И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне. (Евангелие по Матфею 10:28)
***
— Вы имеете право хранить молчание, — щелкает замок наручников, и он смотрит на руки, холодные, трясущиеся — свои руки, обхватившие очень теплые руки Донсика, теперь окольцованные металлом. — Имеете право на адвоката и право давать показания… Можете обжаловать в суде… ваше задержание. Голос Джувона непривычно дрожит, а глаза щиплет от подступающих слез — маска безразличия давно дала трещину и разлетелась на мелкие куски. Все чувства, силой сдерживаемые до этого, разом затопили его, накрывая с головой. Он не плакал, когда задержали — теперь уже бывшего — комиссара Хана, его отца; не плакал, когда силой увели его мать, которую он больше так и не видел, не считая фотографии в черной рамке на похоронах; он не плакал, когда остатки его семьи рассыпались крошевом, но он плачет сейчас, отдуваясь, видимо, за все то время без слез, держа в своих ледяных руках слишком теплые руки этого удивительного человека, нежно, наперекор всему зовущего его «Джувон-а». Он плачет, прижимает руки того, кто стал для него всем, ко лбу, наклоняясь вперед, и его частое, горячее дыхание ощущается кончиками собственных пальцев россыпью тысячи иголок под кожей. Он, упрямый и гордый Хан Джувон, поначалу так отчаянно желавший надеть на Ли Донсика наручники и вершить правосудие, сейчас, когда стало необходимым осуществить столько раз сказанное вслух, впал в ступор. Ноги словно вросли в пол, а тело сковало, и каждое движение давалось с непосильным трудом. Джувон хотел только одного: схватить Донсика в охапку, затащить в свою машину и увезти куда подальше — ото всех и вся, от прошлого, от всей боли и отчаяния, которые он пережил, упасть вновь перед ним на колени и долго просить прощения — за себя, за отца, за всех причастных, пока голос не охрипнет, а чаша отчаяния не осушится до дна. Он, упрямый и гордый Хан Джувон, не любящий чужих прикосновений, сейчас сам касался кого-то, намертво вцепился и не желал отпускать даже под дулом пистолета, готовый лично пристрелить любого, кто посмеет вмешаться. Он, упрямый и гордый Хан Джувон, готов послать ко всем чертям свои упрямство и гордость и сколько угодно стоять на коленях и просить прощения, если это обратит время вспять и позволит продолжить держать эти теплые руки в своих руках. Но время идет вперед, не останавливаясь, а каждый виновный должен понести соответствующее проступку наказание, и они, два инспектора полиции, знающие все законы Республики Корея назубок, понимают это лучше всего. Джувон дышит, с трудом проталкивая воздух в легкие. Как в припадке неразборчиво шепчет слова прощения и задевает губами нагревшуюся от дыхания кожу. Не поднимая глаз судорожно целует грубоватые от мозолей пальцы, ощущая соленый вкус собственных слез на языке. Донсик непривычно тихий и покорный. Не притягивает ближе, но и не отталкивает; не говорит ни слова и не движется, и Джувон чувствует, как он весь напрягся, словно струна гитары, а от былой беспечности не осталось и следа. Но натянутая до предела струна однажды должна лопнуть. Одно лишнее движение — сорвется чека, и взрыва будет не избежать. Как жаль, что Джувону давно стало наплевать на последствия. С этим человеком, в этой геенне огненной он готов гореть до скончания дней. Но одно дело гореть одному, а другое — гореть с кем-то; одно дело — страдать в одиночку, а другое — рискнуть и пустить кого-то себе в сердце, разделив страдания поровну. И Джувон снова и снова прижимается лбом к этим рукам. Шепчет, целует, умоляя позволить ему остаться и поделить напополам всю сокрытую боль: как друг, как брат, как напарник — неважно, лишь бы быть, но над головой вдруг слышится нежное и тихое «дурак», и вот его в одно мгновение стремительно припечатывают к стене. От неожиданности Джувон успевает сделать лишь один-единственный вдох, после чего его дыхание резко обрывается. Его целуют, целуют и целуют. Отчаянно, поспешно, утешающе. Слизывают соль с губ, осыпают поцелуями мокрые щеки, закидывают сцепленные наручниками руки за спину, притягивая ближе и прижимаясь теснее, и Джувон остатками незамутненного сознания с иронией думает о том, что их первый поцелуй на вкус как горькие слезы прощания. Джувон плачет, закрывает глаза и целует в ответ и не видит того, что Донсик плачет тоже.***
По пути в участок и на допросе Джувон крепко держит Донсика за руку и про себя клянется больше ни за что его не отпускать.