неотвратимость.

      Сережа перед ним тяжело-тяжело дышит, опирается на обшарпанную стену окровавленной рукой и почему-то улыбается. Бадлон перекрутился на шее, а снизу и вовсе весь разорван, идеально выглаженный пиджак валяется в метрах десяти от них. Сережа — Князь — то и дело сбивается с почти уже выравненного дыхания и вновь заходится забористым матом. Бьет Дима больно, всегда во всю силу и не жалел никого, даже самого себя. Костяшки саднит неприятной тянущей болью, ободранная кожа натягивается, когда он сжимает кулаки и пытается не злиться, не вестись на провокацию. Но у Исаева в его невозможно изумрудных глазах танцуют черти, манят за собой неровным строем завываний, и Дима с каждым разом опускается все ниже и ниже — на ободранные колени, на самое глубокое — прям как тот минет в заброшенном классе — дно. Внутри плещется гнев, и Дима бил, бьет и будет бить — в лицо, в плечо, в живот, чтоб на Сереже ни единого живого места, чтоб согнуться без скривленного лица нельзя было, чтоб на медосмотре каждый встречный поперечный спрашивал что произошло.       Исаев издает неразборчивый звук, что-то между стоном и глухим бульканьем. Кровь течет с подбородка, капая на белоснежную ткань, и он не торопится ни сплюнуть, ни проглотить — точно прям как тогда в заброшенном классе — лишь размазывает ниже и улыбается так, что непонятно: Диму сейчас расстреляют, достав из-за пазухи какой-нибудь глок, или трахнут прямо на пыльном полу чердака. У Сережи белоснежные зубы, не верится даже, что свои. Сережа скалится, обнажая их, и Диме хочется стереть все самодовольство с его лица, хочется втоптать богоподобное лицо носком кроссовка прям в грязь, протащить от стены до стены, пока стоять не представляется возможным. Дима ниже сантиметров на пять, если не больше, но сильнее раз в несколько этой тощей суки в брендовом костюме. Дима, в теории, Сережу может сломать пополам, перед этим отобрав протез и избив им же. Может, он даже выдерет его перед этим насухую, пока Сережа будет задыхаться от боли и адреналина. Дима судорожно глотает воздух и чуть не умирает от такого откровенно варварского желания. Внутри кипит, кипит, кипит кровь кипятком и лавой, плавит все внутренности и мозг вместе с сердцем. Он как бык, один из тех, что в Испании дразнят красным куском ткани, а он сносит все, что на своем пути видит. Сережа, он же конкистадор самый настоящий, обращается с необъятным гневом почти незаметно, направляет куда надо только ему, и выглядит при этом как бог, которым, наверное, и является. Только вот это Дима тут Зевс, а Сережу лишь скромно нарекли Князем. И нет в этом сравнении никакого смысла, потому что у Димы под кожей только бесконечный гнев и ничего больше, а у Сережи, кажется, вместо крови густая ненависть. Сережа мразь самая настоящая, без прикрас внешнего лоска, и сердце у него тоже черное, в нем любви ни грамма нет, только концентрат всего самого плохого. И ничего от напасти по имени Сережа Исаев спастись не может. Он апокалипсис, он суд божий, он сама, блять, неотвратимость, помноженная на геноцид из доброты душевной. и нет ничего в этом мире, чтобы могло его оправдать. И мир этот самый стал намного чище, если бы Сережи Исаева в нем не было. Может, тогда природа бы очистилась, наступил мир во всем мире и все катастрофы вдруг перестали бы случаться. Диме страшно думать о том, что произойдет, когда Сережа выпустится из интерната. Сколько людей тогда, интересно, сдохнут? Поэтому Дима не думает, Дима только бьет. А Сережа — Серж, как слышится иногда из телефонной трубки, когда многострадальному Сержу звонит брат — только улыбается в своей ебанутой на голову манере, и вокруг невозможных глаз образуется сеточка морщин. Сережа спокойный-спокойный и улыбку вызывает у него только насилие, ну, брат еще иногда. Но Исаеву несовершенство совершенно не грозит. Он весь скован из тяжелого изящества — это когда можно и на приемах светских появляться, и отпинывать мудаков в подворотнях — из абсолютных противоположностей, из больного веселья сквозь отчаянный крик. На него иногда смотришь и думаешь, что рассыпется от одного удара Сережа, не выдержит пацанского напора, а потом Сережа такую ответочку выкидывает, что все на его трость косятся со страхом, чуть ли не стороной обходят. А Сережа смотрит на них с ледяным спокойствием и улыбается. Дима потом на это дрочит в туалете на этот, как его, перформанс и тихонечко скулит, потому что и его Сережа может так же отпиздить. Дима сам подставится, сам потом утрется и снова пойдет дрочить. Ну потому что Исаев Сергей Владимирович — только тсс, Сереже отчество не нравится — персона недостижимая, непонятная и загадочная. Сколько не ройся в душе, сколько не копошись в голове — не найдешь ничего, кроме ненависти. Она у Сережи концентрированная, ядреная точно тот кофе, который Исаев цедит круглосуточно. Там все, что еще не исчезло, выкручено на максимум. Взрывается фейерверками и вулканами. Сережи не может мало, Сережа везде и всегда — в Кофейнике, в подвале, на чердаке, в учительском туалете, в мыслях, во снах. Везде. И Диме от этого никак не избавиться, но, собственно, и не сильно хочется. Диму гнет иногда, искажает изнутри. он ломает, орет, разрушает все, к чему прикасается, уничтожает под корень, так, чтобы ничего не осталось. И любой — или любая — ушел бы давно, отвратившись, испугавшись, плача, может быть. Сережа не пугается, не уходит, не отворачивается, только улыбается во все тридцать два и впечатывает со всей силы в стол, чуть не лишая глаза. Сережа умеет открывать пиво глазом и играть на пиано, умеет стрелять и качественно обкладывает французскими ругательствами каждого встречного-поперечного. Сережа ничего не боится, Дима тоже не из пугливых. У Сережи внутри все осыпалось, Дима ведь не слепой, Дима видит. истлела в прах любовь, рассыпалась надежда. Истлела, рассыпалась и, видимо, запаковалась в пакетики с зиплоками. Потому что когда Сережа чего-нибудь этакого или занюхнет, или вколет, или съест, или вкурит — что он там вообще делает — становится определенно не собой. Вылезает изнутри кто-то — что-то — неопознанное, пугающее и мертвое. Мертвое не отвечает на вопросы, не улыбается, не бьет. Оно не делает ничего, что делает сам Сережа. А у Сережи Исаева, которого все называют Князем и обходят стороной, если стафф не нужен, совершенство возведенное в абсолют, до скрипа, до боли в висках и красных глаз. И вот оно то единственное, что Диму пугает до усрачки, ибо перемены — предвестницы хуйни всегда и без исключения. И Дима тоже смотрит как кого-то ломает и рвет. Но он ведь не Исаев, он боится и только дается цепляться за свои плечи, вплетая тихое-утешительное в нескончаемый вой раненого животного. Сережа поднимается с пола, и Дима почти слышит, как ломаются его кости. Между ними не больше нескольких сантиметров, и Диме так ужасно хочется вгрызться в это прекрасную шею до крови, которая будет капать, затапливать поношенные джинсы и стертый линолеум, но Дима просто стоит и смотрит. Мечтает о невозможном. Исаев, он же неубиваем, что-то навроде Волдеморта или Саурона какого-нибудь, незыблемое и вечное, даром, что сдохли оба позорно. Сжимает широкую ладонь на шее, а в ответ слышит лишь смех до того истеричный, что хочется закатить глаза, и остервенело целует. Сережа знает, что Дима ссыкло, Сережа знает, никогда ему ничего не сделает. Как бы не измывался, как бы не хаял и не пиздил, как бы крупно не подставлял. Сережа знает — Дима ему ничего и никогда не сделает, потому что простому смертному Бога — Сатану и Царя — не свергнуть никогда с его небесного трона. Сережа сука, Сережа блядь, Сережа мразь, для Сережи есть так много эпитетов, что даже Нурлан, литературник ебаный, полностью не смог бы его описать. Нет никого в этом сраном мире, кто смог бы правильно описать Сережу Исаева. Сережа будет блистать в фирме своего брата, будет пить дорогое шампанское, будет еще много чего, очень много. но Сережа Исаев никогда не будет счастлив. Он ведь сука, блять, мразь и все в этом духе. Дима расплатится за разбитое и сломанное имущество, смирится с гневом своим, вовсе не праведным, но проживет свою жизнь хорошо. Сережа — никогда. Сережа сломает не чужой стул и не чужую вазу, Сережа обязательно сломает чужую жизнь или волю к ней, а может быть, даже все вместе. И Диме уже заранее жалко будущего подневольного. Подневольный сломается, а он нет. Ибо Дима ошибка в уравнении, пропущенный минус еще в начале примера, исключение и вообще весь из себя такой необычный. Дима сильный, но Дима — не все. А Сережа Исаев обязательно кого-нибудь сожрет и не подавится. Только будет это уже не Дима.