***
Jazmin Bean — Saccharine
Это началось в младшей школе. Ладно, давайте будем честны: это началось, когда Анри познакомилась с Шарлоттой. Девочка-весна, стерильно-чистая одежда, почти что выбеленные волосы — белое, пустое пятно, абсолютно идеальное, потому что ничего из себя не представляет. Когда они познакомились с Шарлоттой, Анри подумала: «Какая она красивая!». На Уилтшир тогда были надеты белые гольфы и черные туфли; белые, узкие манжеты блузки обрамляли тонкие запястья. Шарлотта играла на фортепиано, и Анри — смешно — подумала, что, наверное, из-за этого пальцы у нее такие длинные и красивые. Шарлотта тогда села с ней за одну парту, и даже тетради у нее были идеальные, и почерк — аккуратный, красивый. Вся Шарлотта Уилтшир — аккуратность и чистота, милее и очаровательней ребенка не найти. Она выделялась из всего класса, ее выделяли учителя — девочка-красавица, девочка-отличница, номер один во всей школе и всем хотелось с ней дружить. И Анри тоже хотелось, конечно. Анри хотелось с ней дружить даже не из-за того, что она такая идеальная — Анри учили, что дружба строится на доброте, взаимопомощи и понимании, и на тот момент маленькой Анри хотелось, чтобы с ней _кто-то_ был. — Хм, — Шарлотта тогда окинула Анри взглядом: ее недорогую обувь, рубашку — мамину — на два размера больше, заглянула в глаза и потянула за щеку — больно-больно, этот жест Анри помнит до сих пор. — Нет. Я не дружу с толстушками. И Шарлотта отвернулась, чтобы показательно Анри проигнорировать. И, вообще-то, раньше у Анри не было комплексов. Комплексов нет у обычных детей, которые, на самом деле, никому не мешают своим существованием. Они познают мир по-своему, смотрят вкрадчиво, впитывают знания в себя, как губка, наблюдают за окружением. Мнение сформировывается постепенно, в некоторых случаях «общественное» превышает «индивидуальное», и в этом плане Шарлотта была взрослее многих, потому что уже в таком возрасте понимала, как все устроено. Уже в семь лет она понимала, что значит «держать при себе», «использовать» и «формировать». Она активно пользовалась своей популярностью, держала при себе учителей и главных задир в школе и формировала общественное мнение. Стирала всю индивидуальность, чтобы каждый сосуд наполнить собой. Анри была слишком юной, чтобы это понять. Очевидно, она была не умнее Шарлотты, чтобы все это осознать. Анри была искренней. По крайней мере, в отличии от других детей, она _действительно_ хотела дружить, потому что верила, что ценят не за внешность и красоту. У Анри была особая ситуация — мама много работала, брат уже тогда был капризным, от отца помощи ждать не приходилось. Анри была сама себе хозяйка, сама за себя была ответственна, и несмотря на всю серость бытия, в этой невыносимой действительности она находила — пыталась находить — добро. Мама в детстве читала ей сказку о Чернильной и Бумажной принцессе, и Анри верила, что жили они долго и счастливо, дружили и всегда приходили друг к другу на помощь. Доверяли секреты. Были не разлей вода. Между Чернильной и Бумажной принцессой — исключительное доверие, их можно было бы назвать соулмейтами, лучшими подругами, неназванными сестрами — такие разные, такие похожие. Анри тоже очень, очень хотела бы, чтобы у нее была такая подруга. Анри, возможно, была немного пухленькой. Она же ребенок, детям это свойственно, но Шарлотта была очень, очень худой. У нее были худые запястья, лодыжки, были видны ключицы и скулы, вся такая нескладная — и в ней была определенная красота. Шарм, можно сказать. На самом деле, все это приправлялось лишь благодаря диковинной внешности: белесым волосам, ресницам, светлым глазам — и создавался неземной образ ангела. Все люди хотят дотянуться до неба и прикоснуться к священному, и Шарлотта стала Граалем — ее хотели все. Потом начали хотеть буквально. Анри не хотят до сих пор — во всех смыслах. Анри была пухленькой, в дешевой, уже не модной одежде, у нее были средние оценки и ничем таким она не выделялась. Не было в ней ничего, что цепляло людей, она буквально была средней, не нужной, в ней постоянно было чего-то недостаточно, она, может быть, и могла бы стать хорошей подругой или первой красоткой в школе, но — вот беда — связалась не с тем человеком. Почему-то ей остро захотелось подружиться именно с Шарлоттой Уилтшир, почему-то вместо себя она выбрала слияние с чужеродным. Потом — очень потом — они буквально срослись. Их кожа стала одной на двоих. Маленькой Анри тогда казалось, что Шарлотта просто чем-то несчастна — вот и относится к ней так. Она-то, Анри, счастлива, в своем теле, в своей не модной одежде, в своем доме, в котором периодически отключается свет из-за долгов за электроэнергию, счастлива, когда брат снова подставляет ее, счастлива, когда не справляется и спит по четыре часа в сутки, счастлива, счастлива, счастлива- Анри счастлива. Поняли, да? Самая счастливая на планете девочка! Анри улыбалась — назло — когда обнаружила, что в классе каждый уже считает ее жирной. Шарлотта сформировала общественное мнение и навязала _свою_ индивидуальность, теперь каждый второй — Шарлотта Уилтшир на минималках, внешность другая, мысли, может быть, тоже другие, но слова — одни и те же. Анри улыбалась назло, когда в столовой подшучивали над ней из-за того, что она ела со всеми — и ела, как все. — На твоем месте я бы не налегала так сильно на котлеты, — Анри казалось тогда, что Шарлотта говорит по-дружески, действительно советует ей, как поступить. — Отвратительно-вредная еда от Чарли — источник лишних калорий, а тебе и так нужно больше двигаться. Анри тогда поковырялась вилкой в своем пюре. Мнение Шарлотты, непрошенное, навязчивое, скрутило и захватило в тиски. Шарлотта и сама будто бы тянется к ней под ребра и пробивает насквозь. Анри тогда почти чувствовала, как она ломает ее кости и забирает сердце — и взамен кладет что-то чернильное и склизкое. Омерзительное, простыми словами. Анри тогда не съела котлету. Еда отправилась в мусорку. Дома матери не было, а брату, в общем-то, по барабану, чем занимается его сестра. Дома тихо, пока брат снова не начинает капризничать, и Анри никто не мешает _не есть_. Это был первый день, когда за целые сутки Анри не съела ничего. После школы она лежала без сил, глядя в потолок, буквально чувствуя, как желудок пожирал сам себя. Анри читала в учебнике биологии, что так бывает, когда долгое время голодаешь, и, несмотря на возможную опасность, ты худеешь. Даже желудок сожрет сам себя, сожрет легкие, сожрет сердце, сожрет эпидермис, дерму, кожу — Анри все равно останется, просто ее будет меньше. Ее желудок сожрет ее изнутри, как всепоглощающий, постоянно растущий паразит, он ненасытен и голоден, голоден, голоден, ему постоянно хочется есть, ему постоянно всего мало, и, несмотря на это, его становится больше, больше, больше, и он заполняет собой всю Анри, он становится ее мозгом, ее костями, ее разумом, ее сердцем, ее кожей, ее глазами, ее ушами, ее руками и ногами, и имя этому паразиту — Генриетта Уорхолл. Анри и есть один сплошной желудок, Анри и есть паразит, и Анри хочет есть, есть, есть и есть, и . . . Это был только первый день. Это был только первый день, и дальше было еще хуже. На второй день Анри обнаружила, что все ее вещи разорваны. Такая вот страшная истина: дети, при всей своей очаровательности, на самом деле, страшнее взрослых. Они жестокие, когда сбиваются в стайки и выбирают себе лидера, жестоки по своей натуре, потому что в каждой стае есть свой смертник, в каждом племени — изгой, в каждой семье — урод. Так сложилось, что Анри везде, в е з д е была не своей. Шарлотта тогда улыбалась. Анри ничего не оставалось, как сесть рядом с ней. Ее рюкзак из-за огромной, рваной дыры не закрывался, Анри знала, что мама не купит ей новый, и чинить ей придется его самостоятельно. Придется как-то зашивать, искать альтернативу пеналу и, ну, главное, чтобы мать не видела, во что превратились ее тетрадки, еще даже не законченные. Она, наверное, ужасно расстроится — они не дешевые. Или разозлится. Но самое главное — не показывать брату, потому что он уж точно все-все растреплет. Шарлотта тогда улыбалась, глядя на ее осунувшееся, бледное лицо. Анри тогда чувствовала себя неважно — ей казалось, что ее желудок пожирает и ее силы тоже, а еще — возможность улыбаться и радоваться. Во рту — кислый привкус, но это еще терпимо. — Выглядишь лучше, — сказала тогда Шарлотта, и сердце Анри пропустило удар. Она посмотрела на нее. Посмотрела в это светлые, злые глаза, посмотрела на это бледное, без единого изъяна лицо, на эту хитрую улыбку, и в этом взгляде, во всей Шарлотте Уилтшир не было ничего святого, но было другое, запретное, недоступное, к чему хотелось тянуться. К этому тянулись все, к Шарлотте тянулись все, и Анри забыла о том, как хотела подружиться — она вдруг осознала, что тоже хочет обладать этим чем-то. Если люди не принимают ее, если отвергают, если никому не нужно, чтобы тянулась она, значит, Анри сделает так, чтобы тянулись к ней. Анри сделает так, чтобы она тоже стала чем-то запретным, но при этом желанным, и Анри подумала, что с Шарлоттой это у нее обязательно получится. Анри, кажется, влюбилась в Шарлотту, влюбилась в ее острый взгляд и в резкие, режущие слова, влюбилась в запретное, влюбилась в Бога — и Бог оказался самым прескверным и мерзким во всем белом свете, Бог оказался грешен и нечист в своем стерильно-белом, Бог оказался ложным, и Бог сам оказался грехом. Анри тогда этого не понимала. Слишком маленькой и глупой была для того, чтобы понять. Анри выбрала Шарлотту. И жаль, что она не встретила Чарльза Эйлера раньше.***
Шарлотта была токсичной во всех смыслах этого слова, но Анри думала, что она так заботилась о ней. Шарлотта не любила, когда что-то идет не так, не любила любое проявление индивидуальности, не любила, когда кто-то перечит ее словам и не любила, когда Анри делала то, что ей хотелось. И при этом она любила саму Анри. Своей особой, токсичной любовью, она формировала из нее вторую себя и подгоняла под свои определенные рамки. Сформировала образ лучшей подружки-которая-будет-всегда-рядом, сама себе напридумывала всякого и теперь воплощала это в жизнь. Очевидно, что Анри это поняла не сразу, а как только догадалась — было уже поздно. Они срослись. В общем-то, их понятие дружбы было очень похоже, но Шарлотта все вывернула наизнанку, перевернула, расковыряла, испортила и видоизменила. Ее дружба стала апогеем жестокости, и ничего светлого в этом не было. Если так подумать — бедная, бедная Шарлотта, у нее наизнанку вывернуто все человеческое и она не знает, не понимает, что значат светлые чувства, потому что никогда этого не испытывала. Шарлотта токсичная, а еще она тоже больна. Когда Анри читала статьи по психологии, чтобы отвлечься от навязчивого чувства что-нибудь съесть, она находила в симптомах похожие черты, которые наблюдались и у Шарлотты. Но было слишком много всего — и расстройство шизофренического спектра, и ПРЛ, и биполярное расстройство — Анри тогда не пришла к единому выводу, и остановилась на мысли, что с Шарлоттой просто что-то не так. Когда они отделялись друг от друга — хотя бы на ночь, потому что мать не отпускала Анри на ночевки (спасибо ей за это большое!) Анри снова становилась собой. Той же маленькой Анри, которая искала в других свет и которая так искренне хотела найти _своего_ человека. Анри становилась собой, к ней возвращалась индивидуальность и способность мыслить, и Анри думала, что Шарлотта действительно очень, очень несчастна. Что-то приключилось с ней раньше, что сделало из нее такого монстра, что-то приключилось с ней еще в детстве, и теперь она мстит не только людям, но и целому миру. Жаль только, что Шарлотта с ней не поделится этим знанием — а ведь Анри, наверное, могла бы ее спасти. СЕБЯ СНАЧАЛА СПАСИ. Анри снимала рубашку, чтобы в зеркале посмотреть на свое тело, Анри очерчивала руками выступавшие ребра и ключицы, обхватывала пальцами ляжки, чтобы измерить, сколько ей еще осталось до своей безгрешной идеальности, обнимала себя за плечи, утешая — ничего, скоро все закончится. Все закончится, когда она окончательно срастется с Шарлоттой и влезет в ее кожу, все закончится, когда она станет такой же, как Шарлотта, и внутренняя пустота спадет. У нее вновь появится сердце, она выкинет тот чернильный кусок мяса, который ей подарила Шарлотта, она снова станет собой и даже лучше — да, улучшенной версией себя. Когда она станет такой же, как Шарлотта, все закончится, и пропадет даже навязчивое чувство голода, и желудок перестанет болеть, и душа перестанет болеть, и все-все перестанет болеть. Шарлотта уверена, что в страданиях — истина, и для того, чтобы что-то получить, нужно выстрадать или отдать запредельно высокую цену. «Например, твой брат умрет, или мать, ты найдешь их повешенными в собственных комнатах и останешься совсем-совсем одна. Согласись, голод не так страшен, как вечное одиночество, верно?» Анри не психолог, не психиатр, но предполагает, что страдания Шарлотты были слишком сильные — оттого она желает, чтобы страдали все вокруг. Однажды она решилась спросить. Не совсем прямо, очень осторожно, тщательно подбирая слова, чтобы не пробудить очередную жестокость — в этот день у Шарлотты было особенно хорошее настроение и она ничего не говорила по поводу внешности Анри. Анри даже смогла съесть при ней яблоко, но отчего-то боль в животе стала только сильнее. Голод — тоже; и Анри подумала, что хуже уже не будет. — Ты читала сказку о Чернильной и Бумажной принцессах? Они сидели на крыше, но остались вдвоем, потому что Шарлотта отослала других девочек купить сок в школьном буфете. Им, кажется, было тогда по двенадцать. — Сложно найти человека, который не читал бы эту сказку, — Шарлотта вытянула тогда ноги и разгладила юбку. На солнце серебряным блестели ее глаза — они казались кристальными в своей чистоте. — Как она у тебя закончилась? Чернильная и Бумажная принцессы — своего рода психологический тест. Когда становишься старше, сказка превращается в реальность. Ты начинаешь замечать аллегории и все метафоричное, но Анри уверена, что Шарлотта поняла это очень, очень давно. Одной из первых, как и поняла всю суть грязного, греховного мира. — О, — Шарлотта тогда улыбнулась ей, но улыбка больше походила на оскал — взглянула на нее из-под белесых ресниц, серебро глаз не давало отвести взгляд. — Она съела ее. У Анри тогда остановилось сердце. — Ч т о? — Чернильная принцесса запачкала чернилами Бумажную и съела ее, — просто отвечает Шарлотта, как само собой разумеющееся. — Сделала из нее копию себя, а потом поглотила, потому что не хотела оставаться одна. Зато они всегда вместе. Сказка со счастливым концом, ага? Анри не ответила. Она вдруг ясно ощутила, буквально на себе, как выпотрошили ее тело, и белесое существо опустило лицо в глубокую дыру в ее животе. Лицо белесого существа окрасилось в красный. Оно съело ее желудок. Именно тогда Анри ощутила, как Шарлотта ее съедает.***
Три дня дождя — Отражения
Жалко, что они с Чарльзом не познакомились раньше. Возможно, все было бы по-другому. Возможно, он бы помог ей понять истину, возможно, благодаря ему Анри бы поняла, кем на самом деле является Шарлотта, возможно, благодаря ему Анри поняла бы, что бессмысленно отдавать себя человеку, которому ты не нужна, и бессмысленно растрачивать себя — так ничего не останется. Но с Чарльзом они познакомились очень, очень поздно, когда чета Эйлер впервые появилась в их школе. Скарлетт и Чарльз. Они разные, разные настолько, что не верится в то, что они родные брат и сестра. Нет, правда. Скарлетт живет, Скарлетт излучает жизнь, Анри видит в ее серых глазах огненные искры — ведьмовские практически, и волосы у нее огненные, как небо в часы уходящего солнца, как пожар и как горящая осенью листва. Таких, как Скарлетт, сжигали на кострах, таких, как Скарлетт, либо безбожно любят, либо до скрипа зубов ненавидят, потому что Скарлетт, как только появилась в их школе, сразу же затмила Шарлотту — что, конечно, не нравилось последней. Скарлетт отличалась от Шарлотты. Она тоже была красивой, но красивой по-другому, и Анри помнит свое удивление, когда она осознала, что в мире бывают и такие люди. Им было по пятнадцать, когда они увидели друг друга. Анри помнит свое удивление, потому что тогда, именно в этот момент Скарлетт Эйлер одним своим существованием открыла ей глаза. Одним своим существованием она показала, что можно быть личностью в стае, что можно выстоять под гнетом общественного мнения и быть сильной, бесконечно-бесконечно сильной — и при этом красивой. Красота Скарлетт заключалась в ее силе. Красота Шарлотты — в ее ненависти к окружающим. Слово — одно и тоже, но чувствуется оно совершенно по-разному. Скарлетт красиво давала отпор на издевки и травлю, буквально назло всем за максимально короткий срок — за месяц, кажется — зарекомендовала себя как личность, сильную личность и хорошего, трудолюбивого ученика с железными принципами. Ее полюбили учителя; когда она заступалась за слабых, в ней видели отблеск надежды, и к ней тоже начали тянутся, так, как и тянулись к Шарлотте, и одновременно по-другому. К Шарлотте тянулись, потому что хотели ее. К Скарлетт тянулись, потому что видели в ней защиту. Скарлетт выбрали президентом студенческого совета, и это был ее триумф, потому что по набору голосов Шарлотта Уилтшир, самая популярная девочка в школе, заняла второе место. У Шарлотты тогда поехала крыша. В школьной подсобке — тесной и пыльной — у нее случилась истерика. Анри видела ее _такой_ впервые в жизни. — Не смей, — Шарлотта тогда в приступе тряслась, истерично сжимала пальцы, цеплялась за ее плечи, как за спасательный круг, как за единственное, что у нее осталось. — Не смей ней смей не смей не смей не смей не смей- Шарлотта повторяла это из раза в раз. Из раза в раз, опустив голову, цеплялась за ее кардиган, пока у Анри перед глазами плясали пятна, пока у Анри кружилась голова, потому что ей очень, очень хотелось есть. Шарлотта цеплялась за ее плечи, удивительно худые плечи, сжимала со всей силы, как будто боялась, что Анри исчезнет, отвернется от нее, уйдет от нее, поменяет на цветущую и яркую Скарлетт. Шарлотта оставляла на ее худых плечах синяки, но Анри привыкла к боли — и, честно говоря, ничего не почувствовала. Шарлотта опустила голову, уткнулась ей куда-то в ключицы. В пыльной и грязной подсобке она — идеал совершенства, белоснежно-чистая, не запятнанная — королева маленького рухнувшего мира. Анри стало ее жаль, очень жаль, потому что ее боль она чувствовала тоже. У них же одна кожа, они — продолжение друг друга. Слились давно-давно и стали одним человеком. — Не смей меня бросать. Анри поджимала губы, но все равно опустила ладони ей на лопатки. Анри дрожащей рукой гладила Шарлотту по пушистым белесым волосам. И даже в такой переломный момент — Шарлотта продолжала ее есть.***
С Чарльзом они познакомились случайно. Нет, правда, это вышло как-то само собой, но, как говорится, случайности не случайны. Шарлотты тогда не было в школе. Она достаточно редко пропускала занятия, и вовсе не потому, что она была прилежной ученицей. Шарлотте нравилось чувствовать себя любимой в классе, нравилось чесать свое эго, и для того, чтобы сохранить свой статус, на учебу надо было ходить постоянно. Просто для того, чтобы мелькать у всех перед глазами. Если ей вдруг и приспичит пропустить занятия, она, скорее, предложит это всем остальным, и, очевидно, ее идею поддержат все — потому что ей никто не смеет перечить. Но в тот день она не пришла. И ничего не писала Анри. Ничего никому не писала. А Анри испробовала новую диету, какую-то супернавороченную, где три дня нужно было прожить на воде, потом перекусить яблоком и снова не есть три дня. И так по кругу в течение месяца. Говорят, уходило вплоть до пятнадцати килограммов: Анри вступила в группу, где такие же девочки, как она, пытались похудеть: они отсчитывали дни и в особенно тяжелые дни поддерживали друг друга, кидая фотки слишком худых моделей или корейских айдолов. Анри не было дела до этого — она хотела быть худой не для того, чтобы походить на знаменитостей, а для того, чтобы быть такой же, как ее дорогая подруга. Анри была ниже Шарлотты, но отчего-то больше в объемах, и вес у нее уходил достаточно тяжело. Анри думала, что в этом будет ее счастье — во внимании общества. Анри думала, что тогда они с Шарлоттой станут ближе. Шел третий день такой диеты, Анри спускалась по лестнице, но в глазах отчего-то все расплывалось. Есть не хотелось, но кружилась голова, и в какой-то момент ноги подкосились. Во время перемены на лестнице — поток людей, постоянная толкучка, в которой нечем дышать, и Анри остро ощутила тогда нехватку кислорода. Ей показалось, что ее желудок действительно начал съедать легкие. Ноги подкосились — и в этой толпе Анри рухнула на колени. Попыталась схватиться за перила, но пальцы поймали воздух. В глазах стало темно-темно, сознание отключилось. В этой толпе Анри упала на лестнице, в толпе ее тело зацепило какого-то ученика, а потом она и вовсе покатилась вниз, через ступеньки. Ее спина гулко стукнулась о скрипучие двери. Ее бока потом еще долго болели. Очнулась она в лазарете и ей показалось, что она провела так весь день, или всю неделю, или вечность, потому что за окном — темно, и когда она приходила в школу тоже было темно. Впрочем, зима — только мысль об этом к ней пришла слишком поздно. Анри попыталась пошевелить руками и ногами. Ей показалось, будто конечности онемели. Она села на кушетке и попыталась растереть ладони, чтобы почувствовать пальцы, но она слишком резко поменяла положение, настолько, что опять закружилась голова. Во рту — горько. Ее отчего-то тошнит, хотя в желудке у Анри третий день ничего нет. Почему-то тогда, на этой кушетке, при тусклом свете Анри почувствовала себя ничтожно маленькой, сломленной, искаженной, не такой, какой должна быть. Почему-то именно тогда, на этой кушетке, Анри как никто другой почувствовала всепоглощающее одиночество — и ей стало больно, больно, больно, так невыносимо больно, Анри наклонилась, будто хотела вжаться в кокон, дала слабину, уступила свое тело той Анри, которая должна была быть, жить, существовать, и- — Здравствуй. Это была их первая встреча с Чарльзом. Он стоял перед ней, смотрел так вкрадчиво, будто бы насквозь видел, развинчивал, расслаивал, и от этого взгляда Анри не по себе, но она смотрела на него в ответ, замерев — и снова прокручивала в голове мысль, что они совершенно не похожи со Скарлетт. Скарлетт — живая, здоровая, вся такая яркая, у нее волосы полыхают жаром, а глаза холодны, а Чарльз… ее противоположность. Образ Чарльза — темный; он — мрачная тень, следующая по пятам, прячущаяся в углах школы, незаметная, и при этом всезнающая — она давно-давно познала этот мир. Метафизический, он знал истину, и взгляд золотых глаз будто говорил: Анри, Анри, милая Анри Ты делаешь все неправильно. . . . . Да откуда тебе вообще знать, что мне делать? — Здравствуй, — Анри ответила безынициативно, холодно, выпрямилась, стараясь незаметно вытереть глаза. Она не плакала, нет. Просто в глазах защипало и снова потемнело. — Извини. Я тебя напугал? — Чарльз улыбнулся мягко, Анри отметила, что у него красивая улыбка. Как у сестры, можно сказать. У них это, видимо, семейное. — Медсестра сказала, что ты упала в обморок на лестнице, и всех прогоняла, чтобы тебя не беспокоить. Я зашел, чтобы забрать перекись, но, видимо, все же потревожил тебя. — Мгм, — Анри мычала себе под нос что-то — устало, невесело и явно без интереса — и отвернула голову. Она свесила ноги с кушетки, попыталась встать — и упала обратно. — Я думаю, тебе лучше еще немного полежать. Чарльз каким-то образом оказался рядом — ладони в перчатках обхватили руки, придержали, чтобы мягко усадить обратно. Анри сверила взглядом его ладони; Чарльз будто бы проследил за ней, молча убрал их за спину. Они помолчали. Молчание будто бы длилось вечность, и Анри решила первая спросить — для того, чтобы разбавить тишину: — Зачем тебе перекись? — Не выводится пятно на моем свитере. Меня это беспокоит. Анри окинула его взглядом. Его одежда — безупречна: Анри не видит и крохотного пятнышка. — Откуда у тебя пятна? — Одноклассники вылили на меня суп из столовой, за то, что я отказался подбирать на улице бычки. — А.***
Все оказалось так, как этого и ожидала Анри. Нельзя смотреть на Чарльза при Шарлотте — она что-нибудь заподозрит. Нельзя подходить к нему, нельзя упоминать его, нельзя думать о нем, вообще ничего нельзя делать, потому что Шарлотта — центр земли, пока ты с ней рядом, ты должна разговаривать только с ней и думать только о ней. Вот только Анри не могла. Чарльз мелькал периодически в коридорах, на мероприятиях, на которые стекалась вся параллель, мелькал на лестничной клетке. Однажды он приподнял руку в приветственном жесте и смотрел _только_ на Анри. Он смотрел на Анри в присутствии Шарлотты, и у Уорхол тогда душа ушла в пятки. Она так и не поздоровалась с ним в ответ. Когда они прошли мимо, Уилтшир смерила его внимательным взглядом. Пожирающим. В ее светлых глазах отражался желтушный свет от школьных лампочек. — И что это было? Анри соврала, что, наверное, Эйлер перепутал ее с кем-то. Она не знала, поверила ли Шарлотта, но после ее короткого объяснения Уилтшир, на удивление, отпустила эту ситуацию. Чарльза надо забыть, как и забыть то, что Анри имеет право на счастье. Чарльза надо забыть, и при этом сделать так, чтобы Шарлотта не заметила того, как она постепенно отдаляется. Пытается вырваться из ее кожи и стать полноправной личностью, потому что, ну, по ночам, когда Анри остается совсем одна в своей комнате, не думать о Чарльзе не получается. Как бы она хотела, чтобы они познакомились раньше, как бы она хотела свободно говорить с ним. Анри скроллила ленту в интернете, периодически читала беседу таких же девочек, как она. Кто-то худеет для того, чтобы на нее обратил внимание красивый мальчик из школы. Анри задумалась тогда: что, если Чарльз заговорил с ней только из-за того, что она _такая же_, как Шарлотта? Но она быстро отогнала эту мысль. Чарльз видел ее слабой и сломленной, а еще он сам тот, над кем периодически издеваются. Интересно, почему Скарлетт это до сих пор не пресекла? Впрочем, ответ очевиден. Чарльз не говорил ей, а Скарлетт не видела. Анри периодически заходила на его страницу в сети. Чарльз появлялся редко, но в один прекрасный день среди его подписок Анри нашла кое-что интересное. Это был фанфик. Его авторства.***
Заговорили они снова только спустя год, когда им исполнилось по шестнадцать. Тоже по нелепой случайности, но, боже, Анри чувствовала себя таким сталкером, просто жесть. Она зарегистрировалась на платформе, где Чарльз под ником Шарлотта Вайлтшайр публиковал свои истории. В том, что Чарльз — Шарлотта Вайлтшайр, Анри отчего-то не сомневалась. Мотивы, идеи и темы, которые поднимались в его произведениях, очень походили на то, что могло бы беспокоить самого Эйлера. Девочке, над которой издевались, отрезали ее длинные волосы. Живые плюшевые мишки, готовые выпотрошить тебя. Прорезающиеся сквозь кожу цветы — прямая отсылка на самоповреждение. Боязнь грязи. Анри оставляла комменты, но не придумала ник лучше, чем «Генри Ворхол», и всем богам молилась, чтобы Чарльз ее не узнал. Ну, мало ли, сколько в мире Генри Ворхолов, а Генриетта, вообще-то, по уши в делах, ей не прельщало читать второсортные фанфики с кучей расчлененки. Чарльз, кажется, ее действительно не узнал — и так прошел год. Они не общались в реальной жизни, зато в переписке стали достаточно близки. Генри стал преданным читателем, Шарлотта рассказывала ему свои идеи. Анри думала: иронично, что у Вайлтшайр и Уилтшир схожие фамилии и одинаковые имена. Схожая внешность. Но, наверное, это всего лишь совпадение, да? Прошел год, им по шестнадцать, и все бы и дальше протекало, как обычно. Анри вышла во время урока за мелом — так бывает во всех школах, да? — и, проходя мимо медпункта, она заметила, что дверь была открытой. Анри заглянула внутрь. Чарльз мыл руки в раковине. Мыл снова, снова и снова, испачканные в чем-то перчатки — липкие и жирные — валялись в мусорном ведре — их, видимо, уже было не спасти. Чарльз все мыл, мыл и мыл, снова и снова, пока кожа от антибактериального мыла не стала совсем-совсем сухой, пока не образовались раны и наросты, пока Чарльз не начал тереть с такой силой, будто эту самую кожу пытался с себя содрать. Так самозабвенно, он полностью забыл, что творится вокруг. Погруженный в свою боль, он не заметил, как к нему подошла Анри. — Эй. Чарльз вздрогнул. Анри не положила ему руку на плечо, и никак его не касалась — Чарльз взглянул на нее из-под длинной влажной челки. Чарльз тяжело дышал, школьная рубашка прилипла к его спине и пропиталась потом. Он, наверное, чувствовал себя просто невыносимо. — Хватит. Анри понимала, что от ее слов лучше не станет, но она не знала, как вести себя с Эйлером. На протяжении всей жизни Анри никто не поддерживал, единственное, что она знает — когда человеку плохо, нужно держать его за руку. Но Анри слишком грязная, чтобы казаться Чарльза. И руки ее… грязные. Анри слышала, как шумит вода. Чарльз опирался о бортики раковины и пытался унять подступившую паническую атаку. Тогда Анри решилась взять бумажное полотенце — она обернула им свои ладони, чтобы осторожно коснуться его руки. Оно окрасилось красными пятнами — как те прорезающиеся цветы на коже чарльзовской главной героини. Анри довела его до кушетки и усадила, отпустила его руки, выкинула испорченное полотенце, и сама подошла к раковине. На всякий случай, она вымыла свои ладони с мылом. Чарльзу, кажется, стало тогда лучше. Его дыхание становилось тише, взгляд прояснялся — но он молчал. Анри, на самом деле, радовалась, что они друг другу не сказали ни слова, когда она села рядом с ним и осторожно взяла его ладонь — и все нарывы, все язвы и все раны начала осторожно обрабатывать. Анри заклеила пластырем его пальцы. У нее холодные руки — всегда холодные из-за того, что она мало ест. Анри заметила порезы, выглядывающие из-за узких манжетов, но так и ничего не сказала. Генри бы сказал, потому что Шарлотта для него важна, но Чарльз и Анри друг другу никто. Так, ребята из параллельного класса. Чарльз смотрел на нее как-то нечитаемо, и отчасти — благодарно. Понимающе. Жаль, что они с Чарльзом не встретились раньше.***
Сейчас им по семнадцать. Выпускной класс, все-такое. Анри надеется, что после выпуска Уилтшир ее отпустит: найдет себе какую-нибудь новую подружку, которая будет по всем параметрам подходить _только_ ей, они вместе будут ходить на эти треклятые тусовки, она будет видеть в Шарлотте свое спасение и так же, как остальные, тянуться к ней. Протягивать руки к священному, но так и не касаться его. Анри устала от всего этого: Анри устала от себя, от Шарлотты и от своей жизни, и единственная ее радость — ответы ее любимого автора. Анри представляет, что они с Чарльзом переписываются под _нормальными_ именами, как нормальные люди, прекрасно друг друга зная, будто бы они, ну, друзья, или, может быть… Нет, не надо Анри такого. Анри хотела бы просто дружить, хотела бы просто того, чтобы ее понимали. Чарльз, кажется, ее понимает. Анри красится перед зеркалом и подбирает одежду на вечеринку, когда телефон ее звучно пиликает, оповещая о новом обновлении в работе. И Анри бросает все — успеется еще эта дурацкая вечеринка — и, как есть, садится за телефон, чтобы прочитать новую главу. Сердце ее ухает вниз. Эта глава — ее боль, ее смерть, ее слезы и при этом ее спасение. Эта глава полностью посвящена второстепенному персонажу — подруге Шарлотты Вайлтшайр, которая страдает от расстройства пищевого поведения, находится в абъюзивных отношениях с братом, который постепенно съедает ее по кусочкам. Ничего не оставляет от личности, и в попытках защитить себя она так отчаянно-мерзко цепляется за единственный луч света в ее темном царстве — Шарлотту. Чарльз описывает мерзость, которой наполнена героиня, Чарльз описывает, как ее рвет чернилами и как она изводит саму себя в попытках дотянуть до идеала. Беспокоится об общественном мнении, хотя давно всем уже ясно, что в школе на нее всем наплевать, но она продолжает строить из себя невесть что вплоть до Судного Дня. И при этом, несмотря на очевидную карикатурность персонажа, на мерзкий, противный, навязчивый характер, несмотря на то, что она такая грязная, погруженная во мрак этого мира, несовершенная, искаженная — автор зовет ее «моя милая Анри». В конце главы она отворачивается и от Вайлтшайр. Очевидно, о ком на самом деле пишет Чарльз. Анри отшвыривает телефон в сторону и осознает, что ей становится недостаточно кислорода. Анри тянется к сердцу — оно прерывисто стучит, тук-тук, готовое выпрыгнуть из груди, руки трясутся не то от осознания, не то от того, что ей холодно, холодно, холодно, хо (го)лодно. Анри встает, начинает ходить по комнате — наполовину одетая, наполовину накрашенная, наполовину причесанная, наполовину разбитая, потому что Шарлотта Вайлтшайр ждет и жаждет того, что на эту главу скажет Генри. Шарлотта Вайлтшайр говорила, что эта глава будет особенной, будет прекрасной и мерзкой, в эту главу она вложила столько сил и жертвовала сном, чтобы написать ее именно так, как хочет она. Генри пообещал, что, по возможности, откомментит одним из первых. Анри вздыхает. Анри не глупая, и прекрасно осознает, чего хочет Чарльз — где-то она проебалась и он начал что-то подозревать, или же он изначально знал, кто скрывается за ноунейм аватаркой, а сейчас хочет ее развинтить. Ну, поймать с поличным, так сказать. Анри захлестывает злость и обида: в таком случае, все, что было между Вайлтшайр и Генри — фарс и игра, а Анри просто напридумывала себе невесть чего, будто они подружились. Уморительно. Анри заигралась в счастливый конец, совершенно позабыв о реальности. Что же, тебе в этом теперь гореть. Анри смотрит на телефон. Если она напишет коммент сейчас, то безбожно опоздает. Но ей так хочется написать, потому что… Анри не обижается. Чарльз увидел ее — увидел мерзкую, сломленную, высмеял ее искусственное поведение, и при этом дал ей надежду на понимание, потому что ни один человек в мире не заслуживает никаких страданий. Чарльз знает, что люди несовершенны, знает, будто он сам их и создал, будто он и есть Бог, но Бог его маленького мира, в котором он пишет историю. И пусть Анри никогда не будет самой собой в реальности — она будет таковой в его глупом, несуразном фанфике. В его глупом несуразном фанфике милая Анри обретет покой вместе с осознанием, что она личность. Анри берет телефон в руку. Листает сыплющиеся комменты: очевидно, людям не понравился такой персонаж, «милую Анри» обвиняют в том, что она просто манипулировала главной героиней и нет в ней ничего хорошего. Анри глубоко дышит — чтобы успокоиться — и начинает писать в личку. Содержание ее текста — не для публики. Генри Ворхол: Здравствуй, моя дорогая Шарлотта! Я очень рад и счастлив, что обновление вышло так скоро. Позволь поздравить тебя с тем, что ты, наконец, смогла это написать — я знал, какие эмоции ты испытывала, когда писала эту главу, знал, как тяжело тебе она далась, и знал, что она для тебя значит. Ты очень много сил отдала в саму историю — я всегда говорил тебе, что этот фанфик особенный, потому что в нем чувствуется твоя, _личная_ боль. Она преподнесена ненавязчиво и почти незаметно, и это только завораживает еще больше. Многое можно передать через авторский слог и содержание. То, что мы пишем, не всегда может быть создано благодаря нашему воображению. Я очень рад, что ты выпустила эту главу. Пожалуйста, не суди себя строго — я знаю, что, на самом деле, ты очень не уверена в том, что делаешь, тебе постоянно кажется, что ты делаешь что-то недостаточно, что ты недостаточно хороша и недостаточно стараешься. Это не так. Через телефон трудно достучаться до человека, но, прошу, поверь мне. Ты чудесная писательница. Если когда-нибудь решишься — я бы купил книгу с твоим автографом. Без шуток! Глава действительно особенная и, может быть, мое мнение будет отличаться от большинства, но — я сочувствую милой Анри. Я ей сочувствую, потому что каждое слово и каждая строчка цепляла струны моей души, я чувствую родство с ней и я чувствую, будто Анри — это и есть я. Описания ее жизни, ее мыслей, ее мировоззрения заставили меня вспомнить кое-что. Я поймал триггер, и при этом мне открылся взгляд на совершенно другие вещи. Я не хочу тебя грузить, но мне кажется, что мы достаточно близки для того, чтобы я рассказал тебе свою тайну — потому что мне кажется, будто ты читаешь мои мысли. В моей жизни был человек, который тоже съедал меня, как милая Анри — Шарлотту. Он и сейчас есть, этот человек ждет меня день изо дня, он приклеился ко мне, прицепился и врос в меня, и мы вместе стали одним целым. Слишком много времени прошло для того, чтобы что-то исправить, и от этого так же тяжело, как и от той сцены, в которой милая Анри сама отправила свою подругу в Комнату Улыбок. Этот человек день изо дня питается мной, сжирает по кусочку, ему вечно во мне что-то не нравится, хотя он всегда был для меня чем-то важным — но я сам никогда не был важен для него. Этот человек пользовался мной и пользуется до сих пор, и я знаю, что я нужен лишь для того, чтобы почесать его эго. Но я не могу по-другому. Я слишком много всего пообещал этому человеку, и… я слишком боюсь остаться один. Милой Анри нужен человек, который ее бы понял. Милая Анри раньше была слишком доброй, но ее выпотрошили и съели, ее сломали и из остатков слепили нечто новое, подгоняя под себя. Любую личность можно сломать, особенно на самом раннем этапе. Для того, чтобы срастись, нужно сделать так, чтобы у нее ничего и никого не осталось — только псевдо-спаситель, который будет в будущем только ей и питаться. Вот так Анри и стала такой фальшивой. Ей навязали свои взгляды и идеалы, и я тоже через это прохожу — поэтому мне очень, очень горько за нее. Анри хотела, чтобы ее поняли и приняли. Я тоже хотел, чтобы меня поняли и приняли, но мы с ней оба выбрали не тех людей и отвернулись от нашего лучика света. Выбрали тьму, сами того не подозревая. Мы думали, что тьма лучше, чем густое, всеобъемлющее одиночество. Мне жаль Анри, я уже это говорил. И я благодарен тебе, моя милая Шарлотта, за твое творчество, за то, что ты так видишь людей и не боишься делиться своими мыслями с другими. Твое творчество для меня — особенное. И пусть я тоже не такой светлый человек, я очень рад, что в моей жизни появилась ты. Спасибо, милая Шарлотта. Анри не перечитывает сообщение. Нажимает на кнопку отправить. В эту же секунду ей звонит Уилтшир. Нужно выходить.***
Когда Анри вваливается в клуб вместе с Уилтшир, Чарльз отправляет ей сообщение. Шарлотта Вайлтшайр: Здравствуй, мой дорогой Генри! Не представляешь, как я рада тому, что ты откомментил эту главу! Не то, чтобы я сомневалась в тебе, и не то, чтобы я не верила твоим словам, но, да. Спасибо, мой самый преданный читатель. Отчасти, ты прав. Хочу тебе кое в чем признаться, раз уж мы стали с тобой настолько близки. Три года прошло — я чувствую, что могу тебе доверять, и чувствую, что ты это _ты_. Поэтому я тоже хочу кое-что тебе рассказать. Чарльз пишет Анри, когда знакомые Шарлотты Уилтшир что-то подсыпают ей в бокал. Анри еще не знает, что скоро злая шутка будет иметь определенные последствия. Шарлотта Вайлтшайр: Я должна признаться в том, что никакая это не история вовсе. История и творчество — это мыслительный процесс и продукт человеческой деятельности, а вся моя работа — всего лишь аллегория на мою никчемную жизнь. Да, вот такая вот правда. Я до конца не хотела, чтобы ты знал, через что мне приходится проходить. Люди иной раз не понимают того, что кто-то из них может быть другим, искаженным, люди не понимают того, что отличаться — это нормально, потому что каждый человек уже индивидуальность с тех самых пор, как начинает познавать мир. И Анри в этой истории — тоже реальный человек. Моя знакомая, которая так же, как и я, проходит через немыслимые страдания. Она не знает о том, что стала частью моей жизни — мы редко общаемся и редко видимся, но, кстати, у вас очень похожие фамилии. И даже имена. Интересный факт. Она настолько срослась с другим человеком, что, как ты и сказал, просто не может вновь стать самой собой. А я все жду. Я не знаю, как подступиться к ней, потому что не уверена в том, что она хочет изменить свою жизнь. Точнее, не уверена в том, что она хочет изменить свою жизнь вместе со мной, но я знаю, я чувствую, практически уверена, что мы созданы друг для друга. Да, звучит и ванильно, и слащаво, но я тоже всю жизнь искала человека, который мог бы меня понять. И она поняла. Я узнала это методом проб и ошибок. Знаешь, у меня тоже был человек, который съедал меня по кусочкам, но съедал несколько особенно, почти незаметно. В этом фанфике его зовут Си. В жизни он звался Винсент Вордсворт. Никому не рассказывай, ладно? Его звали Винсент Вордсворт, и он тоже писал истории, тоже выкладывал на этот сайт, и я была его преданной читательницей. Я так любила его слог, я так любила его историю и, кажется, любила его. Человека за экраном монитора. Я стала его постоянной читательницей, оставляла комментарии под каждой работой, поддерживала, когда ему было плохо. У меня были искренние чувства к нему, я восхищалась тем, что он делает, и восхищалась им. Но что бы я ни говорила — лучше не становилось. У него были определенные признаки депрессии и не помогали таблетки. Совсем-совсем. Наше общение сводилось к тому, что я постоянно вытягивала его из пучины самоуничижения. День изо дня я отговаривала его не выходить в окно, я выдумывала целое множество причин для этого: читатели, незаконченная история, в конце концов, я сама. Ему не было дела ни до чего, ну, за исключением своей истории, все-таки. Я не понимала тогда, что я не вхожу в его список вещей, которые он не хотел бы потерять. Я была для него никем, несмотря на то, что буквально отдала всю себя ему. Спасательство, милый Генри, сложная штука, и, в общем-то, в большинстве случаев не благодарная. Мне нравится Анри за то, что она выбрала себя в этой истории, а не постороннего человека. Я очень люблю свою дочь — я очень люблю свою героиню, Шарлотта для меня все, но я старалась сделать ее многогранным персонажем. В частности, я хотела показать, что несмотря на ее светлый образ — она не нуждается в ком-либо. Не потому, что она сильная — она не понимает людей и из-за этого ей никто не нужен. Вся ее привязанность — это Си. Не Анри. Шарлотте не нужна Анри, как бы горько от этого ни было. И я рад, что в этой истории Анри смогла выбрать себя, а не человека, которому она, в общем-то, не нужна. Я очень надеюсь, что моя Анри из реальной жизни тоже осознает, что своей Шарлотте она не нужна. Я очень надеюсь, что Анри из реальной жизни, в конце концов, выберет себя — когда еще не совсем поздно для того, чтобы как-то поменять свою жизнь. Чарльз пишет ей, когда Анри, не понимающую ничего, практически в отключке, толкают на кровать. Шарлотта Вайлтшайр: Так сложилось, что перед своей смертью Винсент захотел меня видеть. Точнее, я, дура, предложила быть с ним рядом. Он сказал мне тогда, что навряд ли бы решился, если бы меня не было рядом, но я-то знаю — он бы сделал это рано или поздно. Не сегодня, так завтра. Мы договорились с ним о встрече. Я пришла на крышу многоэтажки, и он стоял на краю, вглядываясь вдаль — очень романтичная картина, если не знать, что за ней последует дальше. Мы поговорили. Он рассказал мне о своей теории. Он сказал, что внутри каждого человека живет его мир, и когда человек умирает, происходит что-то типа Большого Взрыва — и этот мир становится реальным. Начинает существовать, и человек этот становится Богом этого мира. Эта теория связана с его историей, и только тогда я поняла, насколько он ей был одержим. Выложив на сайт последнюю главу, он осознал — жить ему больше незачем. Ему не нужна была я. Ему никто не был нужен. Я знаю, что не стоит его судить, потому что я никому не пожелаю того же, через что прошел Винсент. Но он прекрасно знал, как сильно мне дорог, и все равно это сделал. Извини, если повторяюсь. Тяжело об этом говорить. Винсент позвал меня на крышу, мы поговорили. Мы держались за руки. Я почти никому не позволяю дотрагиваться до себя. Последнее прикосновение, которое я ощутила, было год назад. Это была Анри. Мы держались за руки, он улыбнулся мне. А потом прыгнул. У меня на глазах. Я видела, во что превратилось его тело после падения. Видела, как раскололась его голова. Кровь на асфальте — будто клякса. Растекается так же, как акварель на бумаге. Меня охватила паника, я упала на бетон. Вызвала скорую и убежала. Не помню, что было дальше, но я не приходила к нему на похороны. Естественно — его семья не знала даже о том, что я существую. Когда я пришла в себя, то осознала: Винсент выпил все. Съел все. Съел, ничего не отдав взамен, и я знаю, что неправильно его винить в этом, но после этого случая я никак не могу прийти в себя. Я никак не могу почувствовать себя наполненной. Полноценной. Меня будто бы вообще не осталось. Чарльз пишет ей, когда Анри приходит в себя. Ей задирают юбку, Анри ударяет человека каблуком по голове, а потом — ногой между ног. Она выбегает из комнаты, как есть: в легком платье, которое задралось, без обуви, но сжимая одну туфельку в руке. Шарлотта Вайлтшайр: Генри, ты будто бы понимаешь меня с полуслова. Ну, знаешь, эти сказки про соулмейтов, ага? А возможно, ты и есть Анри. Мой кошмар и мое спасение. Уж больно у вас похожи имена. Я очень хочу тебе верить, поэтому я сделаю первый шаг, но мне очень, очень страшно. Давай встретимся? Хочу увидеть тебя вживую. Обещаю — я не буду прыгать с крыши. Я все-таки хотела бы пожить еще немного. Вместе с тобой. Вот мой адрес. Приходи в любое время. Скоро каникулы. Я буду ждать.***
Наша Таня — Подруга
— Шарлотта, мать твою, Уилтшир! Анри вылетает из клуба прямо в дождь. У нее все еще нет при себе сумки с деньгами, документами и ключами, но это вторичное — обратно она уже не вернется. Только самоубийца полезет обратно после того, что произошло. Анри будто выползла из ада. Растрепанная, с потекшим макияжем, у нее от шока дрожат колени, и такое мерзкое чувство, что хочется содрать с себя кожу. Шарлотта стоит под навесом и курит; когда она видит Анри, то начинает улыбаться — и нет ничего хорошего в ее улыбке. — Вау. Ну что? Повеселилась? Анри распирает от злости. Честное слово — никогда она так не злилась, и никогда она не злилась на Шарлотту. Анри кажется, будто она задыхается, но это не паническая атака, это что-то другое, чужеродное и неизведанное, и при этом — почти ее, родное. Анри не помнит себя, но за считанные секунды оказывается рядом с Уилтшир и- с громким хлопком она отвешивает ей пощечину. Голова Уилтшир дергается в сторону. Теперь на красивом лице виднеется красный отпечаток от удара. Анри тяжело дышит. Она устала. Анри видела, что бокал ей отдала именно Уилтшир, но не помнит, о чем она говорила с теми парнями. Анри вообще мало что помнит, но уверена — все это дело рук Шарлотты. Ее милой подружки, которой она, на самом деле, нахуй не нужна. Анри устала. Анри устала от того, что она вечно «недостаточно» и от того, что она вечно «продолжение» Шарлотты. Ее сестра-близняшка, только другого цвета и без свободы воли. Анри устала из-за боли в животе, устала из-за вечного голода. Устала считать калории и устала быть похожей на Шарлотту. Анри устала потакать Шарлотте, и сегодняшний инцидент — последняя капля. Анри взрывается. Так взрывается маленькая вселенная — мир внутри маленького человечка. — Охуела? — Шарлотта спрашивает спокойно, дотрагиваясь до своей щеки. — Глупая-глупая Анри. У этого действия будут последствия. — Я тебе не игрушка, чтобы поиграть и бросить, — шипит в ответ Анри. Ей не хватает воздуха, и капилляры в глазах лопаются от злости, но она больше не может. Не может. — Мерзкая, отвратительная манипуляторша, ты — опухоль в моем сознании и в моем теле. Это твоих рук дело? Заранее договорилась? — Мне сказали привести с собой подругу. Для этого и ты сойдешь. — Так не поступают настоящие друзья! — Анри срывается на крик: у нее мокрые волосы, платье липнет к телу, один оставшийся каблук в руке она сжимает особенно сильно, и замечает, как опасливо на него косится Шарлотта. Дура. Она не настолько ебанулась, чтобы убивать человека. — Друзья не используют друг друга, друзья не подставляют и не подкладывают под каких-то уебков! Я долго это терпела, Шарлотта. Я долго тебя терпела, я надеялась, что ты вырастешь и образумишься, я думала, ты перерастешь все свои травмы, я думала, это от того, что у тебя очень, очень сложная жизнь. Но я ошибалась. Ты просто используешь других ради собственного удовлетворения, тебе наплевать на людей, пока делают то, что скажешь ты. Тебе просто нравится подавлять, нравится общее внимание и нравится быть единственной и неповторимой. Но ты не пуп земли. И знаешь что? Найдется человек, который кинет тебя, и это буду я, потому что Я УСТАЛА, СЛЫШИШЬ МЕНЯ? Я верила тебе, я доверяла тебе, я изводила себя ради тебя. Какая же я была дура! Я была полной дурой, раз думала, что ты рано или поздно примешь меня такой, какая я есть. — Ты не посмеешь, — шипит Шарлотта — она вычленила для себя исключительно самое важное из потока слов, однако Анри уверена — она не вслушивалась в остальное. Не услышала и не поняла то, что она пыталась до нее донести. — Ты обещала мне. Помнишь? Ты обещала, а я в свою очередь никаких клятв не давала. — Да мне насрать на то, что я обещала, — выплевывает Анри на выдохе, — как и тебе насрать на то, что ради тебя делала я. Анри разворачивается — круто, резко. Ее злые слезы смешиваются с каплями дождя, и несмотря на то, что ей все еще хочется сорвать с себя кожу — Анри чувствует, как от сердца у нее отлегло. — Ты не посмеешь, — повторяет Шарлотта, но Анри не оборачивается. Она срывается на крик. — Ты не посмеешь! Я уничтожу тебя и твою репутацию. Думаешь, я просто так тебя под него подложила? У меня есть компромат, у меня есть видео, я разошлю всем, кто тебя знает, и все увидят, как ты трахалась с ним! Наша милая душечка Генриетта Уорхол станет посмешищем для всей школы. Я сделаю так, что твоя жизнь превратится в ад, и тебя не спасет последний год обучения. Я сделаю так, если ты сейчас же не вернешься, слышишь меня, АНРИ? СЛЫШИШЬ МЕНЯ? ВЕРНИСЬ НЕМЕДЛЕННО. Чернильное сердце, которое ей отдала Шарлотта, рвется на куски, оно вытекает из Анри, приобретая форму ее слез. Анри не оборачивается, слушая, как кричит Шарлотта — она шагает по лужам, считай, босиком, майские дожди очень, очень холодные, и Анри трясет. Трясет от холода и пережитого; Анри ушла от Шарлотты, но ей все еще очень, очень голодно. Анри выходит на дорогу: она не помнит, сколько прошла в таком состоянии, и она тяжело опускается на бордюр. Анри смотрит вдаль, на серые клубы дыма от заводов, и внутри у нее абсолютно пусто. Противно и мерзко зудит ее кожа, там, где ее раньше касались. Анри снова чувствует себя грязной. Безбожно грязной. Что-то пиликает в кармане ее куртки. Это ее телефон. Анри отстранённо достает его, смотрит на экран — это писала Шарлотта Вайлтшайр. Точнее, Чарльз. Чарльз Эйлер. Анри вчитывается в текст. Анри не может поверить в реальность, не может поверить в то, что видит, не может поверить, не- Анри чувствует себя грязной, Анри и есть одна сплошная грязь, и Чарльз, наверно, вообще не будет рад тому, что его преданный читатель оказался… оказался таким. Чарльз не будет рад Анри в принципе, потому что они практически не разговаривали эти три года, и Анри вообще далека от образа идеала, настолько же, насколько теперь далека и от Шарлотты Уилтшир. Но, в общем-то, ей терять нечего. Шарлотта все равно изведет ее в этот оставшийся год, Шарлотта все равно обещала превратить ее жизнь в ад, и если видео существует — так будет. Шарлотта — маленькая королева своего улья, королева школы, святость и греховность в одном лице, кумир и идол. Анри — так, небольшое дополнение. Поэтому — хуже не будет, если ее будет ненавидеть и Чарльз. Наверное.***
Tom Odell — Another Love
Анри стоит напротив его квартиры. Она смотрит на звонок, смотрит на аккуратную, старинную ручку, смотрит на глазок — как будто бы думает, что Чарльз специально ее поджидает. Анри хочет поднять руку, чтобы позвонить. Анри не может. Анри чудится, будто белесое существо вырывает ее сердце, но не дает взамен новое — оно его сжирает, пачкаясь в крови, оно сжирает саму Анри, ломает ей ребра и вскрывает черепную коробку, играет с органами и улыбается, улыбается весело, так, будто всего лишь разрывает игрушку. Анри чудится, будто бы вся школа смеется над ней, обсуждая новое видео. Анри чудится, будто бы Чарльз брезгливо морщится, когда видит ее. Анри больно, не передать словами, как ей больно и физически, и морально. Она, мокрая насквозь, под личиной преданного читателя стоит напротив его квартиры, надеясь на что-то невероятное. Но Анри знает — чуда не будет. Чудо закончилось еще в детстве, когда Уилтшир растоптала любую веру в хорошее. Анри тянет руку — рука дрожит. Анри прикладывает титанические усилия, чтобы силой нажать на кнопку. Приглушенно слышится мелодия звонка. Анри думает, что если Чарльз скривится при виде нее, она прыгнет под машину на обратном пути. Она не выдержит _такую_ боль. За дверью кто-то копошится. Слышатся шаги. Щелкает замок, скрипит дверь. Он открывает. Они смотрят друг на друга, кажется, целую вечность. Глаза у Чарльза — золотые; в его доме теплый свет, и от этого Анри кажется, будто и золото превращается в медовый оттенок. В глазах Чарльза — удивление, на секунду — непонимание; Анри ждет, когда он ее оттолкнет или закроет дверь, Анри ждет, когда до Чарльза дойдет истина и он тоже от нее отвернется, Анри ждет, когда Чарльз ее пошлет куда подальше — это было бы логично, после всего того, что она сделала. Но Чарльз молчит. В его глазах нет отвращения. — …мисс Уорхол? — Скарлетт выглядывает из-за его спины, на ней фартук для готовки и лицо вымазано в муке. — Боже, мисс Уорхол, — она осматривает ее с ног до головы, — вы выглядите… очень плохо. Анри улыбается криво. Она хочет извиниться. Сказать, что это ошибка, может, она просто ошиблась дверью, в общем, это одно сплошно совпадение, извините, я пойду. Анри набирает в грудь воздуха, и не выдыхает. Чарльз подается к ней. Чарльз, со своей боязнью грязи, с кучей психологических травм, постепенно прогрессирующим ОКР, обнимает ее, Анри, грязную, жалкую, сломанную Анри, обнимает крепко и изо всех сил, и кладет подбородок ей на макушку. Анри чувствует его руки в перчатках на своих плечах. Анри щекой прислоняется к его свитеру. Чарльз пахнет антисептиками. Боль исчезает. Сердце снова начинает биться. Холод отступает. И все прекращает существовать.***
Чарльз наливает ей чай в кружку. От напитка к потолку поднимается пар. Небольшие чаинки плавают где-то на самом дне, и Анри, завернутая в плед, вглядывается в свое отражение. — Горячий чай для моего самого преданного читателя, — осведомляет ее Эйлер и улыбается, хитро прищурившись. — От всего сердца. — Ой, заткнись ты, — бубнит в ответ Анри, обхватывая кружку ладонями — чтобы согреться. — Я и не знала, что ты такой острый на язык. — Уж извини, что не оказался милой девочкой с аватарки. — Еще не поздно сделать операцию по смене пола. Чарльз посмеивается. Они сидят в его комнате, Анри кутается в плед и меланхолично смотрит в кружку. Скарлетт прочитала ей длинную нотацию о том, что нужно основательно подходить к выбору друзей, и всем понятно, что Уилтшир — не лучший кандидат во всей школе. Чарльз пытался ее остановить, но Скарлетт разошлась не на шутку. Стало спокойно только тогда, когда на кухне у нее начало что-то подгорать. — Уже поздно, — говорит Анри для того, чтобы как-то разбавить тишину между ними. — Родители разве не должны быть уже дома? — Мама постоянно дома. Ей очень плохо и она почти не встает с постели. — Извини, — Анри прикусывает язык. Анри привыкла извиняться за все подряд, потому что того требовала от нее Шарлотта. Ей нужно было догадаться, что у Чарльза не просто так психологические проблемы, но… …но Чарльз улыбается. — Ничего. Ты же не знала. Анри кусает губы. В комнате у Чарльза очень, очень чисто и все разложено по полочкам. Нет ни одной лишней, валяющейся вещи, книги расставлены в алфавитном порядке, тетради и учебники — в стопки. Анри кажется, что даже на самой верхушке гардероба не окажется ни пылинки, и среди этой стерильной чистоты Анри чувствует себя прогрессирующей болезнью. — Прости, что ввела тебя в заблуждение, — говорит она спустя некоторое время. — Я… ну… не знала, как еще заговорить. Я очень хотела написать, я не хотела притворяться, но… — Если то, что ты написала, было правдой, то себя не вини. Я понимаю, как плохо тебе было. Потому что Чарльз, вообще-то, прошел через то же самое. Чарльз — тот, кто действительно может ее понять, и тот, кто не будет требовать от нее глобальных перемен. Чарльзу не нужно, чтобы с ним срастались, Чарльзу не нужно поглощать и не нужно, чтобы люди становились им. Чарльз понимает и культивирует концепцию индивидуальности, какой бы она ни была. Все люди совершают ошибки, и поиск своего человека — тернистый путь, полный страданий. Свое счастье они выстрадали и вырвали. Чарльз ее не съест. Анри повторяет себе снова и снова. — Мне… — Анри осекается: Анри знает, что хочет сказать, но слова из глотки не лезут. Искренность сейчас кажется непосильной, неуместной задачей, ей чудится, будто все, что она скажет, не будет иметь никакого смысла, — мне жаль, что ты через все это прошел. Анри давится собственными словами. Ей не стыдно это говорить, но страх остался, хотя самое страшное позади; позади Шарлотта с ее тиранией длинною в жизнь, позади тот несчастный клуб и истерика под проливным дождем, позади годы ее страданий и голодовок, позади ее попытки влезть в чужую кожу и стать совершенно другим человеком. Позади ее желание быть священной — теперь Анри просто хочет быть человеком. — Все закончилось хорошо, Анри. Горевать не о чем. Чарльз снимает со своих рук перчатки. Его ладони снова заклеены пластырями, костяшки пальцев покраснели и кое-где выступает кровь. Чарльз протягивает Ани раскрытую ладонь, и она понимает — для него это очень, очень важный момент. Держать его за руку — интимнее поцелуев; Чарльз предлагает ей спасение и себя. Анри почти плачет. Анри смотрит на свои ладони, на идеальный, аккуратный маникюр, и все равно чувствует себя недостаточно, вечно недостаточно. То, что произошло сегодня, надолго останется в ее голове; впереди Шарлотта, которая против нее настроит буквально всю школу, впереди экзамены и так много сложностей, что хочется вообще не жить. Но Чарльз хочет, чтобы она жила. Вместе с ним. Анри сглатывает и неуверенно подается вперед. Она тянется к чужим пальцам. Чарльз крепко сжимает ее ладонь. Мягко поглаживает большим пальцем. Все хорошо. Горевать не о чем.