Рядом

Я правда не помню, как давно начал чувствовать это. Когда наши касания друг друга стали чем-то большим нежели просто дружеские. Когда Борис впервые поцеловал меня. Кажется, тогда мы впервые за долгое время были не под кайфом. Мы тогда сидели на качелях, противный звук цепей которых нарушал тишину этого сраного пустынного места. Лёгкий ветер тогда так согревал меня, когда я просто рассказывал ему о своей матери, глядя туда, где солнце уже давно скрылось. — Эй, Поттер, — шепотом окликает меня он. Не знаю, что я тогда почувствовал. Сердце бешенно забилось, а в горло будто насыпали раскаленного песка. Павликовский несмело притянул качелю к себе, ловко останавливая меня напротив. Я тогда не смог увести взгляда от его бледных губ: они всегда были такими, после того, как он принимал. От него приятно пахло тяжёлыми сигаретами, алкоголем и… кажется, немного мной. Как такая смесь запахов вообще может быть кому-то приятна. Но я вдыхал. Вдыхал так, словно это последнее, что я чувствовал в своей жизни, последние, что мог отпечатать в своей уже местами проваливающейся памяти, последнее, чем мог наполнить свои прокуренные лёгкие. — Ты пиздецки нравишься мне, Поттер. Я чувствую подушечки его грубых сухих пальцев на своей щеке, чувствую, как они медленно проводят линию от скулы до загривка, а главное, вижу его взгляд. Не могу понять, как эти глаза так ярко светятся на таком чертовски бледном лице. Борис, кажется, старается держать фокус только на моих глазах, наверное, пытается там найти ответ, поддержку, что-то ещё. Он накрывает мои губы своими холодными и, не дожидаясь ответа, прикусывает нижнюю. — Придурок, — отталкиваю его я, улыбаясь. Кажется, впервые с моего приезда в это чёртово место. С этого момента прошло уже так много времени. Может, я потерялся в нем из-за наркотиков, которые мы принимали вдвоем чуть ли не каждый день, может времени и вправду прошло очень много. Сейчас это было уже не столь важно. Я стоял у его могилы, буравя пустым взглядом надгробную плиту, местами покрывшуюся разводами из-за дождевой воды. — Эй, Поттер, догоняй, — прокуренно смеётся Борис, выбегая из магазина. — Ты бегаешь быстрее только из-за того, что ты выше, — шумно откашливаясь смеюсь я, пытаясь перевести дух. — Ты такой красивый, когда злишься, — не отрывает от меня взгляда. — Мне повезло, что я нашел тебя. В ту ночь мы впервые сделали это. Я задыхался от своей любви к этому кучерявому парню, который, кажется был со мной все это чертово время. Он был моей опорой. Такой хлипкой, еле держащейся, будто ещё немного и вдвоем упадем. Но опорой. Мы были связаны больше чем телами, зависимостями и одной школой. Я чувствовал это. Борис обещал, что не причинит мне боли. Он так и сделал. Смешно, правда? Да, я говорю именно о том раздолбае Борисе, которому плевать на все в этой сраной жизни, который живёт одним моментом и не думает ни о чем, погружаясь в мир аффекта. Я до сих пор помню каждое его касание на моей загоревшей в то время коже. Он аккуратно перевернул меня на моей кровати, нависая сверху. Мои губы уже болели от затянувшихся поцелуев, но отпускать его я не хотел. — Я не причиню тебя боли, — я верил. Всегда верил. Только ему. Сердце билось с бешенной скоростью. Казалось, ещё чуть-чуть, оно выпрыгнет из горла. Я не помню, мог ли дышать тогда или кислород приходил мне от смазанных поцелуев Бориса. Его руки на моем теле. Аккуратно изучали каждый сантиметр, который, как ни странно уже наизусть знали. Все это было таким чертовски правильным. Я не знал, способно ли мое сердце выдержать настолько много. Я задыхался от этой любви, чувствуя, что близко это недостаточно. Хотелось вскрыть вены, соединившись кровью, проникнуть под кожу, глубже, куда добирались эти чёртовы таблетки, хотелось прямо в его сердце. — Я люблю тебя, Тео. Не Поттер. Тео Тео Он редко называл меня по имени, в эти моменты мне всегда хотелось разрыдаться. Так громко, чтобы знали все, насколько сильно я влюблен в него, насколько сильно он нужен мне. Не знаю, почувствую ли подобное ещё когда-нибудь. В голове набатом раздается ответ. Нет. Без него я просто пуст. Оболочка, что ведёт жалкое существование в этом сгнившем мире. Была ли это любовь? Это было больше. Я в этом уверен так же, как в том, что небо голубое, а трава зелёная. — Я всегда буду рядом, клянусь, — шепчет на ухо Борис, играясь с лучиком света на чужой груди. я потерял его. Слезы катятся неконтролируемо быстро. В тот день он не пришел ко мне. Помню, как быстро добежал до его дома. Помню, как ноги неистово ныли от этого. Помню, как у его дома уже стояла полиция и скорая. Борис Павликовский погиб 28 августа в результате многочисленных ударов, нанесенных тупым предметом в области живота, груди и головы в возрасте семнадцати лет. Я не плакал ни тогда, когда мне стало известно о его смерти, ни тогда, когда увидел его обездвиженным и холодным, ни тогда, когда были похороны. До последнего думал, что это всё шутка такая. Просто идиотский розыгрыш, и сейчас он выйдет из соседней комнаты, заливаясь смехом. Но он был мертв. Я расплакался тогда, когда наконец добрался до дома. Увидел его халат, небрежно лежащий на бортике ванной, который он в спешке оставил с утра. Увидел книгу на прикроватной тумбочке с закладкой почти в самом конце — ему удалось извлечь пять страниц до конца, и он решил растянуть удовольствие. Увидел его старую нелепую чашку с отколотым краешком, из которой он, несмотря на мое ворчание, продолжал пить. И мне стало так дурно, Борис, что я осел на пол и не мог встать несколько часов. Только рыдал, глядя на дом, который выглядел так, как будто ты обязательно вернёшься — уберёшь халат с бортика, дочитаешь книгу перед сном, снова заваришь себе чай в этой дурацкой чашке. Веришь, нет, но дышать я не мог. Сердце болело неистово сильно. Я миллион раз уходил и возвращался домой. А тебя тут не было. Словно я тебя взял и выдумал. Я правда не помню, как прожил следующие девять лет без него. В комнате все ещё было полно его вещей, до сих пор сохраняющих его запах, я больше не мог смотреть на кровать, где мы лежали вместе. Слезы душили настолько сильно, что я думал умру. Но не умирал. В те дни я кричал особенно громко. Отцу было все равно на громкие вопли из моей комнаты. Они отнеслись к этому снисходительно. Я не мог заглушить истерику. Каждый раз я брал, укутывался его вещами, надевал его свитера, делал все, чтобы сохранить хоть частичку моего мальчика рядом со мной. Горячие слезы обжагали мое лицо. Кричать я уже не мог. Голос будто исчез, оставляя меня валяться на полу в немой истерике. Я рвал на себе одежду, волосы, задыхался, умоляя всех богов вернуть мне его обратно. Хоть на секунду смочь запустить трясущиеся руки в копну его кучерявых волос, коснуться его призрачно бледных губ, почувствовать тепло его тела. Я просыпался каждое утро, а его по-прежнему нигде не было. Вещи постепенно перестали пахнуть им: у меня остался только флакончик его одеколона. И множество ворохов воспоминаний — как удавка на шее. Шли месяцы и годы, и я научился заниматься чем-нибудь руками, чтобы совсем не свихнуться. Спал по-прежнему — как придется, до сих пор так сплю. Выходил с людьми на контакт. Словом, изменяя жизнь к лучшему. Удачно, потому что мне все говорили, что это так. Никто ведь не знал, что я пережил. Но внутри я был словно выгоревшей пустыней Боги не слышат нас. Или слышат, но очень избирательно. Я остался один. Ни проходит ни дня, чтобы я не думал о нем, не обнимал холодную подушку, представляя его. Я не мог так больше. Это был первый и единственный раз, когда я хотел покончить с собой. Может быть, поэтому и помню так четко все свои мысли и чувства. 28 августа (ровно десять лет спустя) Теодор Декер был найден в своей квартире мертвым. Причина смерти, предположительно, передозировка психотропными веществами. Мужчиной была оставлена предсмертная записка «Не знаю, где ты, но мне надо к тебе. Не знаю, попаду ли вот таким образом, но сейчас уже всё равно. Не знаю, есть ли вообще некое «там», в котором ты сейчас. Но даже если нет — мне абсолютно плевать. Ты обещал всегда быть рядом»