Дым

      Пахнет гарью потухших бенгальских огней, а его глаза — уголек потухающей сигареты. Постепенно тлеющей между губами и пальцами, теплой еще. Санс пахнет Рождеством. Пьяным, сердитым и малость обкуренным, мать его, Рождеством. Все по классике: едкий запах хвои, алкоголя, мороза и сигарет. Тех самых, что выкуривают уже за полночь, у крыльца дома, бездумно, а может, наоборот — слишком мечтательно, задумавшись обо всем на свете, смотря в небо, где не видно ни одной звезды из-за плотных снежных облаков, больше похожих на густой туман, и несмотря ни на что, снега в такую ночь нет. Такие сигареты либо не докуривают, либо делят между собой, не оставляя почти ничего. Только пепел на ладонях и едкий горький запах.       И протянутая рука с табаком меж двух пальцев сперва кажется случайностью.       Папайрус стоит, оперевшись на перила веранды локтями, и не может концентрировать мысли.       — Бери быстрее, — сигарета тлеет от обрывистого порыва зимнего ветра. Голос Санса такой же обрывистый и зимний, но уютный, пусть и ворчливый. Он не хочет говорить — не хочет нарушать безмолвную идиллию, и слова растворяются в неизбежной морозной тишине. Он смотрит на свою руку меланхолично, а потом чуть недовольно на брата, и буркает раздраженным хрипом:       — Не хочу, чтобы ветер скурил мою последнюю сигарету.       Папайрус аккуратно, так, как может только он, забирает табачный фильтр, стлевший почти наполовину, ненарочно (а может, наоборот) касаясь пальцев брата своими. Они теплые даже на морозе. Почему-то желания по обыкновению закатить глаза не возникает. Вместо этого Папс скудно хмыкает, всматриваясь, как сизый дым остается на поверхности рук, обволакивает, но Санс не дает полюбоваться долго — смотрит все так же, почти грозно, и Папайрус делает затяжку секунду спустя, но кажется, будто прошла целая вечность.       Ну и дрянь.       Горло дерет едкий жгуче-горький вкус. Папайрус не курит, но и брат ему обычно не предлагает. Наплевав на все, он старается сделать затяжку правильно, не так глубоко и не так серьезно. И мысли будто задерживаются вместе с дымом в легких. Последняя сигарета в последние дни года. Звучит символично и слишком хорошо, чтобы быть просто совпадением.       Он выдыхает все с таким же кашлем и противным першением в горле, протягивая брату остаток назад. Тот прицокивает языком, но последнюю сигарету не жалеет — жалеет брата, и забирает из холодных пальцев отраву, яд — все, что угодно, что он не должен предлагать младшему брату.       Последней сигаретой он делает последнюю затяжку. Долгую, глубокую. Закрывает глаза, и лицо в этой дымке кажется неживым, но умиротворенным. Такое не свойственно мертвецам. Но Санс открывает глаза и жестом теплой ладони просит наклониться. И Папайрус повинуется. Лицо брата холодное и серое в дыму, а губы теплые и сухие. Санс выдыхает табачный дым изо рта в рот, и Папсу не остается ничего, кроме как вдохнуть его снова. Их губы касаются несколько раз, и от этого становится теплее. Папайрус не кашляет. Он пропускает дым через себя и выдыхает с облегчением. Смотрит, как брат кротко из-под ресниц за ним наблюдает почти волнительно, но лицо его держит непонятную эмоцию: не то замешательство, не то привычное недовольство. А губы улыбаются чуть искреннее, чем обычно, но виновато. Он притягивает Папайруса ближе за шарф, позволяя сцеловать эту тоскующую грусть со своих губ, и поцелуй получается горьким, недолгим и сухим, но в конце Папс получает оценивающий взгляд, не такой паршивый и скучающий, как до.       Запах Рождества теперь повсюду. Окурок от сигареты Санс бросает в снег, не затаптывая. Ядовитый дым тонкой ниточкой тянется вверх, и ветер сразу же его беспокоит.       Небо в Рождество пахнет гарью.