похож на меня, если таких, как я, взять пятерых, — откликнулся я. — Наследственные черты, которые вы хотели бы обнаружить, на первый взгляд не видны. Вы точно их бы не заметили, если бы не знали меня довольно хорошо.       — Что вы имеете в виду?       — Ну, наши глаза довольно своеобразны и очень похожи.       — Ваши глаза прекрасны.       — Краснею, Уотсон.       Это не так. Мои глаза зловещего светло-серого цвета, и от этого я выгляжу более странным и опасным, чем есть на самом деле. Но я искренне рад, что мои глаза ему нравятся.       — Знает ли он…       — Да.       Я вспомнил, как рос рядом с братом семью годами старше и умнее, отчего он с лёгкостью опережал меня в обучении, и, помимо прочего, с одного взгляда мог узнать о самых сокровенных тайнах человека. Мне казалось это не вполне справедливым. Один из мальчишек, который спал в наших конюшнях, охраняя лошадей и убирая стойла, был очарователен в свои семь лет, кое-как выносим в четырнадцать, но когда ему стукнуло шестнадцать, и у него обозначились мускулы, а подбородок принял резкие очертания, — я был совершенно одурманен этим. Когда же я понял, что со мной творится, было уже поздно. И слишком поздно уже было скрывать случившееся от моего брата. Человек, чей ум настолько отточен, что способен разгадать самую запутанную загадку, легко может заметить несвоевременную эрекцию у подростка, и, безусловно, сумеет сделать выводы о её причине.       Я был обречён до того, как сам узнал, что отличаюсь от других.       — Но, дорогой мой, — настаивал доктор, — он точно знает о…       — Узнает, как только увидит нас вместе, — мягко ответил я. — Вас это не смутит? Возможно, случись вам повстречаться наедине, он и не заподозрил бы ничего, как не заметил подобного, когда я навещал его. Но если мы появимся там вдвоем … как я планирую, дорогой друг… да, он поймет.       — Тогда мы непременно пойдём вместе, — улыбнулся Уотсон.       Искренне говоря, было в этой перспективе нечто ужасающее. Как бы ни был я привычен, что мне пеняют, обращая внимание на отличия между офицерами и сержантами, теорией и домыслом, моряком флота её величества и капитаном частного торгового судна, — терпеть порицание за Джона Уотсона было бы сложным испытанием. У меня даже мелькнула мысль, не опасаюсь ли я, в самом деле, что Уотсон может не понравиться Майкрофту, отчего мое поведение станет вызывающе дерзким, или, напротив, он очень ему понравится, и тогда я приду в ещё больший ужас, когда он примется досаждать мне по этому поводу.       «Какой великолепный типаж!» — насмешливо отзовётся он о докторе, конечно, не зная, что Джон Уотсон бросает вызов всем типажам. Или же искренне удивится тому, как я позволил себе предпочесть человека другого сословия: «Как это смело, Шерлок! Я должен был предполагать, что в этом ты не стеснён предрассудками». А когда мой друг скроется из виду, он, добродушно подмигнув мне, скажет в своей неподражаемой манере: «Я вижу, насколько у тебя всё изменилось, Шерлок, и ты совсем перестроил свою жизнь — а я уж было подумал, что ты вполне всем доволен, решая свои маленькие полицейские ребусы. Почему же ты не сообщил мне, что счастлив — ведь прошло уже несколько месяцев? Тебе даже не стоило специально приходить, ты ведь знаешь, что вполне достаточно было отправить телеграмму. Ты совершенно изменился, мой милый мальчик». И всё, что он скажет, будет правдой.       — Как вам будет угодно, — сказал я. — Но только учтите, что от него невозможно скрыть ни одну из тайн.       — Значит, я был тайной?       — Волшебством, — тихо произнёс я. — Колдовскими чарами, которые могут исчезнуть, если сказать о них вслух.       — Я что, бесплотный дух?       — В сравнении с ним бесплотен кто угодно. Он весит больше двадцати стоунов.       Он немного подумал, его усы слегка дрогнули, предвещая улыбку.       — Вы действительно думали, что я обо всем забуду, если вы сообщите мне о существовании вашего брата?       — Нет, — с готовностью откликнулся я. — Я хотел интерлюдии самого превосходного секса и подумал, что это самый надёжный способ перейти к нему. Результаты, как вы и сами можете признать, были восхитительны. Я ценю, что ваши действия полностью отвечали моим желаниям.       — Если таковы были ваши желания, то я охотно им последую.       Уотсон поддразнивал меня, но с теплотой в голосе. Затем что-то привлекло его внимание, и его лицо приняло серьёзное, даже мрачное выражение. Опустив взгляд, я увидел, что на тыльной стороне моих запястий появились кровоподтеки, и довольно заметные. Кожа потемнела и припухла. Импровизированные «наручники» не причинили мне никакого вреда, ибо Уотсон был очень осторожен, но я сам не раз ударился об пол, попадая за пределы ковра.       — О, Боже…       — Не обращайте внимания, дорогой мой, — быстро сказал я, уже полностью владея собой и обретая всегдашнее хладнокровие. — Это произошло в доках.       — Нет, — горестно прошептал он. — Это случилось только что. Это сделал я.       — Глупости. Уверяю вас, я ударился о железную дверь во время небольшой потасовки, — солгал я.       Он уже встал с кровати и пошёл за своей аптечкой. Я наблюдал за ним без всякой застенчивости — не так уж часто можно увидеть доктора, расхаживающего по квартире без одежды, потому что он гораздо скромнее меня (без какой бы то ни было логической причины), и я, искренне сожалея о том, что он расстроен, всё же не готов был упустить столь редкий случай. Изгиб его поясницы каждый раз трогает меня почти до слёз. Я уверен, что Уотсон постоянно надевает халат лишь затем, чтобы дразнить моё воображение.       Когда он обернулся, его вид был совершенно захватывающим, и остался не менее восхитительным, когда в свете камина он снова сел на кровать, держа в руке какую-то мазь и бинт.       Он взял мою руку и осторожно провёл по ней пальцами.       — Простите. Мне, право, так жаль…       — За что вы извиняетесь, чёрт возьми? Вы же не член той банды и не…       — Слава богу, — выдохнул он, закончив свой осмотр. — По крайней мере, я ничего не сломал. Вы — мой самый дорогой, самый… и я так люблю ваши руки. Я правда был очень зол, очень, и хотел, чтобы вы знали это. Какая-то тёмная часть меня стремилась показать вам это. Однако теперь мне стыдно. И к тому же я врач…       — Но это дверь экипажа…       — Я поступил ужасно. Хоть я и был не в себе, меня это не оправдывает.       — Вы здесь ни при чём, всё дело в двери экипажа! И даже, если бы это сделали вы, мне приходилось получать гораздо худшие повреждения во время подобных ситуаций, — сказал я чистую правду и замолк. Ему не нравится слышать подобные откровения. И это не удивительно.        — Пожалуйста, простите меня. Может, по крайней мере, попытаетесь? Поверьте, меня напугало это также, как и вас, и вы должны это знать, — поспешно добавил Уотсон самым серьёзным тоном.       — Чего же испугались вы? — спросил я его.       — Что окажусь недостаточно хорош для вас.       Я не представлял, что делать с этим признанием. Оно глубоко меня тронуло, хотя тот факт, что Уотсон может с такой ясностью понимать происходящее в моей душе, был довольно пугающим. Я попробовал было подобрать подходящие случаю слова, которые смогли бы успокоить, но не выставить его глупцом, а меня влюбленным мальчишкой, как внезапно понял, что слишком измотан для дипломатических увёрток.       — Я не могу представить, как вы можете бояться чего-то подобного, — прошептал я.       Он усмехнулся, осторожно перевязывая мою руку.       — Любовь моя, вы производите сильное впечатление на каждого, с кем сталкиваетесь, от билетёра и горничной до наследного короля Богемии. Вы гений в той области, которую для себя избрали и, несомненно, были бы столь же успешны в любой другой. И тот факт, что вы намеренно уделяете мне весомую часть вашего времени и внимания, порой чрезвычайно удивляет меня. Я всего лишь раненый военный врач в отставке…. и я считаю, что мне удивительно повезло.        Шрам, оставшийся на месте ранения, имеет неровные края, местами выступая над поверхностью кожи, и напоминает мне какой-то фантастический цветок, распустивший лепестки в том месте, где афганская пуля прошла через плечо. Уотсон его не любит, считая уродством, которое, ко всему, напоминает ему об ужасах, о которых я узнаю лишь из его бормотания во сне. У меня более сложное отношение к этому рубцу. Тут и храбрость, и самопожертвование, и патриотизм, и неслыханная отвага, а также мощное напоминание о том, на что готов доктор ради своих товарищей. И в немалой степени именно эта рана привела его ко мне. По этим причинам я люблю этот шрам. Но также и ненавижу его, как напоминание о том, что мой друг уязвим и смертен, и, имея тяжёлое ранение, может быть подвержен ещё тысячам других повреждений, что готовы поразить человеческую плоть.       — Если б вы только знали, как это сейчас для меня прозвучало. Если бы понимали, как я на самом деле о вас думаю. — Я кончиками пальцев коснулся поврежденной кожи. Это не было явным признанием, а лишь небольшим намёком на него, но я говорил совершенно искренне.       — Вы могли бы сказать мне, — предложил он, завязывая узел.       — Нет, не мог, — сказал я. Это сводило меня порой с ума также, как и его, я уверен, и тем не менее это было правдой. — Я не нахожу слов, но всё же мне нужно, чтобы вы лучше поняли, почему я солгал вам.       — Я знаю, почему вы солгали мне, — сказал Уотсон, в упор глядя на меня. Его глаза полны такой искренности, что иногда это почти пугает меня. — Вы солгали из-за Уилсона Кемпа и его отвратительных, извращенных приемов. Любимый мой, вам не надо говорить мне, что такое угарный газ.       Не нужно? Пожалуй. Я не понаслышке знаю, что такое ночные кошмары. И вы тоже. Но надо ли мне говорить вам о самом худшем зрелище, какое я когда-либо видел?       — Нет? — спросил я. — Что ж, тогда я не буду дальше придумывать оправдания своей лжи. И впредь это не повторится, — тихо пообещал я, — ибо это не стоит той боли, которую я причинил вам, поступив таким образом. Не было никакой двери экипажа, я избегал вашего участия в этом деле потому, что хотел вашей безопасности, и заслуживаю кое-чего похуже кровоподтека на запястье. Я вправе ожидать от вас более сурового обращения. Но я никогда бы не хотел быть без вас, дорогой друг. Собственно говоря, не думаю, что могу жить без вас. Если кому-то удастся убить вас, то мне придется измышлять способ, как лучше последовать за вами, словно в каком-то странном пересказе мифа о том, как Гермес вернул Персефону, что будет весьма затруднительно для джентльмена.       Сказанное было далеко от идеала, но глаза Уотсона снова засияли, и я знал, что он понял меня.       — То, что вы не сказали прямо, что думаете обо мне, а вместо этого говорили довольно путано и в то же время в лучших традициях классического красноречия, произвело потрясающий эффект, — слегка севшим голосом произнёс он.       — Я слышу в вашем тоне некоторую насмешку, — заметил я, откидываясь на подушки с ироническим выражением лица.       Уотсон задул свечу на прикроватном столике, и в следующий миг уже был у меня в объятиях, положив голову мне на грудь. Одной рукой я обнял его за спину, а пальцы другой задержал на его шее, чувствуя ровное биение его пульса.       Через несколько минут, когда я уже думал, что он уснул, он вдруг заговорил:       — Я собираюсь кое-что подарить вам.       — В самом деле?       — Да. И это будет необычный подарок. Почти волшебный. Огонь с Олимпа, похищенный у самого Зевса. Простите за поэтичность, но ведь вы первым взяли этот тон.       — Но о чем вы, черт возьми, говорите?       — Я перепишу историю, — сонным голосом, но твёрдо заявил он. — Такой, какой она должна быть и какой мне хотелось бы, чтобы вы её запомнили.       — Я ничего не понимаю, мой дорогой.       — Тогда подождите и увидите.       Я только что закончил читать «Случай с переводчиком». «Стрэнд» лежит передо мной на столе. Прометей вернулся с небес с бесценным горящим факелом, а Джон Уотсон опубликовал ещё один свой греческий миф, который сделал мою жизнь столь ясной для меня, как если бы боги развернули передо мной её четкий план. Я только надеюсь, что он не будет наказан за свою щедрость подобно Прометею.       Я читаю все его рассказы. Но всего несколько из них написаны для меня и ради меня. И я просто должен немедленно записать это сейчас, как только это произошло, потому что Джон Уотсон проделал такую великолепную работу по сведению воедино разрозненных фрагментов, что я почувствовал, как произошло невозможное — как навеки изменилась реальность. Эта история стала мозаикой безупречной конструкции. Одна её часть с грациозным лукавством изображала нашу подлинную встречу с Майкрофтом, произошедшую на следующий день… другая часть отрицала, что этот Уилсон Кемп мог посметь причинить нам вред… еще часть — намёк на опасность во всём ее коварном многообразии… и часть — мои собственные действия, такие, какими они должны были бы быть несколько месяцев назад, бесстрашные и точные, плечом к плечу с Джоном Уотсоном, ибо он желал, чтобы я знал, что, когда мы вместе, не может случиться никакой беды. Я не верю в это. И потому больше никогда, никогда не буду ждать ордера на арест. Но за это я люблю его ещё больше и очень хочу подчиниться его желанию — просить его о помощи в независимости от обстоятельств, защищать его от беды своим присутствием, а не отсутствием и быть героем этой истории, и человеком, с которым у Уотсона «долгое и близкое знакомство».       — Потому что я люблю вас. Ведь вы же понимаете это?       — Только начинаю понимать, — тихо сказал я.       Потому что это было именно так.