мне двадцать пять, и десять из них я пою, не зная, о чем. и мне так сложно бояться той, что стоит за левым плечом.
31 декабря 2022 года Снег падает крупными хлопьями, и Серёжа, чувствуя себя лет на двадцать младше положенного, льнёт к окну с каким-то бешеным внутренним восторгом. Снежинки, крупные, красиво переливающиеся на солнце, падают так по-королевски медленно, что Шевелев начинает понимать, про какой «день чудесный» писал Пушкин. Серёжа открывает окно, и воздух в комнате тут же становится ледяным. Изо рта вылетает облачко пара, и Шевелев улыбается самыми уголками губ, вспоминая, как в такие моменты мама всегда называла его нокардом — драконом-перевертышем, у которого из пасти вместо огня вырывается водяной пар. Мамы нет уже пять лет, но тоска почему-то не проходит. Психотерапевт, к которому Серёжа пошёл, когда обнаружил себя не в моменте или ресурсе, а в затяжной апатии, обещает, что со временем станет легче. Все — от коллег на работе до самых близких друзей — говорят, что это треклятое время лечит, превращая моменты в воспоминания, а боль в светлую тоску, но единственное, что делает с Шевелевым время — калечит. Каждый час, день, месяц без мамы выворачивает наизнанку, заставляет лезть в самые потаенные уголки сознания и копаться, бесчисленное множество минут копаться там, анализируя, просчитывая, рассуждая. Наверное, именно поэтому и без того склонный к рефлексии Серёжа окончательно теряет себя в бесконечных лабиринтах собственного сознания. Солнце скрывается за огромным облаком, и Шевелев с удивлением обнаруживает, что всё это время держал глаза зажмуренными. Он трёт их тыльной стороной ладоней, а потом прислоняет пальцы — и, растопырив, смотрит на падающие снежинки. Без солнечного света они уже не такие блестящие, но всё еще потрясающе красивые — и смотреть на них наконец-то не больно. А вот внутри — всё по-прежнему: ноет и свербит. Шевелев действительно старается измениться — больше общается с людьми, пробует гигантское количество хобби — от макраме до американского футбола — и даже решает сменить обстановку, переехав из съëмной однушки в Колпино в такую же старую, но ещё более маленькую однушку на Петроградской. Но или с Серёжей что-то не так, или судьба сама противится изменениям, потому что люди приходят так же быстро, как и уходят, — за исключением Гауса с Горохом — хобби надоедают, а душ в новой квартире работает с перебоями. Это — и ещё сотня других поводов — ситуацию только усугубляет, заставляя ползти до ближайшего круглосуточного за вином по акции, кутаться в одеяло и бесконечно жалеть себя, с бессмысленной упертостью мыкаясь в чертогах собственного сознания. Шевелев отнимает руки от лица и высовывает в открытое окно. Пальцы от холода краснеют и немного припухают, но он все равно ловит на ладонь снежинку-гибрида — огромный комок из слипшихся маленьких кристалликов. Она странная, непохожая на другие, но именно эти отличия делают ее особенной. Серёжа смотрит, как снежинка на руке тает, превращаясь в воду, а потом — смахивает капли и, наконец, закрывает окно. Солнце ныряет из облака в облако, — сегодня вылезать, кажется, больше не планирует вовсе — а снегопад за окном усиливается пропорционально Шевелевской тревоге. Он ненавидит ночь, потому что в темноте одиночество ощущается гораздо острее. А вместе с одиночеством обостряется чувство невосполнимой потери. Днём оно просто фонит где-то позади и кажется абстрактным — ночью его можно пропустить сквозь пальцы, ощутить горечью на языке и покалыванием песка в глазах. Шевелев не может не признать, что главная причина его неприязни к зиме — ублюдски-короткий световой день. В общепринятом смысле Серёжа, конечно, не одинок. Он работает в неплохом коллективе с графиком 5/2 и пожаловаться на недостаток общения, в принципе, не может. Люди окружают Шевелева постоянно — в маленьком кабинете с панорамными окнами, за столом в столовой во время обеденного перерыва, в курилке, в которую тот бегает не потому что очень хочет затянуться никотином, а потому что это единственное место, где окружающие не задают лишних вопросов. Самооценке Серëжи может позавидовать даже марианская впадина, но единственное, в чëм он хорош — в дружбе. Шевелев благодарен судьбе за сломанный школьный кран в туалете на третьем этаже, который брызнул на Гауса ледяной водой именно в тот момент, когда Серëжа пытался понять, как работает эта адская штуковина. Недовольный взгляд и точный, почти нокатирующий удар рюкзаком в плечо; пытающийся их разнять, но вскоре плюнувший на это дело Горох и директор, строго отчитывающий за нарушение дисциплины — всё это, оказывается, сплочает не хуже совместного закапывания трупа. Они действительно друзья — брат за брата с самой «школьной скамьи», и это аксиома, которую Шевелев даже не старается ставить под сомнение. Парни слишком много раз вытаскивали друг друга из дерьма, чтобы в какой-то момент просто сказать: «Прости, но ты какой-то тухлый, нам с тобой больше не прикольно». Им прикольно: даже когда Серëжа прижат бетонной плитой жизни так, что не то, что похихикать — кривую усмешку выдавить не всегда получается. Но Горох с Тëмой не давят — возможно, заметнее, чем им хотелось бы, тащат Шевелева клешнями из апатичной пропасти наружу, но абсолютно точно не давят. И Серëжа им благодарен — за то, что не мешают вариться в мыслях, но при этом не дают провалиться в трясину окончательно. За то, что они рядом, за то, что они — есть. Серëжа не должен чувствовать себя одиноким, потому что нормальным людям всего этого за глаза достаточно. Но Шевелев чувствует — и поделать с этим ничего не может. Его бесят бессмысленные разговоры коллег о новых шторах и планах на выходные, но каждый вечер, возвращаясь домой, он жутко хочет услышать тихое: «Как прошёл день?». Он с удовольствием ходит с Артëмом в кино, но в субботу вечером, пересматривая рандомную серию «Друзей», хочет, чтобы под боком кто-нибудь задавал идиотские вопросы, прося объяснить, что происходит. Он соглашается на ужин с Горохом и Аней, но, доедая потрясающую запечëную курицу, не может перестать думать, что хочет, чтобы кто-нибудь переплетал с ним под столом ноги и монотонно жевал — пусть даже гречку из пакетика. Серëжа ходит на могилку к маме и стыдится самого себя, понимая, что из-за невозможности выплакаться кому-то в плечо, сердце с каждым разом болит только сильнее. Он не зовёт друзей с собой не из-за того, что те откажутся — наоборот, потому что никогда не скажут «нет». Шевелев доверяет, принимает и верит, но всё равно не хочет превращаться в сломанную игрушку, жизнь которой остановилась где-то между четвëртым курсом и первым годом не совсем самостоятельной жизни. Дата давит тоже — кажется, собирается продавить Серëжино чувство одиночества насквозь. Артëм в очередном путешествии, — судя по фото из общего чата, где-то между горами и морем в Сочи — а Горох на даче — картошку, конечно, из-под снегов не выкапывает, но с вениками в бане развлекается от души. Серëжа — один на один с поздравительными открытками в рабочих беседах и мерзкой цифрой «31» на отрывном календаре. Если пять лет назад, будучи не в силах не то, что праздновать, но даже подняться с кровати, от новогодней тусовки отказался сознательно, то теперь даже отказываться не от чего. И некому. По телевизору крутят «Голубой огонёк», записанный, судя по виду присутствующих, лет семь назад: Михайлов спасает от холода золотое сердце, у Пугачевой опять метель, а Меладзе в очередной раз поёт про сладкие, как вино, губы Сэры. У Серëжи вино дешёвое и кислое, а губы — сухие и обкусанные, поэтому он выключает звук: при всём желании не может оценить специфических вкусов Валерия. — Вы как там, сарделькинсы мои? — раскрасневшийся Горох в смешной банной шапке улыбается из кружочка в телеграмме. — Надеюсь, всё идет по пару? Шевелев делает очередной глоток из бокала и морщится, когда кислая жидкость попадает на язык. Он разглядывает надпись «Вожак стаи» на шапочке друга и думает, что тот действительно предводитель — как минимум, армии позитива. У Серëжи всё идёт не то, что не по пару, но даже не по льду — уж тем более не по тонкому, и совсем точно не за кем-то. У Шевелева всё знакомо и удивительно прозаично катится на огромной скорости на санях в пизду. Разумеется, в фигуральную, но Серëжа, честно говоря, не знает, можно ли в его случае считать это поводом для радости. 18:01 Шевель нет, по дыму сигарет с ментолом Горох кидает в ответ четыре смеющихся смайлика — Шевелев до конца не понимает, действительно так смешно или у бедняги лагает клавиатура. Гаус ничего не кидает — просто отмечает сообщение какой-то новой, стрёмной реакцией. Серёжа надеется, что на волне выпуска новых законопроектов это запретят тоже — не Артёма, а ублюдские реакции. Он пялится на текст ещё несколько секунд, подсознательно понимая, что ждать у моря погоды бессмысленно — хотя бы, потому что этим уже занят Гаус. Экран гаснет, и Шевелев откидывает телефон не глядя: тот кувыркается в воздухе, прыгает на диван, а с него — на пол. Серёжа не тянется поднимать, потому что даже со своего места видит трещину на новом защитном стекле. Этот день просто не может стать хуже, поэтому Серёжа изо всех сил сдерживается от животного желания «ломать и крушить» — понимает, что если телефоном пользоваться можно, то с разъебанной в ноль квартирой разбираться придётся гораздо дольше. Он рассержен — пальцы, обхватывающие бокал, сжимаются так сильно, что тонкое стекло грозит треснуть. Серëжа смотрит на побелевшие костяшки, и медленно выдыхает, осторожно ставя бокал себе в ноги — тот шатается на тонкой ножке, и Шевелев, будучи атеистом, изо всех сил просит Господа о помиловании и сохранении волоска, на котором держится последняя нервная клетка. Ни попыта, ни симпла димпла, ни даже сквиша у Шевелева нет, а спиннер остался где-то под ковром в Колпино. На диванной подушке у Серёжи лежит ноутбук, поэтому он вымещает злость единственным возможным способом — клацает по клавишам с такой силой, что, кажется, старается убить не противников в контре, а клавиатуру, собственные пальцы и остатки нервной системы. К середине катки это становится похожим на бит к рэперскому треку, и Шевелев понемногу расслабляется — не столько из-за тупых ассоциаций, сколько из-за истерического смеха от их абсурдности. В семь вечера телефон начинает вибрировать, и Серёжа вынужден наклониться, чтобы поднять его — на дисплее горит имя Гауса, и Шевелев непроизвольно кривит рот, глядя на фото контакта: почти лысый студент-Тëма в объективно уродливом свитере лыбится так, что не ухмыльнуться в ответ невозможно. — Вечер в радость, чифирь в сладость! — И тебе привет, — Серëжа слышит улыбку в Тëмином голосе, и дышать становится легче. — Случилось чего? — Попа облучилась, — Гаус в своём репертуаре. — С Наступающим, козявка носатая! Шевелев сворачивает игру, и откидывается на спинку дивана, складывая ноги по-турецки. Артём не ждёт ответа — рассказывает что-то радостно, и Серёжа почти видит, как активно жестикулируют его руки и хмурятся брови. С Тëмой всегда так — пускаешь монолог фоном, а сам закапываешься в мысли: почти рефлексия под треки «Найтивыход», только вместо музыки — подкаст про артхаус от «Артгаус». — Алло, — Шевелев только через пару минут понимает, что прочно залип в стену. — Серый, я слышу, как ты дышишь. — Я здесь, Тëм, здесь. Рад, что ты рад. — Ты опять не слушал, да? — голос Гауса не осуждающий, но Серëже всё равно становится неловко. — Слушал, — он, кажется, физически чувствует, как закатываются глаза друга. — Ладно, прости. Фильм просто интересный смотрю. — У тебя тихо на фоне. Они молчат, и тишина, которую Шевелев так старательно игнорировал, наваливается сверху гигантским комом. Серëжа думает, что задыхается — таким давящим и тяжёлым становится пространство вокруг. Только теперь понимает, что на улице темно. Свет в квартире не горит тоже, поэтому стандартная заставка винды внезапно становится слишком яркой. Шевелев проводит рукой по волосам — чёлка отросла, пряди лезут в глаза с удовенной силой — и смотрит в окно: в доме напротив свет горит не меньше, чем в сотне квартир. В каждой второй копошатся тёмные тени — в какой-то из вселенных они могли бы выглядеть пугающими, но Серёжа не чувствует ничего, кроме тупой тоски: кто-то сейчас суетится на кухне, режет салаты и, наверняка, отжигает под пресловутого Меладзе, пока Шевелев пялится в стену, плечом удерживая телефон, трещина на защитке которого неприятно режет кожу. — Снова загнался? — Совсем немного. Артём хмыкает. Шевелев смотрит, как какая-то девочка в окне прямо напротив его собственного вешает на стекло гирлянду. Свет огоньков слишком сильно контрастирует с темнотой Серëжиной комнаты, и он почти слышит беззаботный смех, так похожий на тот, каким смеялся несколько лет назад сам. Мамы нет всего пять лет, но Шевелеву кажется, что целую вечность. — Я тебе щас ссылку скину, — Артём говорит тихо, но чётко. — И ты мне пообещай, пожалуйста, что перейдешь по ней. — И введу три цифры с обратной стороны карты? — Серёжа пытается шутить, но выходит как-то обречённо. — А вы точно не мошенник? — Я серьёзно, козявка, — судя по тону, Гаус говорит правду. — Если хочешь, закрой сразу, как откроешь. Но ты перейди по ней, пожалуйста. Мы с Горохом очень хотим, чтобы тебе не было так одиноко. Шевелев знает, что они хотят. И знает, что оба чувствуют вину из-за того, что бросили его одного. Конечно, Серёжа не кукла и не пятилетний ребёнок, ему не в первой отмечать Новый год без компании — но внутри всё равно теплеет от мысли, что кому-то действительно не насрать. — Обещаю, Тëм, — диалог кажется бессмысленным. — С Наступающим тебя. И всех, с кем ты… С Наступающим, в общем! Девочка наконец закрепляет гирлянду, и теперь смотрит на неё, стоя на подоконнике. Шевелев, конечно, не видит чужого лица, но почему-то уверен в выражении гордости и особенного, детского восторга. Как минимум, потому что сам хочет смотреть на эти крохотные, мигающие огоньки так же — с обожанием, с радостью, с довольством. Пока получается только с кислой миной и разрастающимся чувством безысходности. Телефон в руке вибрирует. 18:38 Сын великого потомка математика https://christmaslonelyheartsclub.ru Шевелев открывает телеграмм на компьютере и, тяжело вздохнув, щелкает по ссылке. Закрыть хочется почти сразу, потому что розовая шапка форума говорит сама за себя. Надпись «Новогодний клуб одиночек» определённо не делает лучше. 18:39 Сын великого потомка математика надеюсь, ты не выжрал весь алкоголь в одну харю 18:39 Сын великого потомка математика или хотя бы приготовил оливье Серëжа закрывает вкладку с форумом только для того, чтобы через пару секунд открыть и закрыть её снова. 18:40 Шевель иди нахуй Через десять минут он находит себя подтверждающим аккаунт после регистрации. Через пятнадцать — выбирающим фотку на аватарку. Еще через пять — печатающим ироничное «если я тебе не нравлюсь — застрелись, я не исправлюсь» в статусе. Серёжа думает, что если кто-нибудь из знакомых узнает, то придётся принимать монашеский постриг и уходить в леса в ту же секунду. Когда Шевелев учился на сценариста, то предполагал, что найти работу будет тяжело. Он всегда знал, что драматурги работают по чужой указке и на странных, иногда безумных проектах, но никогда не думал, что меньше, чем через десять лет после выпуска, будет использовать полученные в университете знания для поиска людей, с которыми можно отметить Новый год. Серëжа уверен, что шанс найти нормальную компанию на подобном форуме равен вероятности отыскать настоящую любовь в Тиндере — единица, конечно, присутствует, но только после запятой и десяти нулей. Однако между самокопанием, ранней стадией алкоголизма и возможностью на время расслабиться, он всё ещё выбирает последнее, поэтому текст продумывает тщательно: пусть это лажа, но прикол должен оставаться приколом. Шевелев успевает не только допить остатки вина в бокале, но и почти опустошить початую ранее бутылку прежде, чем текст многострадального приглашения оказывается готов. Серëжа одним махом допивает остатки алкоголя прямо из горла и, саркастично перекрестившись, кликает на заветное «Отправить». Его письмо в потоке типичного «девчонки старше 18 но младше 30 го ко мне самому 45 живу с мамой ищу приятную компанию» выделяется слишком ярко, но бутылка вина делает своё дело: Шевелеву, если честно, уже абсолютно поебать. «Алоха! Если бы это была анкета на сайте знакомств, то я бы перечислил свои параметры и хобби. Но это не сайт знакомств, — точнее, это определённо сайт, но не совсем знакомств — поэтому просто скажу, что я Серëжа (не Есенин) из столицы (Северной). Знаю, что всё это максимально тупо, но ссылку на этот форум мне скинул друг, — а он сейчас в Сочи, так что причин не доверять горным козлам у меня нет — поэтому грех не попробовать. Ищу компанию на празднование Нового года (интим не обещаю, но оливье и шампанское предоставлю). Приходите на Гатчинскую улицу в дом 31. Везде должна оставаться интрига, поэтому номер квартиры — это номер Вольчека, находящегося в соседнем доме. Не прощаюсь :)» Серёжа, конечно, приврал — оливье у него нет. Настроения новогоднего, кстати, тоже, поэтому Орбакайте в «Голубом огоньке», беззвучно кричащая о том, что уходила всего на минутку, не вызывает ничего, кроме понимания — кажется, Артём тоже пошутил, а Шевелев, как обычно, ничего не понял. Хочется сидеть на диване до победного — бессмысленно пялиться в телек, с тоской поглядывать на гирлянду в окне, а потом, загадав на двенадцатый удар курантов не откинуться до понедельника, материть салюты, лёжа в абсолютной темноте. Хочется, но не можется, потому что Шевелев в глубине души в какое-то — может, не совсем новогоднее — чудо всё ещё верит. Или психолог с пятой попытки попался удачный, или Серёжа действительно хочет из этой навозной ямы загонов, воспоминаний и чувства собственной никчемности вылезти. Он и так цепляется из последних сил: за Гауса с Горохом, за смеющихся коллег на работе, за возможность кривить губы в усмешке, когда комик на «Открытом микрофоне» старается шутить смешно. И, может, жизнь даёт шанс зацепиться за что-то ещё? Пусть ощущение собственной важности мнимое, а «ожидание гостей» — напускное, но Шевелеву хочется ухватиться за него изо всех сил — цепко, до боли в подушечках пальцев, чтобы вся эта новогодняя суета хоть немного коснулась и его. У соседей сверху, кажется, начинается празднование, и Серёжа включает свет. Он тащит в комнату маленький стол, несколько раскладных стульев и даже находит какую-то старую скатерть — раньше Шевелев никогда её не видел, поэтому подозревает, что клеёнка лежит в шкафу ещё со времён прежних жильцов. В старых домах звукоизоляция на нуле, поэтому он варит и режет овощи в салат под звон бокалов и «Иронию судьбы» у соседей. Серёжа не против — кажется, будто он не в абстрактном ожидании чего-то великого, а в самом центре событий: смеётся, кружится, цитирует советские фильмы. Стук ножа о разделочную доску, кипение кастрюлек на кухне, скрипящие от его шагов половицы — всё это успокаивает. Абсолютно точно не даёт и толики того счастья, о котором мечтает Шевелев, и не восполняет дыры, прожженные внутри одиночеством, но тишина больше не кажется давящей. Её не надо специально заполнять телевизором, шумом ноутбука или музыкой из колонок — в ней хочется находиться, потому что купол из надежды сформировался вокруг Серёжи слишком быстро. И ему — человеку, купающемуся в рефлексии — в этом куполе подозрительно комфортно. Первый скол на куполе появляется в половину десятого вечера, когда к злобной пенсионерке из соседней квартиры приезжают внуки. Шевелев слышит голоса и топот в общем коридоре, и жалеет, что ещё не достиг возраста, когда можно приоткрыть дверь и наорать на шумные компании, мешающие спать, срать и смотреть «Новости», просто из вредности. Чат с друзьями молчит, — и Гаусу, и Гороху, очевидно, есть чем заняться — и на фоне этого «Пять минут», звучащие из квартиры сверху, вперемешку с «Ой, Стасик, это правда мне?» из-за стены сбоку ощущаются как пощёчина. Стекло купола идёт мелкими трещинами — так обычно выглядит витрина частного магазина в каком-нибудь областном городке. Вместо кучки нерадивых подростков-вандалов у Серëжи — зависть: ещë не чëрная, но уже какая-то грязно-серая, вязкая, прилипающая ко внутренностям слишком быстро и мерзко. Мама у Шевелева была верующей. Не до фанатизма, но даже этого хватило, чтобы стать разочарованием — разочарованием самого себя, потому что на открытое признание он так никогда и не решился. Путь принятия был долгим — гораздо сложнее экзамена по теории кинодраматургии и намного тусклее пресловутой радуги. Шевелева корëжило, прибивало и метало от всем знакомого «это уродство, я психически-больной» до твиттерского «любовь победит». Серëжа не хотел лечиться, но и быть таким тоже не хотел — он хотел быть «нормальным», хотел, чтобы как все: не выдавливать из себя похабную улыбку, когда смотришь с одноклассниками картинки в ныканных эро-журналах чьего-то отца; не изображать заинтересованность в главной красавице школы, когда её парень по всем параметрам кажется гораздо привлекательнее; не прятать глаза на исповеди, когда священник смотрит слишком пристально, будто видить насквозь. Хотел, но не мог. Шевелев пробовал встречаться с девушкой — с милой одноклассницей, которая сохла по нему с самой начальной школы. Она действительно была идеальной во всём: симпатичная и спокойная отличница, не ревнующая по мелочам и умеющая поддержать любую беседу. Правда, застав Серëжу со своим лучшим другом, простить так и не смогла — Шевелев, если честно, сам себя за этот поступок до сих пор не простил. И даже после четкого осознания: он такой, и это нормально, Серёжу пугала мысль о том, как себя чувствуют квир-люди в глубинке, где традиционные ценности вбиты в головы миллениалов так же прочно, как гвозди с узорчатыми коврами в стены. Свой гвоздь из стены Шевелев вытащить так и не смог — не сумел пересилить себя и погасить в глазах мамы огонёк веры. Серëжа засел на дне, — глубоко и прочно — до последней секунды твердя, что не всегда правдой душу вылечишь. Особенно, если этой душе совсем недолго осталось. Маму не хотелось огорчать, потому что в церкви она была живой — горела ярче любой свечи и была умиротвореннее всех прихожанок вместе взятых. Твердила, что стыдиться своих грехов перед Богом — самый страшный грех. Просила, не скрывая, рассказывать всё: о лжи, лени и гордыне. И Серëжа, сидя сейчас в своём потрескавшемся куполе напускного спокойствия, думает, что разочаровывает не только себя — но и маму тоже. Он завидует, — бешено желает урвать хотя бы кусок пресловутого семейного счастья своих соседей — злится и лжёт: самому себе и матери. Лжёт, потому что даже после похорон, долгой терапии и принятия — земля материнской могилы впитала сотни тысяч слëз, признаний и извинений — так и не смог выполнить главное обещание: продолжить жить. Купол хрустит и ломается окончательно — только теперь Шевелев понимает, что снова плачет: на языке солёный привкус, а лицо противно-мокрое. На часах половина одиннадцатого, на сайте никаких уведомлений, а внутри — звенящая пустота. — Прости, мам, — Серëжа обводит безразличным взглядом недавно накрытый стол: оливье, колбасная и сырная нарезки, две закупоренных бутылки шампанского. — Я, кажется, снова облажался. Рука сама тянется к одной из бутылок — Шевелев не хочет признавать очевидное, но, кажется, «на фан-встречу никто не пришёл». Плакать из-за этого не хочется: от одиночества, безысходности, осознания собственной беспомощности — да, но не от этого. Серëжа мысленно убеждает себя, что эти вещи никак друг с другом не связаны — и почти преуспевает. Ключевое слово — почти. Он почти не завидует, почти не лжëт, почти не грешит. Шевелев даже на Гауса с его идиотскими предложениями почти не злится — злится только на себя за то, что в очередной раз поверил в чудо. Чудеса, конечно, случаются: толпятся на пороге, заглядывают в окно, скрипят дверьми и старыми половицами. Вот только Серëжа, видимо, у всех волшебников в стоп-листе — за просьбу «урвать кусочек чего-то особенного» в неподобающем виде. Шевелев тянет бумажку, обхватывающую горлышко бутылки, за язычок — та легко поддаётся и падает на стол, тихо шурша. Но стоит ему начать раскачивать пробку — в дверь громко стучат. — Звонок рядом с номером квартиры для простых смертных, видимо, — Серëжа почти уверен, что это — соседка. — Иду я, иду, хватит ломиться! На пороге действительно Галина Андреевна. Красное бархатное платье, голубые блестки на глазах и аккуратно уложенные кудри намекают на остатки былого величия. Когда-то эта женщина была главной обольстительницей дворовых хулиганов, но теперь годы взяли своё, и соблазнить она может разве что пару дворовых кошек да дядю Борю — местного сантехника, алкоголика и известного на весь район игреца на дуде. — Серëженька, у вас не найдётся лишнего стульчика? — соседка хлопает подкрученными ресницами, и Шевелев, при желании, мог даже поверить в её добрый нрав — если бы, конечно, не жил в этой квартире почти год и не знал, какие музыкальные концерты она устраивает на стенах и батареях, стоит чуть-чуть привысить уровень допустимой громкости на колонках. — А то ко мне детишки с внучками приехали, мест на всех не хватает! — Конечно, сейчас, — настроение у Серëжи дерьмовое, но портить его Галине Андреевне не хочется: она легко может из нуля сделать минус, а к минусу добавить ещё один так, что никакого плюса там никогда больше не получится. — Спасибо огромное, выручили! С Наступающим, молодой человек! — И вам не хворать. Вместо двух стульев за маленьким столом остаётся всего один — и Шевелев не может понять, делает это картину «Одиночество» менее печальной или, наоборот, усугубляет. Пробка, как назло, не хочет поддаваться. Серëжа накладывает себе оливье, пялясь на какую-то неизвестную женщину в телевизоре, и, щедро заправляя салат майонезом, пытается по губам угадать, что та поёт. Звук он, разумеется, возвращать не планирует до курантов. В дверь снова стучат — в этот раз тихо и гораздо менее настойчиво. Шевелеву очень хочется плюнуть, — не себе в тарелку, а просто, в воздух — остаться на месте и никуда не ходить, но мама учила его быть милосердным, терпеливым и добрым. Серëжа, конечно, неспособный ученик, но хоть где-то может — даже если очень не хочет — не быть разочарованием. В этот раз соседям понадобились бокалы, и Шевелев, познакомившись с сыном Галины Андреевны, благородно предоставляет половину старого сервиза — только бы больше не приходили. Андрей — видимо, в семье с фантазией напряжёнка — чуть ли не кланяется, едва не цепляясь плечом клетчатого пиджака за выступающий из стены гвоздь, и уходит, звеня посудой. Серëжу это семейство фриков в советских шмотках порядком заëбывает. Он, конечно, живёт почти в центре культурной столицы, и к петербуржской интеллигенции давно привык, но превращать холостяцкую квартирку в проходные комнаты для посетителей по-прежнему не хочет. К тому же, эти гости — вовсе не желанное новогоднее чудо: одним своим видом бередят Шевелевскую рваную рану одиночества. Когда пробка наконец поддаётся, Серëжа чувствует себя на грани нервного срыва. Она вылетает из бутылки с характерным «пуф» под оглушающую трель дверного звонка. Шевелев открывать отказывается, решив, что и без этого достаточно почистил карму — отпивает шампанское из горла, а потом медленно наливает в бокал. Звонок надрывается в течение нескольких минут и замолкает, дав Серëже короткую передышку, только, чтобы через пару секунд зазвучать вновь. Шевелев сдаётся и идёт к двери с ключами в одной руке и вынутой из бутылки пробкой — в другой. Думает, что если там снова Андрей — засунет ему эту пробку в задницу, а если Галина Андреевна, то… тоже. — Это восьмидесятая квартира? — на пороге стоит огромный, белый, потрясающе красивый… гусь. Плюшевая игрушка, величиной в человеческий рост, безусловно рассеивает внимание, поэтому Серëжа кивает дважды прежде, чем понимает, что собеседник, спрятавшийся за гусëм, его точно не видит. Выдавить из себя уверенное, членораздельное «да», когда в новогоднюю ночь перед тобой плюшевый гусь, если честно, безумно сложно. — Суперски! А то у меня телефон разрядился на полпути, и я боялся, что не по тому адресу пришëл. Даже в улице уверен не был — вольчеков-то в округе навалом. Гусь опускается на пол. Серëжа шипит, потому что игрушка белая, а полы в коридоре немытые — все в разводах и талом снеге. Из-под смешной оранжевой шапки весело смотрят каре-зелëные глаза — в темноте больше карие, но Шевелев уверен, что на солнце обязательно зелëные. — Ты красивый, — Серëжа отшатывается, потому что эти слова — не то, что хочет слышать человек вместо приветствия. — И футболка классная. Если бы поношенная футболка старой университетской сборной КВН могла говорить, то обязательно поблагодарила бы парня. Она, к сожалению, не умеет, и Шевелеву кажется, что он больше — тоже: от незнакомца на пороге веет такой чистой, светлой энергией, что слова в голове бьются друг об друга, никак не желая складываться в предложения. — Я зайду? — гуся снова поднимают и закидывают на плечо. — А то через порог здороваться неловко как-то. И мне, и Густаву холодно. — Густаву? — ноль баллов из десяти возможных: Сергей Викторович, вы самое слабое звено. — Ну, ему, — собеседник затаскивает игрушку в квартиру и трясёт. Глаза смотрят так, будто тупее вопроса тот в жизни не слышал. — Я Макс, кстати! — А я… — Серëжа, — на ошалевший Шевелевский взгляд Максим только смеётся. — Я читал твоё сообщение на форуме — клëвое, кстати. Или ты думаешь, как я тебя нашёл? Серёжа не знает, как правильно на такое реагировать. Первый порыв — вытолкать этого чудика в оранжевой шапке за дверь, закрыться на все замки и больше никогда не выходить из квартиры. Второй — послать нахуй и Макса, и Густава, и заодно Артëма с его идиотскими идеями и ссылками. Шевелев не до конца уверен, чего хочет больше, поэтому молча закрывает дверь и смотрит, как Максим вешает куртку — такую же яркую, как он сам — на свободный крючок. Всё это грозит вылиться в одну большую комедию под названием «Пиздец», и гусь, криво сидящий на тумбочке у зеркала, станет отличной деталью для финала. Серëжа прям видит эту немую сцену: бой курантов, оранжевая шапка, улыбающийся Макс и снисходительный взгляд плюшевого Густава, за спиной которого в замедленной съёмке взрываются кровать с ковром, старый унитаз и эта несчастная тумбочка. — Пройти дальше не пригласишь? — Максим слепит слишком ярко, и Шевелеву хочется не просто зажмуриться, а прикрыться рукой. — Комната прямо. Половицы скрипят — и даже этот звук выходит не таким унылым, как обычно. В тëмной, ненаряженной к празднику квартире Макс в своём нежно-голубом свитере с облачками выглядит выходцем из другой вселенной. Кудрявый и улыбчивый, он любознательно вертит головой вокруг — кажется, будь такая возможность, прокрутил бы шеей полный оборот в 360 градусов — и тащит по полу бедного плюшевого гуся. — Прикольные картинки! У тебя определённо есть вкус, чувак! Максим сорит комплиментами как гопник у подъезда кожурой от семечек — быстро и беззаботно, словно по инерции. При этом, даже дурацкое замечание по поводу мемов на стене звучит искренне — так, что, внезапно, хочется не просто верить, а даже благодарить. Шевелев думает, что это не столько из-за того, что давно комплиментов не получал, — Горох постоянно говорит, какие у него друзья замечательные — а потому, что слышать от малознакомых людей что-то приятное без корыстного умысла теперь сродни чуду. Часы показывают четверть одиннадцатого, когда Максим сажает Густава на раздвижной стул — тот шатается и скрипит похлеще половиц в коридоре — и находит пульт, завалившийся в щель между сидением и спинкой дивана. Телевизор оживает лëгким переливом голосов очередного советского фильма, и Максим улыбается, глядя на сменяющиеся картинки. Между мигающим экраном и полпустым столом с откупоренной бутылкой шампанского он кажется лишним — слишком живой в окружении мёртвого пейзажа. — Опережая вопросы: я переехал в Петербург пару месяцев назад, потому что не мог больше жить там, где жил, — Макс говорит это, не отрываясь от телевизора. — Друзей найти не успел — да и невозможно за такой короткий срок. Знакомых много, но все они… Не то. А родители… С такими родителями, как у меня, лучше не иметь никаких. Шевелев чувствует себя болваном, потому что не может выдавить ни слова — стоит в дверях, поджав губы, и пялится на Максима, как на восьмое чудо света. — Не молчи, пожалуйста, мне неловко, — Макс наконец разворачивается, и смотрит Серëже прямо в глаза: в темноте не должно быть видно, но Шевелев почему-то замечает, какие длинные у того ресницы. — Если сообщение на форуме утратило срок годности, я уйду… Прос… — Нет! — Шевелев дëргается и шагает вперëд так, будто Максим собирается дать стрекача в эту самую минуту. Он видит удивлённо поднятые брови, и понимает, что это слово — самое чёткое, что Серëжа произнёс с момента открытия двери. Начало, заслуживающее Оскара — даже вопрос про имя плюшевого гуся смотрелся лучше. — Если бы ты сказал «да», я бы ответил «пизда» и ушëл на позитивной ноте, — Макс одëргивает свитер, и косится на стол. — Если уходить не надо, давай тогда, может… — Да. — Пизда! Смех у него чистый и громкий. Серëже кажется, что парень заполняет собой всё пространство вокруг — осторожно сметает осколки купола и топчется рядом, не напирая. Шевелев кривит губы и садится на собственный диван, наблюдая, как Максим наливает шампанское из открытой бутылки в единственный бокал. — Я сейчас принесу второй, — Серëжа не знает, почему чувствует волнение. — Могу и из горла, если не брезгуешь, — он двигает к себе тарелку — благо, их на столе несколько — и начинает накладывать оливье. — Я же понимаю, что ты на самом деле никого не ждал. — Может, наоборот, — Шевелев хрустит костяшками пальцев. — Ждал даже слишком сильно. Макс снова улыбается — так, будто он сам лёгкое, пушистое облачко со своего свитера. И в комнате, несмотря на включённый свет, становится ещё светлее. С Максом оказывается просто. Он не ждёт бурной реакции и не спрашивает, почему Серëжа не смеётся над шутками: Максим просто существует, пьёт шампанское из горла и говорит много-много. Простой, даже слишком простой для человека, которому меньше, чем полгода назад удалось вырваться из дома родителей-алкоголиков, он рассказывает о себе и своëм прошлом слишком спокойно: так, будто позади не несколько месяцев свободной, полубедной жизни в незнакомом городе, а минимум полвека, насыщенного позитивными впечатлениями. Шевелев думает, что должен этой лёгкости завидовать — сам-то отпустить не может который год. Но он, видимо, всю греховную энергию на соседей и собственную рефлексию растратил, потому что удаётся только кивать и говорить самому — завидовать человеку, который говорит о живых родителях так, словно тех никогда не существовало, невыносимо сложно. По телевизору снова начинается какой-то концерт, и гирлянда в окне напротив мигает в такт мелодии. Они говорят обо всём: об одиночестве, о попытках в самореализацию, о красивых местах Санкт-Петербурга. С Максом Серëжа может говорить откровенно не только, потому что он незнакомец, но и из-за него самого: слишком кудрявый, слишком улыбчивый, слишком понимающий. В каре-зелëных глазах тепла столько, что, кажется, попроси — укутает в заботу и Шевелева, и весь город. — И ты никогда не хотел стать кем-то другим? — Серëжа по-прежнему тянет налитый Максом одинокий бокал. — Вот, допустим, была бы у тебя возможность поменяться с кем-нибудь жизнями, ты бы не поменялся? — Неа, — Максима немного ведëт, но он всё равно формулируется. — В жизни не бывает испытаний, которые человек не смог бы выдержать. А если кажется, что не можешь — значит, или недостаточно стараешься, или это не испытание вовсе: просто смотришь на проблему не с той стороны. Мама говорила, что все испытания человеку посылает Бог — чтобы люди, преодолевая их, укреплялись, а не отчаивались. Шевелеву хочется выть от невозможных совпадений: в другом месте, в другое время, совсем другому Серëже абсолютно другой человек говорит почти то же самое. Пусть, Серëжа давно не верит ни в Бога, ни в судьбу, ни в самого себя — от подобного всё внутри сжимается и перекручивается, заставляя мечтать о вещах, которых никогда не будет. Макс просится покурить, и Шевелев бездумно машет рукой в сторону открытого окна — в квартире, впервые за долгое время, царит спокойная атмосфера. Сигарета в руках Максима смотрится, как влитая, и Серëжа против воли залипает на дым, струящийся между губ парня. Такое не должно выглядеть красиво, но у Макса почему-то получается — получается так, что у Шевелева спирает дыхание. Макс вообще какой-то чудной. Или чудный — Серëжа так до конца и не понял. И, если честно, понимать абсолютно не хочет — ему хватает этого ощущения комфорта, потому что оно действительно реально. Хотя бы на один вечер не надо строить купол или возводить стену: можно просто быть собой — или почти собой — и думать, будто в этом огромном новогоднем механизме ты значимая деталь. Начинается выступление президента — он говорит что-то о сложности прошедшего года и будущих свершениях, но Шевелев не слушает. Залипает на Максовы пальцы, обхватывающие фитиль, скользит взглядом по дергающемуся кадыку и обветренным, красным губам. Максим объективно красивый — Серëжа понял это, как только увидел. Максим объективно умный — Серëжа понял это после их непрекращающейся беседы. С Максимом рядом хочется быть дольше, чем на одну новогоднюю ночь — эта мысль определённо субъективна, и абсолютно точно пугает. Шевелев не ханжа и не извращенец — он, судя по многолетнему самоанализу, что-то между. В его жизни есть люди, к которым он испытывает исключительно платонические чувства, — один сейчас на даче, а второй в Сочинских горах — есть люди, к которым он испытывает сексуальное влечение. К Максу Серëжа не испытывает ни того, ни другого, потому что если признает, что хочет его, то придётся признать и факт того, что общаться с ним ему нравится тоже. Это, конечно, не проблема в глобальном плане, но для Шевелевского самообладания — определённый удар. С Максимом хочется общаться, потому что свет, который тот излучает, греет промëрзшего за эти года Серëжу изнутри. Макс выглядит, как грëбаный маяк надежды — и вот это уже проблема, потому что Шевелев не хочет ни чьей помощи для возведения вокруг себя очередного купола, порезы от осколков которого будут заживать гораздо дольше предыдущих. Его светом всегда была мама. Мама, вырвавшая из груди сердце, чтобы Серëжа нашёл путь из дремучего леса — сердце догорело, а Шевелев, кажется, заплутал: забился под какой-то куст, превратился в мошку, изо всех сил мчащуюся на любой источник тепла. В окружающую его кромешную тьму свет не проникал никогда. И Серёжа боится, что помчавшись на огонь, спалит тонкие крылья и упадёт, смешавшись с пеплом материнского сердца. Боится, что всё это сгорит зря. — Ëлы, ещё чуть-чуть — и куранты, — Макс плюхается рядом, и Шевелев чувствует тëплое прикосновение чужого плеча. — Ты чего не сказал, чтобы я поторапливался? Щас бы всё проебали! — Залип, — Серëжа почему-то отвечает честно. — И отвлёкся. Максим поворачивается и смотрит прямо в глаза — в глубине скрытая насмешка, но на поверхности плещется странная нежность. Серëже на какое-то мгновение кажется, что тот тоже хочет — хочет, чтобы случайное знакомство переросло во что-то… во что-то. — Начинается! Шевелев отводит взгляд первым — просто не выдерживает роя собственных навязчивых мыслей. Максим возится с новой бутылкой шампанского — опустошённая им до этого укатилась куда-то под стол — и справляется гораздо лучше и быстрее Серëжи. Хотя, возможно, дело в отсутствии навязчивых, поминутно стучащих в двери, соседей. Куранты начинают бить неожиданно быстро — Шевелев только и успевает, что протянуть Максу свой бокал, бросив неразборчивое «теперь из горла моя очередь». Они чокаются уже на третьем ударе: к пятому Макс успевает допить шампанское, а Серëжа подумать о традиции, по которой в момент наступления Нового года принято целоваться. — Надеюсь, ты загадал правильное желание, — улыбающееся лицо Максима оказывается неожиданно близко, и Шевелев дёргается назад. — Потому что я — да. Морщинки у глаз расплываются — и хитрый, почти лисий прищур действует на Серëжу, как валерьянка на кота. На восьмом ударе он уже не думает — просто смотрит, потому что Макс — смотрит в ответ. Шевелев знает, что Макс обязательно поцелует: тот выглядит таким безбашенным и свободным, что Серëжа понимает — оказывается, сам подготовился к крушению всех внутренних устоев. Шевелев догадывается, что Максим поцелует — но абсолютно точно не думает, что тот поцелует не его. — Иди ко мне, сладкий! На двенадцатом ударе Макс наклоняется над столом и смачно засасывает беднягу Густава. Серëжа думает, что если бы купол выстроенного Максом комфорта был чуть выше, то обязательно бы разбился вдребезги, крупными осколками застряв и в этой ебучей игрушке, и в самом Максиме. — С Новым годом! — слова у Шевелева находятся не сразу: Макс прижимается губами к клюву игрушки подозрительно долго, поэтому время на подумать есть. — Ура! — Ура! Щеки у Макса красные, — вряд ли от шампанского — и он мелит что-то беспорядочное про собственную фамилию, прозвище и год, который вообще-то почти для него и про него. Шевелев думает, что если повезёт — всё в этом году будет для него и про него. Серëжа не хочет, но снова чувствует это странное тепло внутри: такой смущённый Максим оказывается ещё хуже, — лучше? — чем Максим радостно-возбуждëнный. Через два часа, сидя на балконе, Серëжа смотрит на очередную сигарету, которую обхватывают губы Макса, и пьяно думает, что сегодня эти прикосновения испытали почти все предметы в квартире, кроме её официального съëмщика. Через три — кривит губы в полу-усмешке, слушая, как Максим у него на коленках рассуждает о собственном желании записать трек. В четыре утра, когда Макс засыпает на диване, наконец-то признаёт, что дело — определённо дрянь. И никакого купола не надо, чтобы в этом убедиться. 13:50 Шевель я так проебался объебался я вас обоих ненавижу 13:53 Сын великого потомка математика че 14:01 Сын великого потомка математика потрахался? Шевелев ненавидит собственную беспомощность. Максим ушёл всего полчаса назад: улыбаясь, таща за собой гуся и судок с салатом, фактически сбежал. Он, конечно, помахал рукой и почти — неловко, уже в куртке, с выражением, будто совершает главную ошибку в жизни — обнял Серëжу на прощание, но всё равно кажется — мало. Серëжа своих друзей любит безмерно, но проклинает ту минуту, когда оповещение о новом сообщении от Тëмы высветилось на его ноутбуке — как минимум, потому что Макс в нём что-то сломал: в Серëже, не в ноутбуке. Он яркий — не такой, каким бывает Горох: нежный и спокойный, — а по-особенному светлый и приятно будоражащий. Он активный: не такой, как Гаус с его бесконечными поездками и экскурсиями, но безбашенно-дерзкий, готовый без умолку говорить сто тридцать часов подряд, а после — молчать ровно столько же. Макс особенный. Он всё, что Серëже нужно, — от тупых разговоров и искреннего смеха до умения выслушать и серьёзных кивков — и он же всё, чего тот боится безумно. Максим Шевелева обязательно погубит — если не спасёт чуть раньше. — Подожди, — Горох на экране телефона смешно хмурится. — Тебе впервые за… за дохуища времени кто-то реально понравился, и ты даже номер его не спросил? — Я же говорю: не думаю, что Заяц заинтересован. Шевелев сидит на диване, доедая остатки вчерашнего салата, и готовится винить самого себя весь следующий год: за тупость, нерешительность и нежелание действовать. — Ты уже его ласково называешь? — Артём, который впервые не может дать никаких внятных советов, хихикает. — Это его прозвище, — Серëже очень тяжело удержаться от закатывания глаз. — Милые прозвища! Держу в курсе — это одна из ступеней отношений. Гаус не встречается ни с кем почти столько же, сколько сам Шевелев, поэтому слушать его равносильно погребению заживо. Возможно, Серёжа драматизирует, но собственный идиотизм кажется ему верхом ебанутости. Серëжа очарован. Он не был таким уже очень давно, но Макс со своим «а я в колледже пиздил стены, кстати, постоянно» фактически убивает с одного выстрела. Это глупо, но Шевелев не делал глупостей уже очень давно, поэтому маленькая, не совсем платоническая и, возможно, немного похотливая влюблённость в симпатичного парня простительна. Может быть. — Ты идиот, — Горох жуёт салат, и даже через видеозвонок Серёжа чувствует, как краснеет под осуждающим взглядом друга. — Возможно. — Точно. День тянется слишком долго. Первое января никогда не было настолько тяжёлым, и в какой-то момент Серёжа даже жалеет, что подписался на авантюру с форумом и Максом — всего на мгновение, потому что в следующее уже бьёт себя по горящим щекам, силясь выкинуть из головы смешинки в каре-зелëных глазах. Его зацепило гораздо сильнее, чем казалось на первый взгляд, и Шевелев в который раз мысленно просит у мамы прощения: за то, что не рассказал о своих маленьких грехах раньше. А ещё за то, что, кажется, снова нарушил своё обещание: в очередной раз проебал шанс на нормальную — разумеется, не совсем, но для него абсолютно — жизнь. По телеку крутят трёх богатырей, и Серëжа даже не убавляет звук — после урагана тяжело отстраивать тихую захудалую ферму, не приносящую былого дохода и удовольствия, заново. В дверь стучат, и Шевелев на полном серьёзе думает, что плюнет в лицо соседке, если та снова попросит у него стул, стол или подушку под спину. В дверь стучат снова, и Серëжа тяжело дышит, не желая, чтобы год начался с убийства. После трели звонков, терпение лопается, и приходится идти открывать. Желудок делает сальто, когда вместо бархатного платья соседки на пороге мельтешит оранжевая шапка. — Густав остался дома, — Максим улыбается, и Шевелев не удерживает судорожного вздоха: его ведёт и, чтобы удержаться на ногах, приходится упереться плечом в дверной косяк. — Он ещё слишком мал для подобного. Серëжа задыхается. Он не должен так реагировать, потому что ему тридцать. Шевелев не в школе, и с бабочками в животе — первыми признаками тревожности и красных флагов — давно завязал, но это не мешает щекам гореть, а мыслям — путаться. — Для чего? — голос хрипит. — Зачем? Как? Шевелев не верит в совпадения, Бога и судьбу, но, кажется, кто-то даёт ему ещё один шанс: настойчиво пихает прямо под нос — даже не намекая, а говоря прямо. Губы у Макса сухие и мягкие — и Серëжа на полном серьёзе думает, что не удержится на ногах. Дальше он не думает абсолютно, потому что руки Зайца обхватывают его щëки и тянут к себе, а язык — не очень прилично для первого поцелуя, но совершенно точно приемлемо для Шевелева — проникает в рот. Он буквально горит, но отвечает — старается не облажаться, сам задаёт темп и едва сдерживается, чтобы не издать постыдный стон прямо в чужие губы. Серёжа не чувствует ни осколков от разбившегося купола, ни построения нового — просто тянется вперёд, льнет всем телом и уже сам тянет молнию на чужой куртке, чтобы запустить тёплые руки под Максов свитер. — С Новым годом! Максим прижимается своим лбом к его, и снова улыбается — в уголках глаз расплываются морщинки, и Шевелев расплывается от неконтролируемой нежности следом. Он абсолютно точно не спокоен — сердце бьётся, руки дрожат, а внутри Серёжу неиронично потряхивает. Но дыхание у Макса горячее, а улыбка — жутко красивая, поэтому думает, что сможет смириться: и с дурацкой шапкой, и с гусëм, и с намечающимися переменами в жизни. — Стоило сделать это раньше. — Я не хотел, чтобы ты выставил меня за дверь сразу после курантов. — Я бы не выставил. Возможно, Шевелеву это мнимое спокойствие не сдалось даром. Возможно, ему действительно не хватало: бури, урагана, безбашенности — невозможно узнать, не попробовав. Максим целует его снова, толкая в квартиру, и ногой захлопывая дверь. Серëжа не сдерживается и всё-таки издает стон. А ещё — мысленно благодарит маму за понимание. 31 декабря 2023 Снег падает крупными хлопьями, и Серëжа, вопреки желанию прильнуть к окну, отворачивается. Зима в этом году даже более снежная, чем в прошлом, хотя кажется, что это невозможно — Шевелев всерьёз задумывается о том, чтобы выйти лепить снеговика после курантов. Макс лежит на незаправленной кровати. Даже в своих смешных боксёрах с гусями он выглядит, как греческий бог, и Серëжа прикусывает губу, стараясь подавить очередную волну жара внизу живота — они не подростки и даже не кролики. К тому же, больная спина Максима может не выдержать третьего раунда. — Ты такой красивый, — Заяц пристально разглядывает Шевелева. — Обожаю, когда ты такой. — Какой? — Серëжа широко улыбается, подходя ближе. — Потный, растрёпанный и в твоей старой гигантской футболке? — Такой настоящий. Макс обхватывает чужую ногу и тянет. Серëжа не сопротивляется, позволяя затащить себя обратно в кровать — лишь осторожно перекатывается, стараясь не наваливаться на Максима всем весом. Они нежно целуются пару минут — руки Зайца выводят круги на щеках у Шевелева, и тот думает, что его желудок после этого жеста никогда не перестанет падать куда-то вниз. Прежде, чем рука Макса, уже оттянувшая резинку Серëжиных боксёров, начнёт ползти ниже — телефон на полу начинает вибрировать. — Если это Гаус, скажи ему, что я его ненавижу, — Заяц со вздохом отстраняется и перекатывается на спину. — А если Горох — передавай привет. Шевелев смеëтся — искренне и чисто, и осторожно проводит пальцами по Максовой груди. Тот вздрагивает, и тоже улыбается — знакомые морщинки у глаз множатся, и Серëжа едва сдерживается от привычного порыва сцеловать каждую из них. — Максим тебя ненавидит, — из телефона доносится сердитое пыхтение. — Я, кстати, тоже. — Надеюсь, вы одеты, потому что мы будем у вас через полчаса. — Сильно расстроишься, если я скажу «нет»? — Боже, Серый, без подробностей, — в голосе Артëма отвращение перемешивается со смехом. — Ты сам спросил. Максим начинает целовать его живот, и Шевелев дëргается, выпуская воздух сквозь зубы. Ему хорошо, поэтому очень не хочется останавливаться, но выслушивать от Тëмы лекцию, что встречать гостей стонами и скрипами вообще-то не очень прилично, не хочется ещё больше. Серëжа на собственном опыте знает, что это обычно — жутко нудно. — Заяц, пора вставать, — Шевелев зарывается рукой в чужие кудряшки и ерошит ещё сильнее. — Пацаны на подходе. — Подождут, — Макс кажется очень увлечённым в своем выцеловывании Серëжиных бëдер. — Это не… — Шевелев давится воздухом, когда Заяц проводит языком по внутренней стороне его ноги. — Невежливо! — А лишать меня новогоднего подарка — вежливо? — тем не менее Макс останавливается, напоследок прикусив чувствительное место на правом бедре. — Гринчи ебучие. Шевелев тянет раскрасневшегося Зайца к себе, и тот, не скрывая самодовольной улыбки, укладывается к нему на грудь — Серëжа думает, что одеться можно и за пять минут. Внутри тепло и — никакой озабоченности, только факты — приятное чувство наполненности. Серëжа действительно ощущает себя целым: без куполов, бессмысленных молитв и угрызений совести. Он больше не пытается переезжать, вливаться в общество и становиться его полноценным членом: у Шевелева уже есть своё маленькое общество и действительно неплохой член — даже два, если считать собственный. Если без шуток, то семьи — той, которая есть у Серëжи уже очень давно, но существование которой он признал только в этом году — вполне достаточно. Макс оказывается тем недостающим паззлом в общей картине — главной деталью головоломки, без которой механизм Шевелевской жизни не хотел запускаться. Он не строит новых куполов, боясь, что Серёжа порежется об стекло, он обожает поздние ужины, комментирует все фильмы и просто слушает — делает всё, в чем Шевелев когда-либо нуждался, и тот просто не может не ответить взаимностью. Серëжа улыбается — впервые за всё время со смерти матери Серëжа улыбается часто, долго и искренне. Просто, потому что верит, что она бы поняла — может, не сразу и даже не с первой попытки, но приняла бы. Потому что это — именно то, чего ей хотелось: настоящей жизни для сына. — Ты такой тёплый, — Макс целует Шевелева в подбородок, устраиваясь на чужой груди поудобнее. — Может, ну его нахуй, этот Новый год? — Нет, — Серëжа улыбается. — Как минимум, потому что он подарил мне тебя. Шевелев думает, что какой-то волшебник всё-таки вытащил его из чёрного списка, решив восполнить все пробелы за все года впустую загаданных желаний сполна — иначе объяснить появление этого кудрявого чуда просто невозможно. Дыхание у Макса замедляется, и Серëжа искренне надеется, что Артём преуменьшил срок их возможного приезда — Заяц выглядит таким расслабленным, что Шевелев при всём желании не сможет разбудить его в ближайший час. На тумбочке у кровати сидит Густав, и Серëжа не может сдержать детского превосходства во взгляде, думая, что под сегодняшние куранты Макс наконец-то будет целовать Шевелева. 14:32 Горошек если чë мы раньше пяти не приедем гаус клеит какую-то девушку у полок с консервами 14:35 Горошек поспорили с аней кого стошнит раньше у меня все шансы на победу 14:40 Горошек ладно они не так уж плохи а то я уже хотел кидать ему его же ссылку на этот форум для одиночек 14:55 Сын великого потомка математика можете не торопиться Серëжа думает, что если б он мог выбирать себя, то снова бы стал собой.я счастлив тем, как сложилось все, даже тем, что было не так. даже тем, что ветер в моей голове, и в храме моем бардак.