(Лю)бить

Юнги всё ещё не понимает, когда это точно началось, но, едва начавшись, развиваться это нечто стало со стремительной скоростью и без особого стыда. Так уж сложилось, что упорно преследовавшая его всю жизнь совесть испарилась при первом появлении этого чудаковатого мальчишки. Да что уж тут говорить, сам Юнги бесследно пропал, едва завидев в новой школе это несуразное нечто со светлыми волосами, взглядом карим-карим из-под пушистых ресниц и улыбкой слишком-слишком. «Так получилось», — частенько оправдывает себя Мин, а самому думается: «Да что это за чертовщина вообще?» И ответов нет, как и совести, вдруг так некстати затихшей. Зато это нечто в школе никак не затихает: вечно под ноги лезет, улыбается придурковато на каждом уроке и самым последним выходит из класса с той же улыбочкой. «Задушил бы засранца», — проклинает этого мальчишку Юнги, а сам ещё более придурковато улыбается и закрывает кабинет, потому что поздно уже: за четвёртый час перевалило, а ещё домашку проверять, самостоятельную у восьмых классов и контрольную у десятых, где это несуразное нечто и учится как раз-таки. Юнги о нём думать не хочется, но думает он о нём от этого отчего-то ещё упорнее и осознаннее. Это нечто, к слову, Чимином зовут, но Юнги его про себя называет человеческим детёнышем, причём самым бестолковым из всех возможных, потому что материал усваивает через раз, да и как: путает крезолы с толуидинами, а один раз фенол бензолом назвал и схлопотал за это вполне заслуженную пару, потому что нечего на уроке химии ерундой страдать и улыбаться вечно так, словно закадрить пытается. А Юнги и гадать не надо, чтобы этот взгляд рассекретить, ведь Чимин ведёт себя с ним так с самого первого рабочего дня Мина в этой несчастной школе: вечно где-то поблизости, так ещё и под ноги не раз падал по нелепой случайности, а на двадцать первый раз так покраснел, что тут же убежал и всю неделю не ходил в школу по причине якобы болезни сильной. Юнги после этой недели как классный руководитель чиминова класса сто раз его больничную справку перепроверил, а в итоге что толку — самая настоящая, так ещё и написано: «Грипп, и в самой тяжёлой форме». Чимин ему сто раз кивнул в знак правдивости, извинился за всё ещё больше раз, а потом вновь споткнулся о свои же ноги, а когда за парту садился, так вообще со стула упал и одноклассницу ни в чём не виноватую за собой под стол утащил. Мин на это только головой покачал, вздохнул устало и записал на доске новую тему: «Аминокислоты и их свойства». А пока ребята тему в тетради записывали, сто раз успел пожалеть, что в школу эту перевёлся месяц назад, так ещё и взял классное руководство над этим несчастным десятым классом, потому что в химии они полные профаны, так и обучить не обучаются, засранцы этакие, только что-то шумят всё, срывают уроки вечно, а Пак Чимин этот и вовсе самым бестолковым оказался. — Учитель Мин, а можно мне задачу решить? — вечно просится этот человеческий детёныш к доске, а как выходит, так и молчит как рыба и смотрит умоляющим взглядом, чтобы Юнги ему помог. А Мину и выбирать не приходится, потому что мальчишка этот хоть и дурачком полным оказывается, но хотя бы к знаниям тянется, причём один-единственный во всём классе, и Юнги очень хочется верить, что только по этой причине Чимин к доске вечно идти вызывается, хоть и химию не знает от слова совсем, а не только потому, что кадрит его, Юнги, да ещё и так нелепо. По факту, к слову, получается всё так, что Мин кадрится, притом ещё глупее, чем это делает этот Пак Чимин со своей придурковатой улыбкой и пушистой макушкой на каждом повороте этой треклятой школы, куда бы Юнги ни пошёл. Вот только чем быстрее время близится к окончанию первой четверти, тем настойчивее становится Чимин, и это замечают все, по крайней мере Мину думается, что они палятся, хотя ничего такого со стороны Юнги и не происходило: он упорно игнорирует все улыбочки этого детёныша, разрешает выходить к доске на каждом уроке и даже помогает, а когда закрывает кабинет после электива по химии, так и вовсе бежит из школы домой с ворохом тетрадей так быстро, что это придурковатое нечто даже догнать его не успевает у ворот школы, и это для Юнги становится единственной и оттого более ценной победой в этом противостоянии собственных желаний и совести, хоть и пропала она бесследно ещё месяц назад, но о себе всё равно знать даёт. «Прям как Чимин», — ревёт от досады Мин, а сам продолжает красной ручкой разводить грязь в тетради этого самого Пака и ставит ему ещё одну заслуженную пару. Как бы чтобы пыл свой поумерил, завоеватель хренов, вот только детёныш этот бестолковый, наоборот, только сильнее распаляется и на рожон лезет, причём и улыбаться не забывает — ещё более придурковато растягивает губы, подмигивает и валится к ногам при первой удачной возможности с жалостливым: «Господин Мин, поможете встать?» Юнги помогает, каждый божий раз помогает, лишь бы успокоился уже этот детёныш, а он не останавливается всё и в какой-то момент просто ломает себе передние зубы. — Почему вы не смотрите за детьми? — разоряется завуч, когда Юнги вместе с Чимином сидят на приёме у зубного, причём Мина трясёт от страха даже больше, чем самого мальчишку, и волнуется в этот момент он вовсе не о своей карьере — о детёныше этом человеческом, притом самом бестолковом из всех, кого он успел повидать за свою длительную карьеру учителя химии, а теперь по совместительству и классного руководителя. — На вас такая большая ответственность, это же дети! А Юнги думается, что этот мальчишка на ребёнка похож меньше всего: он, скорее, на животное чем-то похож, причём на самое непоседливое. На фенька, к примеру, и всё, на что Мин надеется, — обычный выговор и отстранение от должности классрука, но Чимин удивляет его ещё больше. — Это я виноват, господин Чон, я сам был не осторожен, учитель Мин здесь не при чём, — спешно-спешно кивает головой этот детёныш на следующий день, когда зуб уже как новенький, улыбка ещё более шкодливая и какой-то взгляд из-под ресниц нечитаемый. — Пожалуйста, не отстраняйте учителя Мина, он очень хороший, а ещё у нас успеваемость в классе после его прихода выросла. И это чистая правда, потому завуч делает Юнги последнее замечание и оставляет их с Чимином в пустом кабинете одних, потому что стрелка часов перевалила уже за четвёртый час, все ученики давно разошлись, а они всё ещё тут, и это первый раз на памяти Мина, когда этот придурковатый мальчишка не лезет со своей неуклюжестью под ноги, а как-то виновато улыбается и жмёт плечами. — До завтра, учитель Мин, — и оба они в этот злосчастный вечер умалчивают о самом важном — собственных чувствах и душном салоне такси, в котором возвращались вместе от зубного. Но вот незадача — Юнги об этом помнит, и помнит так упорно, что при всём желании забыть не забудет уже никогда, потому что это Чимин. Полный профан в химии, конечно, с улыбочкой придурковатой и шкодливым взглядом из-под пушистых ресниц, но всё ещё тот же самый человеческий детёныш, что с первого взгляда приглянулся и кадрил так до нелепого смешно, что у Мина у самого улыбка была не менее придурковатой. «Засранец чёртов», — думает Юнги и вспоминает этот восхищённый взгляд опять, просто потому что в груди щемит и как-то теплеет, отчего и пару больше красной ручкой в тетради бестолкового Пак Чимина ставить не хочется. — У тебя на губе кровь, — Мин аккуратно вытирает её белым платком с краснющих губ непоседливого Чимина, а сам в глаза засматривается его и взгляд оторвать попросту не может. Он у Пака дикий какой-то, нелепый всё ещё, но с таким восхищением, что Юнги поначалу даже краснеет слегка, а потом вздыхает устало и убирает руку с платком, а сам в окно смотрит на редеющую рощу берёз вдоль дороги, да вот только у самого перед глазами только этот мутный придурковатый взгляд и щека опухшая после нехилой такой анестезии — детёныш зуб ведь сломал всё-таки, а это дело серьёзное, после такого можно даже недели две в школу не ходить от стыда и принести самую-самую что ни на есть правдивую больничную справку с пометкой «Ангина, и грипп, и вообще при смерти был, господин Мин, правда-правда!» И Юнги поверит, потому что выбора нет, да и если был бы, всё равно бы поверил, это ведь Пак Чимин, хоть и бестолковый совсем, но мальчишка непоседливый и к знаниям с таким упорством тянется, даже если только в химии, на физику забив до такой степени, что там пары у него стоят в две колонки и тут уже даже бог не поможет. — Ты такой красивый! — сбивает Юнги с мысли мальчишка и со своей распухшей щекой всё равно умудряется улыбнуться той самой улыбкой со своим ошалелым карим-карим взглядом. — Кто ты? Мин хочет сказать, что всего лишь учитель и виновник сломанного зуба Чимина, но тот вновь его перебивает резким выкриком. — Ты мой парень, да ведь?! Ты такой красивый! Просто вау, — и жмётся здоровой щекой к груди Юнги, а у того такой ступор, что он молчит долго, посматривает в окно немигающим взглядом и зачем-то решает подыграть, ведь всё-таки по его вине с детёнышем это случилось. — Да быть не может! — напоследок говорит Чимин и засыпает тревожным сном, а по приезде домой просыпается, извиняется за смятую рубашку Мина и кровь, а потом бежит сломя голову домой и на следующий день в школу, к великому удивлению Юнги, всё равно приходит, даже если краснеет нелепо и улыбается со всё ещё опухшей щекой ещё более придурковато. И больше Мин об этом старается не вспоминать, потому что совесть опять просыпается, но этот детёныш человеческий вновь её умело глушит, когда на пятый день после случившегося находит на свою пятую точку ещё более бестолковые проблемы, чем он сам. «Так уж получилось, что меня закадрил малолетка из моего же класса, а я ни сном ни духом», — оправдывается перед своей совестью Юнги и смотрит на собственные медали на стене, которые получил ещё в подростковом возрасте за победы в различных соревнованиях, потому что, когда в школе учился, вместо того, чтобы учителей кадрить, боксом занимался и в конце концов стал заслуженным мастером спорта по боксу, а потом почему-то всё равно в учителя ушёл. «Да и по какому предмету?» — ревёт Юнги. Треклятой химии, которая знатно так поднадоела уже, так ещё и мальчишка этот как снег на голову. — Ничего, учитель Мин, — грустно улыбается Чимин, утирая кровь под носом и поправляя пыльную школьную рубашку, потому что напавшие на него мальчишки помимо того, что из одиннадцатого класса, так ещё и толпой напали за школой, а тут уж пиши пропало. — Я сам виноват, всё в порядке. А Юнги видит, что далеко не в порядке, — по пизде катится, так ещё и с такой стремительной скоростью, что едва поспеваешь. Из-за него ведь всё, из-за Мина, потому что жалеет Пака, оценки завышает по химии, так ещё и слух об этой нелепой ситуации с зубом разлетелся так быстро, что и не соврать уже, не отмазаться. «Спалился, как самый настоящий дурак спалился», — разоряется Юнги, а на Пака смотрит с трепетным сочувствием и про себя обещает надрать зад этим засранцам так, что мало не покажется. Не зря же был удостоен звания залуженного мастера спорта по боксу. — Ты уверен, детёныш? На это дурацкое прозвище Чимин только придурковато улыбается и кивает спешно-спешно, а после собирает все свои вещи с земли и бежит сломя голову домой, даже не попрощавшись, потому что стыдно очень, настолько, что он три недели в школе пропускает, выпрашивает у матери справку о болезни и, когда в школу возвращается, первое, что видит, — заживающие синяки на лицах тех самых мальчишек из одиннадцатого класса, и они сквозь зубы даже извиняются перед ним. И, по правде говоря, Паку до нелепого хочется верить, что это учитель Мин их так, но он понимает, что это маловероятно, потому улыбается самой придурковатой улыбкой из всего своего невеликого арсенала, чтобы боли не показывать, и отдаёт справку своему учителю без зазрения совести, потому что ему простительно: мало того, что в учителя своего влюбился, так ещё зуб сломал из-за него же, в драку успел попасть, да и опозорился при этом на целую жизнь вперёд. — Я всё отработаю, учитель Мин, честно-честно! — и садится на своё место, не забыв споткнуться под пронзительным взглядом Юнги об свою же ногу. И Мину после такого хочется ещё больше опекать этого самого бестолкового человеческого детёныша из всех, пока он наконец не понимает, что Пак Чимин вообще-то тот ещё бунтарь. Он просто этого не показывает, скрываясь за личностью полного профана в химии, а сам с Хосоком — своим одноклассником — вдруг драться посреди коридора начинает, при этом после драки, уже в кабинете директора, сознаётся, что вообще-то он ударил первый. На вопрос «почему?» отвечает лёгким пожиманием плеч и так жалостливо смотрит на Юнги, словно сказать что-то ему пытается. Мин совсем его не понимает, но как-то аккуратно треплет по плечу, когда все они втроём выходят из кабинета директора с нерадостным известием: оба отстранены от учёбы на три дня, как бы чтобы о поведении своём подумали, так ещё и родителей в школу вызвать собираются, десятый класс всё-таки, взрослые уже. — Стоило оно того? — устало спрашивает их Юнги и трёт глаза, потому что только этого ему тут не хватало. По плану контрольная намечается полугодовая, восьмые классы совсем уже в край разошлись перед зимними каникулами, вообще ничего не учат, а тут ещё и эти два дурачка драку решили устроить, а Юнги домой хочется, чтобы отдохнуть уже наконец от этого балагана, погрустить о нереализованном будущем мастера спорта по боксу, потому что, оказывается, он ещё в ого-го какой форме: так зад надрал этим мальчишкам из одиннадцатого класса, которые Чимина обидели, что те и помалкивают из страха. — Стоило, учитель Мин, — решительно отвечает Чимин и кидает на Хосока с разбитой губой ещё более озлобленный взгляд. И самому ему в этот момент вновь вспоминаются мерзкие слова Чона: «У него правда огромный член! Я бы покатался». А Пак честь Юнги готов защищать безвозмездно, потому в драку полез осознанно, более того, сделал бы это хоть сотни раз, потому что это учитель Мин, а ради него он готов хоть на край света отправиться, даже если за это отца в школу вызовут. — Ну и наделали вы мне работы, засранцы, — отшучивается Юнги, — теперь мне с вами придётся на зимних сидеть в школе, полугодовую писать, пока все отдыхают. — Извините, учитель Мин, — виновато шмыгает детёныш разбитым носом. — Я вовсе не хотел создавать вам проблем, но, знаете, даже если бы знал, что так получится, всё равно бы набил морду этому дурацкому Хосоку! И когда этот самый Хосок вновь пытается наброситься на злого Чимина, Юнги закрывает того своим телом и скручивает Чона в захвате, лишь бы новая драка не развязалась, в противном случае всех их ждёт ещё более противное наказание, и мысли в этот момент в голове не самые радостные: «Да за что мне вообще всё это?» Да просто за самого бестолкового человеческого детёныша из всех, что Юнги успел повидать за свою несчастную школьную карьеру учителя химии и по совместительству классрука. Так вот и проходят эти безумные четыре месяца в новой школе, а за зимними каникулами, подпорченными этой дурацкой дракой, причина которой так и осталось неозвученной, близится самая длинная и оттого ещё более ненавистная для учеников третья четверть, за начало которой Пак Чимин уже успел свалиться к ногам Юнги раз шесть уж точно, а там, глядишь, ещё сто раз в придачу свалится, у доски опозорится немало, а потом умело выпросит хотя бы троечку за четверть и с улыбкой после будет ходить и хвалиться своей четвёркой от самого учителя Мина. И это нечестно вообще-то, Юнги понимает, а на детёныша этого человеческого смотрит из раза в раз и всё равно четвёрку неохотно натягивает, потому что тот дурачок совсем, что уж с ним поделать, зато вон как к знаниям тянется, за то вот и можно уже четвёрку поставить — как бы четыре пишу, два в уме, на этом он с Чимином и сочтётся. И ведь даже не скрывает этого уже больше. — Детёныш, ты чего грустишь? — спрашивает его Мин, когда они сталкиваются в коридоре перед седьмым уроком, который у чиминова класса последний, а у Юнги, к его великому сожалению, ещё два стоят в расписании, а на восьмом уроке ещё и дикий девятый класс со своим ОГЭ. — Домашку по химии не сделал, — легко сознаётся Пак и улыбается шкодливо своими карими-карими глазами, губы краснющие закусывая. — Ладно, отдыхай, — треплет его по макушке Юнги. — Завтра не буду спрашивать. — Чё, серьёзно? А Юнги уже раз сто пожалеть успел, но кивает на ошалелый взгляд детёныша всё равно. Выбирать-то ведь не приходится, да и совесть подозрительно долго спит, потому Мин и пользуется этим, пока время есть, а то потом может и не быть, кто его знает. — То есть я отработаю, учитель Мин, — спешно-спешно кивает ему Чимин, резво с подоконника соскакивая и успевая клюнуть своими мокрыми горячими губами Юнги в щёку, со звонком тут уже убегая на математику. Мин после этого — так блин получается! — опаздывает на урок к одиннадцатому классу на целые семь минут и весь урок отчего-то молчит, объявляя о внеплановой проверочной, ЕГЭ ведь на носу. Сам Юнги старается сконцентрироваться на материале, который он должен с девятым классом разобрать, но думается только о феньке этом непоседливом и о губах его мягких, которые хочется поцеловать до нелепого сильно, чтобы со слюнями, укусами и полустонами-полувыдохами в самый-самый его неугомонный рот. В тот самый момент, когда Мин от досады взвыть хочет, звенит звонок с урока и все сдают ему листочки, полупустые почти, с какими-то каракулями, рисунками или вообще вон с игрой в крестики-нолики — совсем уже стыд потеряли, — но Юнги впервые ставит всем без исключения пятёрки и плетётся на несчастный восьмой урок в своём дурацком расписании, пытаясь забыть об этом бестолковом детёныше хотя бы на время урока, но, вот незадача, в голову лезет только он, куда уж там ОГЭ, и Юнги впервые отпускает всех раньше и откладывает всю работу в дальний-дальний ящик, потому что отличниками у него такими темпами станут самые заядлые двоечники, а этого допустить никак нельзя, потому Мин впервые берёт свой заслуженный отгул и валяется дома без дела. В тот самый момент дурацкая совесть как раз и просыпается, чтоб её! Потому-то Юнги выходит на работу раньше, чем безумно радует завуча, потому что: «Да ваш класс совсем одичалый, как вы только с ними справляетесь!» Ответа у Мина нет, потому что просто как-то и всё, без каких-либо секретов, манипуляций и чего-нибудь в таком роде, просто справляется и всё. Он вновь берётся за свою работу с ещё большим упорством и детёныша своего бестолкового в упор старается игнорировать: к доске вызывает других учеников («Чимин, у других тоже должна быть возможность исправить оценки!» Даже если эти другие только рады бы были, если бы вместо них к доске пошёл Пак, но Юнги это мимо ушей пропускает), пересаживает этого придурковатого мальчишку на самый дальний ряд («Это не Камчатка, Чимин, просто не у всех такое хорошее зрение!» Протесты со стороны пересаженных учеников Мин тоже упорно игнорирует) и вдобавок никаких поблажек больше не даёт («Надо честно оценку заработать, у тебя есть над чем ещё поработать, детёныш!» А на просьбу Пака позаниматься с ним дополнительно за неплохую плату отказывается наотрез и дело с концом). Чимин от этого распаляется ещё больше и дебоширит только так: срывает уроки химии на пару с Хосоком новыми драками, шутками неуместными и обиженным взглядом из-под пушистых ресниц пытается в спине Мина дыру просверлить, но Юнги не ведётся и продолжает витиеватым почерком выводить новую тему на доске: «Анилин и его химические свойства». Из-за дурацкого Пак Чимина даже ошибку в слове допускает и на колкое замечание Хосока шумно выдыхает и ошибку исправляет, продолжая рассказывать об этом веществе, а сам на детёныша человеческого посматривает краем глаза и злится: «Так бы тебе задницу надрал, паршивец!» Вот только думается Юнги в этот момент о кляпе, наручниках и кожаной плети, а не об анилине и его бестолковых свойствах. А потом всё летит к чёрту, потому что в чёртову пятницу Мин задерживается в школе, а когда выходит с чистой душой, за подворотней слышит крики, удары и пройти мимо попросту не может: а вдруг Чимин чудить продолжает? Мозгов-то у него на это точно хватит, к тому же с Хосоком — заядлым двоечником — связался, а тут всё, пиши пропало. Так и оказывается по итогу: с разбитой бровью сидит у стены, за бок хватаясь, пока одиннадцатиклассники на пару и с чиминовыми одноклассниками тоже с громким «шухер!» разбегаются кто куда, а детёныш не бежит и как-то затравленно смотрит, того глядишь, и с шипением на Юнги набросится, если руку к нему протянуть, — шёрстка у него торчит вздыбленная, а от руки Мина дёргается так, словно тот его против шёрстки гладить собрался. — Всё в порядке, учитель Мин, уходите, я сам справлюсь, — а сам ждёт, что Юнги останется с ним, хоть и не сознается в этом даже под дулом пистолета — гордость как-никак или типа того. — Да куда уж тут, — Мин опускается перед детёнышем на колени и осматривает его лицо цепким взглядом, останавливаясь на краснющих губах каким-то ошалелым взглядом. — Вот и что мне прикажешь с тобой делать, м? Такой ты проблемный, человеческий детёныш. — Любить. И Юнги любит, честно-честно любит, даже когда совесть просыпается, и этого не исправит даже тот факт, что Пак Чимин в химии полный профан, а по физике у него два чуть не вышла, если бы не Мин. С осознанием этого Юнги впервые целует своего детёныша прямо в мокрые губы с привкусом крови и не останавливается даже тогда, когда кислорода не хватает: кусает, зализывает, и слюни текут по подбородку на школьную рубашку Чимина и парадный пиджак Мина. Так уж получается, что Пак Чимин хоть и бунтарь по сути, с Юнги он готов подчиняться, потому домой в тот вечер детёныш возвращается не только с разбитой бровью и синяками на рёбрах, но и с губами краснющими, да ещё и улыбкой самой бестолковой из всех, что у него в арсенале имеется, в придачу. Мама охает от удивления, папа похвально треплет Пака по плечу (настоящий мужик в семье растёт!), а Чимину так радостно, что он валится в кровать и думает только об учителе Мине и запахе ромашкового чая на его парадном пиджаке. В этот самый момент Юнги думает, что к чёрту её, совесть эту, и без неё хорошо живётся! Чимин, к слову, никак на возвращение этой самой совести положительно не влияет — напротив, наглеет так, что дальше просто некуда. Домашку по химии делать перестаёт, улыбается только шкодливо, вот как фенёк прям, а после и вовсе домой к Юнги заваливается. Повадился, засранец, а теперь и не выгонишь уже: ручонками цепляется за Мина и протяжно тянет «Юнни», а сам на коленях Юнги вовсю елозит и целоваться лезет. — Детёныш, мы пару минут назад целовались с тобой, — он прикрывает от усталости глаза, потому что домашка ещё не проверенная кучей на столе рабочем лежит, а под боком Чимин этот треклятый, губы саднит сильно, так ещё и вставать завтра рано, потому что школа и всё такое, а этот Пак в придачу вообще у Хосока на ночёвке быть должен. Но вот незадача, Юнги на этого придурковатого друга детёныша вряд ли похож хотя бы потому, что в химии круглый отличник, в отличии от Чона. — Но я ещё хочу. И ничего уже не поделать, даже выбора у Юнги нет, а если и был бы, всё равно бы он именно этот и сделал. — Ох, — шумный выдох и более крепкие объятия, — иди ко мне. И целует его Мин так, словно в первый и в последний раз, потому что губы эти краснющие любить не перестанет никогда. Они у Чимина мокрые вечно, горячие, как кружка чая в зимний день, и мягкие настолько, что Юнги на них синяки оставляет, покусывает мокро и зализывает под стоны детёныша этого человеческого, руками блуждая по талии, но никогда — ниже неё. Просто потому что совесть, оказывается, всё равно где-то там ещё есть, и даже если затихает на время, Мина это никак не останавливает — Паку, блин, семнадцать лет от силы, а Юнги двадцать три, и участь совратителя детей его вообще-то мало радует. Чимин, к слову, хоть и наглеет со своим шкодливым взглядом всё больше, но черту эту не пересекает. Но вот незадача, в какой-то момент, когда третья четверть близится к своему логическому завершению, детёныш эту тему поднимает, а Мину сказать нечего, потому по пизде всё летит очень даже быстро. Юнги глазом моргнуть не успевает, как день икс наступает, и всё тут, поделать нечего. Это же ведь Чимин, всё ещё полный профан в химии и непоседливый фенёк, удивляться нечему, а Мин всё равно удивляется, потому что всё происходящее кажется ему до нелепого смешным. Ему двадцать три (можете себе представить?), а он тут уму-разуму детёныша бестолкового обучает, и это ой как не просто, уж поверьте на слово. Юнги, по крайней мере, такого безнадёжного случая на своей памяти точно не имел. А сейчас имеет, притом во всех смыслах, и хорошего в этом вообще-то мало чего — нервы с этим чудаковатым мальчишкой мотаются лучше, чем их мотают выпускники, из раза в раз сдающие на двойки свои сраные ОГЭ и ЕГЭ. — Хватит трогать меня! — разоряется Мин, когда вместо того, чтобы наконец с домашкой разобраться, получает только обухом по голове от самого Пак Чимина, который и сам за домашку даже садиться не планировал. — Почему мне нельзя? — злится в ответ детёныш и целенаправленно виснет на руке Юнги, которой он вместо двойки ставит в тетради своей ученицы жирную кляксу. — Ты ведь мой парень, я буду трогать тебя, когда захочу! Чимина, видите ли, не устраивает строгий распорядок минова дня: никаких объятий и поцелуев перед уроком, даже если они одни в кабинете (да вы только представьте себе это!), каша на завтрак, если Чимин на ночёвке у Юнги (да что это за кощунство вообще?), а ещё никаких поблажек по химии и разные одеяла («Скажи спасибо, что вообще в одной кровати, маленький человеческий детёныш!»). Вот на том Мин с Чимином и сходятся, как бы по умолчанию или типа того. Чимин, правда, в условия договора не посвящён — маленький ещё, не дорос, — но кого это волнует, если Юнги всё без него давно уже решил? Пак на это злится, и злится до того, что бесить Мина начинает, но у Юнги на это есть множество уловок: химия, к примеру, ведь бестолковый детёныш частенько на это ведётся (ну а кого в четвёртой четверти, когда весна на дворе уже вовсю, обрадует годовая работа? То-то и оно, Пак помалкивает сразу же), в придачу ещё и на поцелуи запрет накладывается (одна задача по химии — один поцелуй, а за задачи по треклятой физике так и вовсе клад настоящий: решил одну задачу — получишь четыре поцелуя и ещё один как стимул). Чимин вроде как пытается устроить забастовку, да только всё равно все условия принимает и такими темпами даже чуть ли не ударником становится — тройка по дурацкому английскому всё портит, но Пак над этим ещё работает. Юнги, к слову, от этого радостно очень, ведь какой-никакой смысл в их отношениях всё же находится: успеваемость его детёныша растёт так быстро, что Мин и не поспевает за ней вовсе. Где-то в конце там тащится со своими самостоятельными, а что толку — Пак Чимин всё равно по итогу оказывается не таким уж и бестолковым вовсе, просто ленивый очень и ласку любит, вот как фенёк прям. Чуть погладишь по пушистому загривку, а он и рад всё-всё на свете сделать, и Юнги старается этим не пользоваться, но ради будущего мальчишки этого чудаковатого всё равно пару раз-таки на крайности срывается, а сам думает: «Ради любви и не на такое пойдёшь, тут и смысла никакого не надо». Чимина он просто любит и всё, по-другому и невозможно ведь, куда этой совести? Только людям на потеху разве что, но вот незадача, разница в возрасте гложет, и гложет так настойчиво, что и совесть вместе с ней не утихает никак, но Юнги по тонкой грани всё равно бесстрашно ходит и Чимина к ней то подводит, то отталкивает, чтобы не упасть вместе. — Что делаешь? — а Чимин всё равно туда кубарем катится, просто потому что беспечный очень и любит всё назло делать. — Ухаживаю за лицом. И ведь абсолютная правда, не придерёшься, вон даже маску для вида на ночь сделал, волосы какой-то повязкой заколол и вообще нашёл сто поводов, чтобы повременить с «первой брачной ночью», как в шутку её Чимин называет, да вот только Юнги не до смеха. Оно, потому что, так и есть по факту: первая, чёрт её дери, оттого страшно очень и хочется вообще никогда, лет так через десять, ну или пять на крайняк, но точно не сейчас, когда детёнышу этому ещё восемнадцати нет даже (а кому в тюрьму за совращение по собственному желанию хочется? Вот и Мин думает, что рановато ему пока, он ещё в школе детей уму-разуму поучит, а там, глядишь, и образуется что-то). А по итогу всё равно на те же грабли и натыкается. — С чего вдруг? — Хочу, чтоб мой парень сидел на гладком и ухоженном, — а потом в кровать валится под нытьё Чимина, а самому смешно до одури, но Юнги только одеяло детёнышу подтыкает, под своё с головой залазит (комары достали, чтоб их!) и дело с концом, считай, в этот раз с темы соскочил, а там как получится. Вот и получается спустя неделю то же самое, только с ещё большим нытьём мальчишки этого бестолкового, а винить кроме самого себя и некого. — Я не хочу идти на экзамен, — просто сознаётся этот детёныш, когда они завтракают омерзительной кашей по особому рецепту Юнги перед школой, а стрелка часов неминуемо движется к восьми, когда первый урок и сразу же с чёртовой химии. — Почему? — Юнги делает заинтересованный вид, черпая ложкой кашу, но, вот незадача, Чимин это сечёт, да ещё сечёт так, что мало теперь не покажется: упирает руки в бока, хмурится и губы свои краснющие закусывает так, что синяк останется точно — Мин проверял, — а потом он выдаёт: — Учитель, старый козёл, опять будет валить меня, — и смотрит краем глаза выжидающе, ждёт, что Юнги сорвётся наконец, — он ведь всей душой ненавидит меня. Добивается, чтобы меня скорее отчислили. — Слушай, детёныш, — возмущается Мин, поворачиваясь к Чимину лицом, чтобы дать ему ложкой и прямо в лоб, окстится может, но мальчишка этот резво поднимается со стула и на прощание только средний палец показывает, выдавая ту самую бестолковую улыбочку из своего невеликого арсенала, как бы чтобы проучить или типа того. Юнги это тоже сечёт, не дурак ведь вовсе, а выбора всё равно не остаётся. — Я твой учитель, — летит Паку в спину. — Ой, иди в жопу. Вот и вся благодарность за натянутую четвёрку. — Встретимся на экзамене, — а на нём всё равно своего маленького человеческого детёныша пожалеет и оценку натянет, притом и под дулом пистолета никогда в этом не сознается — из гордости или типа того, а самому думается: «Люблю потому что, и всё тут». Вот так неспеша, вразвалочку и до мая добираются, когда дел невпроворот вообще, отчёты там всякие, итоговые, годовые, так ещё и выпускники эти бестолковые тут как тут: «Ну поставьте, пожалуйста, четвёрку. Жалко вам что ли?» Юнги как раз-так и не жалко вовсе, да только что толку — половина из них двоечники заядлые, дай бог, сдадут основные хоть, а там и пристроятся куда-то на первое время. Чимин-то вон как пристроился: английский до пятёрки аж подтянул, по химии даже пять получил (там, правда, попотеть пришлось, но невыполнимых задач для детёныша такого уж точно нет) и в итоге вышел круглым отличником. Юнги шутит, что это с божьей помощью он только, а Пак и не разоряется, потому что именно с ней и он сейчас не шутит (а Юнги, по-вашему, не божья помощь?). Чимин в бога не верит, не молился даже вообще, разве что в детстве, чтобы родителей верующих не огорчать, а теперь вдруг на Мина посмотрел и в существование этого нечта поверил. — А знаешь, Юнни, — тянет он, когда они лежат на кровати за конспектами и разбираются с физикой треклятой, чтобы на последней неделе оценки не подпортить, — бог теперь не единственный, ради кого я готов вставать на колени. — Иди к чёрту, засранец ты, лучше над физикой бы так потел, чем ерундой голову забивать. — Ты постоянно натягиваешь на меня куртку, чтобы я не заболел, — ещё шкодливее продолжает Чимин, вспоминая о своих вечных прогулах в начале года, а потом срывается на жуткий смех, — а мог бы меня. — Что? — выпадает Юнги. А сам понимает всё и сразу же, но молчит упорно и только в тетрадь с корявым почерком смотрит, лишь бы не сорваться, а хочется так, что и с ума сойти готов уже. Вот только в голову лезут решётка, нары и тусклый свет из-под маленькой щёлки в двери. — Натягивать, — и целуется этот чудаковатый Пак Чимин намного лучше, чем решает задачки по химии у доски. — Любить, мой маленький человеческий детёныш, — шумно исправляет Юнги и целомудренно целует его в лоб, отбрасывая конспекты по физике и усаживаясь за свой треклятый отчёт, который висит на нём уже полторы недели и поперёк горла стоит просто, даже хуже неугомонного Чимина раздражает, хотя с мальчишкой этим — тем ещё бельмом на глазу прям — не сравнятся даже обязанности классрука. И всё бы ничего, учебный год вон заканчивается уже, заслуженный отдых скоро, да и Чимин тут под ногами не так вьётся, занят другими делами, да только всё равно всё по пизде катится и так неожиданно, что к этому оказывается не готовым не только сам Юнги, но и детёныш этот бестолковый. Вот просто неготовым и всё, да только что толку — «первая брачная ночь», как окрестил её Чимин, случается и всё тут, дело с концом. Да и совесть запропастилась куда-то, хотя мельтешила тут две недели без перебою, а как к делу всё подошло, так и затихла. — Почему ты вернулся таким пьяным? — да только вот Чимин, напротив, затихать не собирался никогда. — Я не рассчитал свои возможности. Чимин перед Юнги отрыт полностью: на нём минова футболка растянутая, носки и вихрастая макушка после лёгкого душа. Губы у него красные-красные, покусанные Юнги до синяков, а в глазах ожидание, то же самое, что и в подворотне школы тем несчастным вечером, когда за четыре уже перевалило, а Мин сознался наконец, что любит. — Ты такой сексуальный, — тянет мальчишка и отходит вглубь комнаты, чтобы проследить диким взглядом шаткий путь Юнги до края кровати, у которой Чимин наконец встаёт на колени и голову свою послушно кладёт на ноги Юнги, чтобы погладили, — когда пьяный вдребезги. «И даже трезвый когда, — думается детёнышу, — всё ещё очень-очень сексуальный». — Сядь ко мне на колени. Чимин не колеблется даже: грациозно перебирается с пола на кровать и ноги расставляет так широко, чтобы удобней было двигаться. И впервые не валится к ногам Юнги от волнения и любви безудержной — выгибается, под ладони горячие подставляется и не перестаёт двигаться даже тогда, когда Мин с него стягивает за каждый поцелуй по одной вещи. И хотя губы краснющие саднит от укусов-поцелуев диких, Пак ладошками своими маленькими за плечи Юнги цепляется так крепко, что следы останутся на пару дней так точно, а сам двигается и в пояснице выгибается до приятного хруста. — Мой маленький человеческий детёныш в очередной раз играючи решил испытать моё терпение на прочность, — а терпения нет уже, как и совести этой треклятой, оттого Мин с поцелуев в мокрые губы цепочкой скользит к шее белой, соскам подрагивающим и наконец прямо к кромке нижнего белья. Чимина он ловко под себя подминает и вместо того, чтобы рот кляпом ему заткнуть и на колени перед собой поставить, в рот берёт и на маленькие пальчики в своих волосах реагирует шипением и ещё большим напором: острым кончиком языка по набухшим венкам, к уздечке и снова по стволу, чтобы выдохнуть через нос резко и взять так глубоко, что слёзы в глазах застывают. А после слюни собственные по подбородку рукой размазывает и ягодицы чиминовы раздвигает, чтобы саднящим языком по колечку, слегка внутрь и снова на головку члена, чтобы привыкнуть дать. — Будет неприятно, мой маленький человеческий детёныш, — Юнги пальцы в него проталкивает, а сам стоны болезненные ртом ловит, чтобы успокоить, и глаза в глаза, лбами даже стукаются, потому что взгляд у Чимина прям такой же, как после нехилой такой анестезии: ошалевший, пьяный, карий-карий до умопомрачения, и Мин в тот самый момент пропадает так же, как и его непостоянная совесть, чтоб её. — Юнни. Внутри Чимина хлюпает грязно, по бёдрам бежит и прозрачными капельками застывает на покрывале, но Мин всё это своими трясущимися руками подбирает, по члену размазывает и наконец входит с каким-то шумным вдохом, после которого кислорода вдруг начинает попросту не хватать: детёныш его весь при мокром поцелуе забирает, а сам сильнее жмётся и двигается под Юнги хоть и неумело, но со всей страстью и отдачей, как только он и умеет. — Любить, потому что бить? — задыхается Чимин, когда Мин ставит его в коленно-локтевую и входит ещё глубже, чтобы капли смазки растекались между ними брызгами и хлюпали грязно с каждым ударом их ягодиц друг о друга. Юнги молчит и входит-выходит до сбитого дыхания, губами саднящими оставляя на вихрастом загривке поцелуи-укусы и зализывая все их шершавым языком так, чтобы под кожу въелись и никогда не забылись, прям как свойства того же анилина несчастного, и в ночь эту он впервые отпускает все свои страхи, связанные с этим детёнышем бестолковым, а сам целует-целует всё, словно потерять боится, и не останавливается даже тогда, когда Пак к его ногам валится от сильной усталости и ломоты в теле. — Юнни. А на утро проклинает всё на свете, а себя особенно, потому что Чимин перед ним весь в синяках, укусах, засосах и даже чёртовой смазке по тонким бёдрам и до самой спины. Он весь пестрит багровым, как собственная тетрадь по химии в начале первой четверти, когда только пары и получал, и Юнги тревожится этим, но шкодливая улыбка на сонном лице на время успокаивает не только Мина, но и совесть его вдруг так внезапно проснувшуюся. — Теперь ты должен дать мне свою тачку на выходные, — просто улыбается детёныш человеческий и тычется своим затылком в грудь Юнги, кутаясь в одеяло. — Чтобы как бы вину свою искупить или типа того, — поясняет и не краснеет даже. — Мы с Хосоком хотели съездить кое-куда, обещаю вернуть твою ласточку в целости и сохранности. Юнги этому Хосоку вообще-то не доверяет от слова совсем — тот двоечник заядлый и с Паком много дрался, — да вот только он вроде как должен теперь Чимину или типа того, по крайней мере, машину в качестве откупа он Паку отдать готов, главное, чтоб себя в целости и сохранности привёз, а там уж и машина точно доживёт, Хосок-то ведь точно двойку за год получить не хочет, а стимул этот хоть и не самый хороший, но для первого раза пойдёт. Мин в этом не сомневается, помнит ведь, как тот за тройкой бегал и через детёныша этого клянчил, лишь бы лишь бы, а то мать дома убьёт. Волей-неволей Юнги эту машину-таки даёт в личное пользование засранцам этим аж на целые выходные, а Чимин потом краснющий весь приезжает и говорит, что заболел: «Ангиной, гриппом, и вообще при смерти, Юнги!» А потом просто со справкой самой настоящей к нему домой приходит, хоть и школа закончилась уже вроде как недели три назад точно, и сознаётся, что ему их мать писала — врач она, — а ещё добавляет хмуро: «Никогда больше таким способом не буду у тебя ничего выпрашивать». — Почему? — смеётся Юнги и целует своего детёныша целомудренно и прямо в лоб. — Ещё и спрашиваешь! — возмущается Пак, а сам вспоминает, как тупо спалился перед Хосоком, когда на его предложение сесть и всё обсудить, раз уж машина нашлась чудесным образом, он отказался и стоял до победного час под насмешливым взглядом друга. — Ну да, конечно, почему это, почему блин! И хотя злится очень, всё равно на Юнги не зол, ведь любит его, а что уж там Хосок этот себе надумал, так вообще дело пятое-десятое, не до этого сейчас, не до Чона. — А чего грустный-то такой, м? — Ты же знаешь, — и улыбается той самой придурковатой улыбочкой, как раньше, просто потому что в душе всё ещё самый бестолковый человеческий детёныш из всех, кого Юнги за свою длительную карьеру школьного учителя успел повидать. — Я бываю грустным по двум причинам. — И что мне сейчас расстёгивать? — смеётся Юнги, понимая, что ни деньги, ни уж тем более секс для Пак Чимина не имеют никакого значения. — Кошелёк или брюки? — Юнни, ну какой же ты придурок! И не поспоришь ведь, потому что вопрос «Любить от слова бить?» так и остаётся без ответа, но Чимин всё равно ответ уже знает, а Юнги как бы по умолчанию это принимает — детёныш взрослый уже, дорос как бы, — и всё тут, дело с концом. А пока новый учебный год не начался, так и пофилонить можно, всё равно ведь пятёрку по химии натянут, а над физикой и английским вместе посидят, пока совесть спать будет. А если проснётся, так Чимин знает, что с ней делать — обученный уже, в конце концов учился у заслуженного мастера спорта по боксу.