Жëлтый

Уилсона бесит этот вырвиглазный жёлтый костюм. И не только от того, что он сведущ в мужской классической моде: жëлтый никогда не затеряется среди черно-белых напыщенных воротничков и галстуков в скромный узорчик. Он всегда будет гореть и выделяться, подобно луже крови на кафельном полу, мозолить ему глаз, вымораживать своим фарсом, ворошить воспоминания. И в то же время, он не может не смотреть: всякий раз взгляд задерживается на идеальном крое, посадке; ни единой складочки или капли крови, или другой человеческой жидкости. Идеально-жëлтый, предназначенный для самой грязной в мире работы, но по-медицински чистый; спрятанный у всех на виду. Чем дольше он смотрит на костюм, тем сильнее хочет испачкать его красным, так, что ни одна химчистка не справится с этим уроном. Разведут руками, едва взглянув. Ли ходит, высоко задрав подбородок, с позерской электронной сигаретой в белых зубах, в этом клоунском костюме, с прижатой к груди рукой, немощный инвалид — он всё равно выглядит так, будто стоит на вершине мира и ветерок обдувает его волосы. Уилсон крутит ручку в руке, сдавливая до треска. Ли просто не имеет права на этот фарс. Он — мелкий винтик в их системе, от которого избавиться так же легко, как умертвить старую корову на производстве. Тяжёлый арбалет упирается в плечо, ты отводишь ногу, чтобы удержаться на месте при отдаче. Пустая рогатая голова наклоняется, пока животное жуёт свой последний шматок сена. Ба-бах! Звук отлетает от стен его черепной коробки. Уилсон прокручивает это в голове снова и снова. Так же просто, как замочить скотину. Так же просто, как Ли убил папу. Уилсон невольно представляет это — компульсивно, как последний мазохист. Ли предпочитает бесшумные, прагматичные убийства, чтобы клининг укладывался в двадцать-тридцать минут. Одной пули хватило бы с лихвой. Может, он даже не стал растрачивать магазин и стукнул старика тем, что попалось под руку. Одного точного удара по затылку хватило, чтобы тот тяжело повалился на пол со своего кресла; его лицо среди крошек еды. Инфаркт в этом возрасте — обычное дело, в анамнезе наверняка найдётся что-то такое, болезнь, которая укоренилась глубоко в их семейном древе. Смятые банки дешёвого пива лишний раз подтвердят гипотезу. Даже здоровяк Арби не понадобится, чтобы замести следы. Впрочем, Ли может позволить себе нечто более изобретательное. В душе он — художник. Он может всадить все патроны в запасе, продырявить папу, как решето, помочиться на пол и украсть немногочисленные ценности, и Сеть прикроет. В газете напишут самый фантастический сценарий кончины старика в их квартирке (пусть даже с участием сына), а Ли выйдет чистым и жёлтым, будто ничего и не было. Небрежно вытрет руку платком и закурит прямо там, слушая предсмертный хрип. Получает ли он удовольствие? Даже стандартную процедуру на бойне можно превратить в весёлый тир, если применить воображение. Уилсон знает, что далеко не все винтики в их Сети служат великим целям. Когда они убивают, они не думают о самоотречении, о Спасении. О том, что это — неприятная необходимость, сродни эвтаназии. Их глаза блестят, а сердцебиение учащается. Уилсон уверен, что у некоторых и рот слюной наполняется, а в штанах твердеет. У него в желудке мутит, когда он думает об этом. Думает о Ли. Десертная ложка лежит у Уилсона во внутреннем кармане. Поэтому он никогда не забывает. Ли спустился бы к нему, в его собственное сраное укрытие, а Уилсон так и сидел бы в наручниках, в полусне, готовая к убою корова — Ли застрелил бы его? Сейчас, когда у Уилсона от одного вида его улыбочки бегают мурашки — под крутым костюмом, по индивидуальным меркам, в тон носкам и шляпе — убил бы? Уилсон исподтишка наблюдает за ним, за его взглядом: куда он ложится? Он хочет найти там хоть какое-то отличие от того, что видел в подвале. Что-то кроме презрения, снисхождения к старой больной корове. Он бьёт Уилсона ломом, и тот валится на землю мёртвым грузом. Он стискивает зубы, чтобы сохранить остатки достоинства, но мучитель смотрит так, будто их и отродясь не было. На другой день Уилсон спускает штаны и смотрит на синий, почти что чёрный, синяк и понимает, что это клеймо. Чтобы управиться с огромным стадом, пастухи отлавливают телят и прижимают их к земле, прожигая шкуру. Это не высокомерие или садизм, это — естественный порядок вещей. Уилсон понимает это кристально ясно, потирая ушиб. Ли оставит ему столько гематом, рассечений и травм, сколько захочет. Если захочет. И взгляд Милнер этому не препятствует. Более того — чем выше он растёт в её глазах, тем выше парень задирает подбородок. Он стоит у выхода и смотрит, как дрожат руки Уилсона, и забирает у него пистолет. "Ну-ну. Все с чего-то начинали" — говорит он елейно. Уилсону обжигает кожу от их случайного прикосновения. Если бы калибр пули был побольше, тот захлебнулся бы своей кровью прямо на полу. Если бы он задел какой-нибудь крупный сосуд. Если бы попал чуть левее, поражая маленькое чёрное сердце вместо лёгкого. У себя в кабинете Уилсон выуживает маленький пистолет и мысленно целится, чтобы хватило одного приглушённого выстрела. Одной попытки. И каждый раз его руки дрожат, предавая. Он крепко зажмуривает глаза и представляет, как выбивает воздух из дырявых лёгких, и снова наводит прицел на воображаемую жёлтую мишень. Всё, что он видит в темноте — это глаза, полные страха. Снова и снова, пока дрожь не уймется. Не пуля, не остановка сердца или потеря крови, или скромные похороны, куда придет десяток-другой агентов Сети — этот взгляд будет его финалом. "Оставь нас" — Уилсон не может потерять лицо перед друзьями. Ли тупо смотрит ему в глаза, будто не расслышав. Будто размышляет, стоит ли обратить внимание на бездумный лай мелкой собачонки. "Дай мне шанс. Я могу быть очень продуктивным". Уилсон кипит внутри, пока чужой взгляд скользит вниз, на его губы. Мучитель так близко, что он порами ощущает неровное дыхание. "Так точно, капитан". До того, как Уилсон стал агентом, когда они, бездомные и грязные, жили в коттедже, он наблюдал за друзьями. Мужские пальцы скользят по щеке (он замечает там пару-тройку прыщей — без ухода они легко воспаляются). Трогают спутанные волосы. Они целуются, и едят, и пьют пиво, и трахаются, и разговаривают всю ночь, устраивая себе подобие свидания в куче мусора и пыли. Уилсон обрабатывает пустую глазницу тем, что находится в шкафчике. Бекки иногда помогает ему, и он чувствует её слегка огрубелые без душистого крема пальцы, и жжение остатков живой ткани. Так ухаживают за больными животными, которые затем уходят далеко в лес, чтобы никто не обнаружил их жалкий, маленький труп. Это раздача долгов, не более. Он ловит себя на мысли, что помощь отцу ничем не отличалась от этих неловких прикосновений. Как бы сильна не была любовь, уход за больными и стариками всегда был требованием морального долга. Человек рождён, чтобы выживать и приспосабливаться, чтобы выбирать самого плодовитого и сильного самца, и размножаться, а не тащить на себе калек. Больные уходят сами: садятся на поезд в один конец и бросают долгую терапию, чтобы умереть, не обрекая никого на страдания. От остальных избавляются. Неудачный помёт топят в реке. Прости, дорогая. Прости, дорогой. Их сдают в богадельни, и оставляют спиваться в баре в конце улицы, подальше от дома, поближе к работе, от них скрываются на порно-сайтах и в чужих объятиях, за рабочим компьютером и в командировках, от них рожают детей, чтобы никогда не желать тем "спокойной ночи", задерживаясь допоздна, они смотрят футбольные матчи и играют в игры на Андроид, чтобы никогда не встречаться с их взглядами по-настоящему. Разве можно дать им возможность продолжать свой никчёмный, больной род? Чтобы они продолжали сношаться, смешиваясь, продолжали вставлять дурацкие фотки со свадьбы в рамочки и упахиваться пять дней в неделю, чтобы оплатить кредит на семейный хэтчбек с вместительным багажником и детским креслом. Любовно вытирать пыль со своих рамочек до тех пор, пока не переберут на корпоративе. Они напьются, хотя пьют с подросткового возраста: один-два лишних стакана. И будут глядеть на любимых, как тогда, когда он поднимал её фату и видел самое счастливое в мире лицо — ничего не изменится в его выражении. И в её. Всё будет по-прежнему, и они заведут второго ребёнка с пятой попытки, и будут иногда ходить в лес на прогулки, держась за руки в тёплых перчатках. Дома — закрыть шторы и лечь спать, лицом к стене, пораньше, потому что завтра на работу, много отчётности, и начальник мудак. Будильник на семь ноль-ноль. Спокойной ночи, дорогой. Спокойной ночи, дорогая. Поэтому Уилсон зарекся быть одиноким. Пускай это будет ресентиментом. Но когда настанет время уходить в лес, не останется никого, кто будет оплакивать его и обременять себя почестями. Мертвецам, глубоко под землёй, плевать, сколько сорняков выросло на их могиле, сколько раз в месяц их навещают, сколько раз вспоминают, сколько гостей было на похоронах, стреляли ли в воздух или трахались по пути на кладбище, разрисовывали их памятник, бухали, сидя на могильной плите. Единственный раз в жизни они делают что-то полезное для Земли и общества — не дышат и не жрут. И никого не любят. Уилсон готов поспорить, что Ли тоже никто не любит. Он слишком долго за ним наблюдает, чтобы упустить такую важную деталь. Когда тебя любят, ты всем своим существом показываешь это миру, кичишься, точно огромной золотой медалью. Точно ребёнок нарисовал картинку "Мама, папа и я", и её с гордостью вывесили на холодильник. Нет привязанностей — нет обязательств. У вас двое очаровательных девчушек, годы совместной жизни, плазменный телевизор. Ты берёшь пистолет и ставишь глушитель, чтобы выпустить по четыре пули. Отчуждённость от самых близких людей. Кровная связь или венчание в церкви в твоём родном городишке — просто иллюзии. Зато ничто не сближает так, как обоюдно нанесенные травмы. Как третья группа инвалидности. Слова любви, клятвы о долго-и-счастливо забываются, погребенные под бытом и обязательствами, а шрамы остаются навсегда. В какой-то момент Уилсон замечает, что слишком долго рассматривает синяки и раны (некоторые из них он оставил сам). Он поднимает повязку не только для привычной обработки. Он стоит у зеркала и смотрит в пустоту глазницы, раздвигая пальцами веки. Он не станет вставлять протез. Протез — даже самый качественный и дорогой, поблескивающий на солнце, совсем как живой — жалкий костыль. Он лишит его того, кем он является. Кем он стал. Обезличит. Бесполезный инвалид, мигрант с Ближнего Востока, которого можно толкнуть в очереди, которого обходят стороной, опасаясь ограбления, которого возьмут, при хорошем раскладе, фасовать коробки или таскать грузы. Или мочить больной скот, подальше от нежных глаз публики. Когда Уилсон надвигает модную шляпу и облачается в костюм, когда он прячет под новой повязкой работу мучителя, он становится новым собой. Словно змея сбрасывает кожу. Теперь ты — часть чего-то поистине грандиозного. Неотъемлемая, незаменимая. И самая преданная. Этот Уилсон нравится ему гораздо больше. Этот Уилсон наделён, пожалуй, величайшей властью — властью убивать безнаказанно. Перспектива тюремного заключения пугала далеко не всех: страшнее всего были муки совести. Сидеть в комнате с койкой, унитазом, без окон, без вида на облака, и знать, что ты виновен — это то, что ломает волю по-настоящему. Безвинные зажариваются на электрическом стуле с блаженной улыбкой на лице; их любят, их обожают. Они остаются в истории. У него дрожали руки, когда Ли забрал пистолет, но внутри он чувствовал себя новым Богом. Это было, словно выйти в открытый космос без костюма, голышом, и ощутить, что можешь дышать, вопреки известным законам физики. Почувствовать, что ты живой и тёплый, свободный от гравитации, пока другие доживают свой век на умирающей планете, как паразиты. Уилсон пробежался стеклянным взглядом по парню и подумал: испытывал ли он то же самое? Когда выковырял его глаз, легко, как мякоть киви. Тогда ни один мускул не дёрнулся на его лице. И когда убивал папу, и десятки других зевак, попавших под руку. И Уилсон подумал снова: теперь он не может винить его. Ли без своих ярких костюмов и атрибутики убийцы, должно быть, такой же — другой. Пустая оболочка, шкурка после линьки. Снять с него всё, слой за слоем, как он снимает человеческие ткани — что останется? Уилсон визуализирует рану, которую оставил. Пуля вряд ли вылетела насквозь: осталась в теле как клеймо. Вокруг расходится красивый синеватый узор, над которым поработали их хирурги. Она причиняет ему боль каждый раз, заставляя кашлять, вибрирует там, как второе сердце. Почему-то от этой мысли пот собирается на шее. Но даже пуля не заставила мучителя посмотреть на Уилсона с уважением. Он бы всадил в парня ещё несколько, если бы это означало капитуляцию. Что там — и в себя бы всадил. Уилсон досконально изучил штрихи иероглифа "кролик" и зарядил пистолет. Ритуальный нож в кармане. Ложка покоится в другом. Так или иначе, Уилсон получит от него желаемое.