Хандрой по разбитому сердцу

— Знаешь, я устал делать вид идеального сына, — прошептал однажды Дилюк на балконе во время одного из званых ужинов. В зале веселился народ, играла музыка, распивали дорогое вино и наслаждались тёплыми вечерами наступающей весны. Звуки позади спины заглушаются нотой прерывистого выдоха, синяя звёздочка необычная слишком упирается взглядом удивления в чужой алый уставший. И действительно видно мириады переживаний. Взгляд у младшего Рагнвиндра потухший, сухие без должного ухода руки слишком тяжёлые чтобы ими двигать. Дилюк кажется слишком хрупким. Удивительно, что довольно-таки проницательный Кэйя этого не заметил. Наверное потому что его названный брат никогда не давал никаких намеков на то, что он тоже умеет уставать, терять мотивацию. И все же такая наивность со стороны самого близкого человека определенно задевала. Понимание, что Дилюк давным-давно не показывает себя настоящего бьёт под ребрами болезненным разрядом тока и осознания. Перед глазом возникает только беззаботный образ улыбающегося мальчишки, что не верится в неискренность этой улыбки. На небе сияло бесчисленное количество звёзд, но в алых глазах не отражалось ни одной, в какой-то момент все перестало иметь для него смысл и сын владельца огромной винной индустрии с великими амбициями более этого не скрывал. Альберих же не мог выдавить из себя ни слова, все застряли в горле, от огромного потока эмоций и шока перемешались в голове. Ему было просто нечего сказать. — У тебя вроде есть с собой сигареты, — неожиданно подал необычайно тихий голос Дилюк, — дай мне одну… Кэйя дёргается резко, он скрывал это как мог, но видимо младший Рагнвиндр давно все знал, просто не видел смысла поучать или рассказывать отцу. В конце-концов от Альбериха мало чего требовали, но и прохода в будущее он как такового не имел. У Крепуса были свои принципы и установки, за признание нужно было бороться и работать. Подобранный с улицы мальчишка же пошел по косой дорожке раньше, имея при этом расплывчатое понимание окружающего его мира. Возможно у него были проблемы, возможно их не избежать из-за ряда событий, но Дилюк… Дилюк не должен был брать в свои бледные руки дешёвую сигарету. Дилюк не должен был думать о собственном исчезновении. У Дилюка все было всегда хорошо, но оказалось, что никогда. И вот он сейчас стоит на этом балконе с пеплом на тонких длинных пальцах и молча курит, даже не закашливаясь, выпускает дым из лёгких, потом втирает в белый мрамор бычок, сталкивая его в озерцо под балкончиком. Переводит зрачки в сторону своего названного брата, с губ его срывается беззвучное «ладно», после чего он скрылся грустью средь безмятежного веселья. Альберих не смог выдавить из себя ни слова поддержки, они встряли у него поперек горла перемешанной кашей из головы. Был ли смысл вытягивать их — совсем неясно. Но получить в свою сторону лишь тишину больно, даже если она не являлась намеренной. Молчание говорит ярче любых слов сожаления, беспокойства, даже самых глупых. Молчание обозначает безразличие и иногда оно хуже осуждения. Поэтому изнанка чужой души была для него потеряна и заколочена на всевозможные замки. Даже если на следующий день тот улыбался отцу на очередное чрезмерно важное поручение, а вечером с такими же растянутыми губами просил сигарету. Потом ещё одну. На следующий день ещё одну. Через неделю и выкуренную пачку, он видит Рагнвиндра в их общей комнате уже со своими не такими дешёвыми, все же карманных у него было больше. — Держи, это заместо той, что я выкурил, — белую ладонь с синими просветами вен трясет, за окном серость осени, а комната забита коробками. — Я, кстати, переезжаю в соседнюю комнату, «Ему нужно больше личного пространства» — на следующее утро объяснил Крепус, когда всю ночь были слышны ругательства за стенкой, а через приоокрытое окно влетал запах табака. Конечно, Дилюк был слишком неопытен, неосторожен, Кэйя ему ничего толком не объяснил, поэтому вскоре эта же пачка сигарет была в руках у разъяренного Крепуса. Дилюк все ещё улыбался, держал руки скреплённые в «замок» на столе, уперто смотрел на отца и силился не заплакать, судя по его красным белкам глаз. — Это мои, — поднимает руку с такой же маркой табака, сзади проходящий Кэйя, кидающий школьную сумку под соседний от младшего Рагнвиндра стул. Вот только от алых волос несло пеплом и подавленными концами они свисали, Крепус не верил. — Это я виноват, я ему предложил, — настойчиво продолжал неродной старшему Рагнвиндру сын, смотря из-под челки единственным глазом со смиренностью и некоторой уверенностью в своих действиях. — Альберих… — тяжёлый выдох, (назвал даже не по имени) хватается морщинистой ладонью за лоб и из заднего кармана брюк достает небольшую пачку денег. — Найди себе съёмную квартиру и выметайся… Что же это было достаточно грубо, но вполне справедливо. Всесторонняя любовь кончилась к Кэйе на моменте, когда мальчишка вырос в подростка, потому что Крепус знал обо всем. О пьянках, в которых его неродной сын активно участвовал, о курении, которым он злоупотреблял, о сомнительных связях, плохой учебе. Не то чтобы у него было время с этим разбираться, мужчина не был охренительно всесторонним отцом. Но собственный сын оказался последней каплей. Это все не должно было касаться Дилюка, хоть единственного вышедшего экземпляра, а главное прямого потомка. Но оно коснулось, а потому это нужно пресечь. — Конечно, — абсолютно спокойно отвечает ему Кэйя и уходит в свою комнату, чтобы собрать немногочисленные вещи, набрать Аяксу по телефону и уехать к нему нахуй отсюда. Главное, чтобы Дилюк оставался в порядке, прожигая его безэмоциональным взглядом. Был ли тот рад или благодарен — оставалось неизвестностью. Но провожать своего названного брата младший Рагнвиндр не вышел и даже короткое «спасибо» за спасенную шкуру не сказал. Возможно ему нужен был скандал, возможно нужно было доказать отцу, что Дилюк тоже может устать и быть виноватым, что если ему предложили, то он мог отказаться, что у юноши есть своя воля и голова на плечах. А его глупый уже не братишка все испортил, снова. Одна только Аделинда грустно обняла его, тревожно смотря в окно второго этажа, она беспокоилась за мелькающую там то и дело алую макушку. Недавно купленные жалюзи вместо штор опускались поверх закрытого стекла, скрывая от внешнего мира побитое сознание подростка внутри огромной и темной комнаты, в которой он остался наедине с собой. — Прощай, Кэйя, — проговорила она, кивая ему головой, когда позади на спину Альбериха накинулся парень с рыжей макушкой, хватая оставшиеся вещи. Поспевал и юноша с косичками, с явным недовольством насчёт предстоящей работы. — Прощай, Аделинда, передай Дилюку спасибо… — он разворачивается и уходит, рассказывая все в ярких деталях своим друзьям. Эгоизм. Он больше сделал это для себя, освобождаясь от оков должника и нелюбимого в семье ребенка. Кэйя «Рагнвиндр» был должен. Кэйя Альберих же волен делать со своей жизнью, что он хочет. Вот и Дилюк остался позади некрасивым пятном опыта, долгих мук почему не сказал, не помог, почему не откликнулся на зовы. Они не общались последние пару лет, не виделись даже особо из-за того, что младший Рагнвиндр перенимал дело отца слишком активно для того, кого иногда приходилось выпинывать с кровати. А потом Крепус умер. Уже будучи студентом Кэйя узнал об этом случайно, Аякс просто в этот же день проболтался, что это сделал его коллега из Снежной из-за какого-то там супер огромного конфликта. Сам Альберих только хмыкнул и на похороны даже не пришел, будто его кто-то туда собирался приглашать в самом деле. Но эта новость все же повлияла на него тревожной мыслью: как там Дилюк? Который вроде и был некрасивым пятном его предопределённого прошлого, но сейчас отзывался упоминанием глухим ударом беспокойства. Он даже достал семейный альбом, который точно помнил, что не брал и у себя не хранил никогда. И там была всего одна фотография с Крепусом, а остальное отзывалось ярким солнцем и не менее лучезарной улыбкой двух мальчишек. Чужие поступки оставались непонятными по сей день, но альбом он просмотрел вдоль и поперек, рассказывая на кухне при свете жёлтой лампочки историю каждого снимка Аяксу. «На самом деле я жалею, что даже не взял его номер телефона…» «когда он поменял симку» оставалось незаконченным дополнением, потому что Кэйя видел как младший Рагнвиндр топил ее в стакане воды во время очередной истерики. Те у него часто случались, но эти воспоминания возникали у него только сейчас видимо на почве недавно произошедшего и на самого синевласого повлиявшее. Названный брат был в принципе далёк от Альбериха, они не общались даже после того случая на приеме Лоуренсов. Но его всегда успокаивал Кэйя, неаккуратно заходил в комнату по поручению отца, замечал, что не должен был. Несмотря на то, что было в некоторой степени поздно замечать. Поэтому всегда имел с собой бинты, когда белые рукава пропитывались кровью, когда после особенно нервного разговора с родителем заканчивались сжиманием пальцев на собственных изрезанных запястьях. Каждый раз, утирая чужие молчаливые слезы, без лишних вопросов выливал на ватные диски перекись и промывал под болезненные шипения. Обнимал сгорбленную спину, распрямляя её, и держал за руку, когда нужно было ходить на ногах. — Мы не общались, — уверяет парень нового знакомого под именем Альбедо. А ночью вспоминал, что они не разговаривали, но на щеках младшего Рагнвиндра всегда оставались пахнущие алкоголем короткие поцелуи, ладони в ладони и тихое: «все обязательно будет хорошо, не сегодня, но будет» Во снах плохими концами приходили кошмары отрывками памяти капающей крови, лезвия из заднего кармана джинс, растрепанные алые волосы и белозубая улыбка со слезами. Кэйя расчёсывал ему волосы, отмечая остатки выдранных прядей, но та у сердца оставалась всегда нетронутой. Спал с ним в одной кровати, в обнимку после продолжительной тряски и нервного лепета: «они убили тебя, забрали, убили, ты ушел, исчез. Обещай, что никогда не оставишь меня!» Глаза в глаза, где на одном красовался уродливый рубец. Хотелось отвести взгляд, но он продолжал смотреть в чужой алый, нервно проговаривая: «я обещаю» Даже если знал, что сбежит. Даже если знал, что судьба их обязательно разделит. «Научи меня тому, чем ты там занимаешься с этой…как её… Розарией» Запрос оказался крайне обескураживающим и неожиданным. Ничем таким с названной Розарией он не занимался, та с детства принадлежала ненавистной ей церкви, но Дилюка научил по опыту из фильмов и тому, что видел вскользь на всех попойках. Подступающей тошнотой подмечал намечающийся на утро похмельный скандал, и что по сути все люди те ещё бездушные пидорасы. В противовес собственным желаниям он раздевал медленно изрезанное тело, покрытое синяками рухнувшего иммунитета (Дилюк болел часто и тяжело, каждый раз Альберих сидел рядом до изнеможения, менял компресс на лбу, укрывал, когда больной сбрасывал с себя одеяла) целовал каждый шрамик, прикусывал шею, касался аккуратно живой части бедер, разводя их в стороны. В чужом взгляде плескался страх и одновременно с этим последняя стадия падения в бездну. Ладонями по тонкой талии, выпирающим бедрам, заплаканным щекам и успокаивающий поцелуй в лоб. Собственные губы виновато кривились после оставленных на белой коже касаний. Вода текла на подушку из уголков глаз, острая коленка оставалась согнутой, дыхание выравнивалось, алое разметалось вокруг, пока он смотрел пустым красным в потолок. Не сказать, что с ним были грубы, наоборот, чужие пальцы и губы были так аккуратны и так нежны, если не на ощупь, то по отношению, но ощущение пустоты разливалось как белое по впалому животу. Взгляд лениво переводит на сгорбленную спину около окна. Докурив сигарету, дрожащими от пережитых ощущений смуглыми пальцами он выкидывает в мусорку под рабочим столом потухший бычок, несмотря на подставленное в алых прослойках запястье. Нет, до такого уровня он не дошел, хотя секунду назад доломал треснутое. — Не уходи… — несмотря на серьезную просьбу, голос сквозил безразличием как и потухшие зрачки глаз, смотрящие прямо в душу. После этого он действительно был безразличен по непонятным причинам, больше никогда не просил Кэйю оставаться рядом и больше никогда не просил помощи. Не жаловался на кошмары, тщательно прятал порезы, самостоятельно их обрабатывал. Впервые они встретились через четыре года как умер Крепус, как обрывками возвращались к Кэйе воспоминания после своеобразного освобождения души от тягот жизни. Встретились между прочим по причине одного факультета в университете посреди наполненного людьми коридора. У Рагнвиндра привычно свисала у левого плеча алая прядь, но вся остальная остальная сожженная краской масса была короткими неаккуратными кусками сероты в разные стороны. Взгляд его черных линз оставался безразличным на два сантиметра ниже глаз Альбериха. На шее под воротом черной водолазки виднелась кромка бинтов, как и под тканью рукавов. Это было жутко, Аякс дёргал его за плечо назад, говорил что-то, стараясь уберечь от бури, но она уже захватила разум, Перед глазами стоял только образ того ещё мальчишки на балконе, сломленного юноши сгорбленного на краю кровати, который несмотря на боль в причинном месте, униженный собственными решениями, поднимался дрожащими ногами и снова падал. В кулаке сжималась собственная перекинутая через левое плечо. — О Архонты, как он только остался в живых? — голос дрожал среди плитки в туалете, куда его отнес Тарталья после нескольких попыток вырваться, подбежать и обнять порывисто. Действительно боялся ведь однажды на кладбище у могилы Крепуса, которую он посещал только из животного страха увидеть рядом могилу сына. Он не мог помочь более, не имел на это права, не знал места жительства, не знал номера телефона. Особняком владели другие люди, разводя руками, отвечали неожиданному гостю: «умер поди…выглядел болезненно». Но нет переломанный, и все же стоял там…посреди коридора, выглядел все также болезненно, главное, что живой. — Это твой шанс, — ответил Аякс и дверь за ним закрылась, оставляя Кэйю в желанном одиночестве. Через неделю в этом же туалете средь грязной плитки он будет смывать с чужого серого кровавые следы, кое-кто посчитал хорошим решением провести лезвием по шее и звонить среди пары на не меняющийся годами номер (удивительно, что он у него был) с испуганным: «она не останавливается…» — Я не мог умереть, — голос у Дилюка прокуренный до безумия, хриплый, будто он всю ночь кричал и Кэйя не уверен не было ли этого на самом деле. — Почему? — глупый до безумия вопрос, будто и не испытывает на удивление слишком много эмоций, будто его руки не трясутся в страхе, что чужая кровь повсюду, будто не боялся, что сейчас кто угодно может зайти сюда и задавать вопросы. Никто не должен видеть Люка в таком состоянии, даже сам Альберих. Но он видел, клеил нелепые пластыри Венти с Хелло Китти на некрасивый порез. — Потому что тогда всё, что делал отец будет бессмысленным, я не могу этого допустить, — взгляд его был направлен в зеркало, он смотрел только на себя, точнее на то, что от него осталось. Как в таком состоянии Рагнвиндр собирался заводить семью, в конце-концов заниматься сексом с девушкой, чтобы потом ухаживать за ней в период беременности, а позже и за тем, что она…кхм родит, Кэйя не понимал и вслух не говорил. Ведь Дилюк посредством названного брата унижал себя через связь телом, а здесь нужно любить, здесь нужно уметь заботиться. — Что будешь делать, когда ты начнёшь заканчиваться? — это не свойственно Кэйе, задавать вопросы, а тут уже второй. Поэтому впервые за все это время неДилюк переводит на него взгляд, с ого, недопониманием. — Этого не случится, — заявляет он уверенный хоть в чем-то, пока Кэйя испорченным носовым платком Аякса, который ему сшила младшая сестра (Альбериху пизда), вытирает со стен кровавые ладони. — Однажды ты переборщишь, — бесполезный кусок, не напоминающий уже ничего, улетает в мусорку к окровавленной туалетной бумаге (удивительно, что она водилась в универском туалете). Потому что привычка Рагнвиндра убивать себя медленно и со вкусом боли и всех незаслуженных страданий никуда не уйдёт. Потому что жажда Дилюка умереть никуда не уйдет, даже если он будет улыбаться своей потенциальной женщине у алтаря, принимать на руки маленький кулёк, иметь больше всего денег на планете. Это все никуда не уйдёт и в итоге Дилюк Рагнвиндр перережет себе горло или повесится среди роскошной гостиной неаккуратным идиотским пятном своих сожженных серых волос, а может будет валяться переломанной лепёшкой под окнами собственного офиса. Бесчисленное разнообразие вариантов самоубийства. — Не переборщу, — дверца туалета хлопает и оглушительная тишина разливается ржавчиной из крана. Ещё через неделю под жёлтой лампочкой на кухне во время второй рабочей смены Аякса они будут сидеть друг напротив друга под звук капающей с бледных рук крови. Снова вокруг будут обманываться бинты и снова Альберих будет задавать вопросы. — Почему ты не сходишь к психиатру, кажется ещё тогда ты даже тени видел? И очень их боялся, пряча лицо в подушке или утыкаясь носом в смуглую голую спину под бормотание. Они стояли прям над кроватью и смотрели как нервно белые руки трясут вдрызг пьяное тело в панике. — В этом нет смысла, — тихо подаёт поломанный голос Рагнвиндр, утыкаясь черной окантовкой в чайник на плите. Потянуться, чтобы обжечь свои жёсткие подушечки пальцев и получить строгий взгляд на одной только мысли об этом. Он ходил к психиатру и не пил таблетки. Он ходил к психотерапевту и пропускал сеансы. Чайник засвистит на плите, дрожащие ладони обхватят горячую кружку с чаем и бинты перестанут мокнуть от бесконечного кровотечения. Так определенно больше не может продолжаться. — Это имеет смысл, потому что я люблю тебя… «своей уродливой любовью» — не говорит надломленный голос, потому что из окровавленных рук выпадает керамика, прокатываясь кубарем со стола вниз и вдребезги. Как сердце Кэйи, как давно разбитое сердце Дилюка. Это любимая кружка Чайльда, ему точно пиздец ещё до того как он узнает про платок. Чем только Кэйя думал, давая кружку Тартальи своему гостью? — Ты не можешь любить меня, — ладони слабым протестом утыкаются в поверхность стола, чайный пакетик и в разлитую жидкость. — Потому что тебе нужна женщина, которая родит тебе ребенка, чтобы продолжить дело отца? — с пола аккуратно поднимаются крупные осколки. Собирает сердце его драгоценного Люка по частям. Остальную половину ночи он клеит кружку, чтобы минимизировать шансы умереть раньше, чем они съедутся с Люком в убогую однушку. Названный сидит рядом, клюет носом, но все же не уходит, мысли его погружены в размышления о женщинах и нежеланных детях, об отце и… И он снова спит в одной кровати с не совсем названным братом, но теперь уже с почти мужчиной. И он действительно спит, похрапывая слегка, а не просто лежит с закрытыми глазами, хоть и выпил снотворного. Осень уступает зиме по холодам, когда с фингалом под единственным видящим глазом Кэйя заталкивает в обещанную убогую однушку коробку. Счета Люка они не трогали, основываясь на нажитом Альбериха. Уже успокоившийся Аякс становится первым, кто приходит эти немногочисленные пожитки разбирать, снова смеётся с тупых фотографий Кэйи в семейном альбоме и дарит около десятка рамок для них, обязуясь навестить молодую пару и ещё раз поржать с фоток. — Когда-то в нашей комнате висел плакат с человеком пауком, После этого в их комнате висит плакат с Винкс, добродушно одолженный у Кли, пока не появятся новые. Дилюк действительно пытается включиться в процесс, вешая гирлянду не себе на шею, а поверх плакатов Ранеток, которые они нашли в ящике запылившегося шкафа времен прошлого века. Следующие две недели они ездят на общественном транспорте к психиатру Люка, облокотившись друг на друга плечами. Ладони красные без перчаток держатся воедино, когда они в трамвае смотрят за уходящим под землю солнцем через призму заляпанного окна. — Не уходи… — просит совсем не солнце на грани сна Альберих, но рядом сидящий Рагнвиндр только зарывается носом в шарф и ничего вслух не говорит. Снег идёт прямо за неделю до Нового Года, когда к ним заглядывает Венти со своим возлюбленным. Первый свешивается с открытого балкона, показывая в него пальцем, внизу лают собаки, в принципе неприятно мокро, но парень радуется как ребенок. Дилюк же молча за этим наблюдает, за падающим снегом и по его дернувшимся коленкам было видно как он хотел подскочить, чтобы взять Венти подмышки и увести с балкона. Его опередил Сяо, придерживающий непутёвого возлюбленного за талию. Остаётся интересной темой для рассуждения как человек, который свою жизнь ни во что не ставит, волнуется за чужие. Вечером на этом же балконе Дилюк выкурит несколько дешевых сигарет, поднимет ногу на разваливающийся табурет у перил и не встанет на него, уйдет в холодную квартиру обратно. Порезы на руках не заживают, он берет из коробки во время очередной пересадки с автобуса на трамвай маленького котенка. Снег валит на трясущуюся мохнатую головку, жалобное мяуканье заставляет прижать к себе грязный комок замерзшего нечто. — Придется заскочить в ветеринарную клинику и зоомагазин, а я не взял с собой денег, — бычок втаптывается в землю, пока котенок заматывается в шарф. Кэйя отдает свой Люку, дома они ещё раз моют совсем мелкое существо от грязи и блох. Кошечка оказывается рыженькой с голубыми выразительными глазами, под одним из которых располагается выдранной шерстью шрам от непонятно чего. — Она будет Стешой… — ассоциации вызваны не то пеплом табака, не то белым порошком с неба. Но Альберих не спорит. Потому что изначально губы кривились назвать что-то более драматичное, но котенок была невиновна в этом. Стеша спит между ними напуганным зверьком, когда отказывается спать в купленном домике, на следующий день кривой линией губ Дилюк покажет лечащему врачу её фотографию. Альберих сморгнет непрошенную влагу с глаза, а для второго даже повязку приподнимет и отправит стикер Чайльду. Через шесть дней новый год, рубцы покрываются постоянно лопающейся коркой, им не хватает на проезд и они шаркают по снегу примерно два часа. В углу комнаты у коробчатого телевизора они ставят небольшую ёлку, посреди ночи пьют чай, Кэйя старается не курить после того как мажет мазью содранную Рагнвиндром корку заживающих ран. — Буди меня пожалуйста, если померещиться, — зевает юноша, оставляя смазанный поцелуй на чужой щеке. Его Люк ожидаемо молчит, он вообще всегда молчит и почти не открывает рот. Зато волосы не красит, те уже отрастают в некоторых местах блеклым красным. Кэйя не совсем уверен, что не держит его в заложниках. Но Дилюк тихонько лечится, несмотря на то, как его обгрызанные ногти все равно пройдутся по порезам и шраму на шее, несмотря на то как его ноги будут заплетаться, а перед глазами мелькать тени. 30-е декабря сменяется на 31-е бинтами и открытым лезвием, которое Рагнвиндр достал после кошмара, проснувшись в квартире в одиночестве с орущей и по понятным причинам мокрой Стешой. А Кэйя всего лишь отошел в круглосуточный за молоком и туалетной бумагой, утром планировалось сделать какао, а у самого непереносимость лактозы. Его удивлению не было предела, когда вся туалетная бумага ушла на то, чтобы остановить кровь и вытереть кошачью мочу с чужой кровати — Я тебя не брошу…больше не брошу, — напоминает он простую истину, оставляет под серыми обрывками отпечаток своих потрескавшихся губ и ведёт своего Люка обратно в кровать, по дороге прихватывая обеспокоенную кошку. — Она тоже перепугалась, — вдруг отзывается виноватым вздохом Дилюк, опадая на кровать. В его потухших вовсе не черных без линз глаз, сквозиться беспокойство, что крайне удивительно на фоне безразличия. — Всё ещё думаешь? — за шею утягивает за собой на подушки, прижимает к ключицам, зарывается носом в макушку запаха пепла. — Думаю, — привычный тон безэмоциональности отзывается после проявления слабости в попытках залатать брешь На утро Альберих все же сделает какао, поставит гордостью разнообразия перед своим драгоценным и присядет на табурет с балкона рядом. — Давай сегодня без попыток, начни новый год с новой жизни, как договорились? — с надеждой заглядывает в чужие глаза и слышит тихое «угу» На душе разливается тепло, улыбка сама наползает на лицо. — Может тебе обрезать? Из меня парикмахер так себе, но зато есть Сяо с его коллекцией пройденных курсов По прищуренным глазам он понимает, что Дилюк колеблется, но вряд-ли откажется. Поэтому вечером Сяо с атрибутом оленьих рожек держит в руках тупые ножницы и кромсает серость пепла на чужой макушке. Это, конечно, фоткают на память, которой в телефоне почти не осталось. Родного у Рагнвиндра совсем мало и он остаётся почти ёжиком с нелепой прядью у разбитого сердца, которую уперто сжимает в кулак. Не даёт отрезать и это успокаивает Кэйю, он борется, все ещё борется. Они выпивают весь вечер, едят мандарины, смотрят «Один дома», слушают бой курантов, звонят младшим Тартальи, приемному отцу Сяо, близнецу Венти и…ожидающе смотрят на треснутый экран телефона с номером Аделинды. На Дилюка направлено столько поддерживающих взглядов, а рука Альбериха лежит на его левом плече, об ноги трётся Стеша и это даёт сил. Он нажимает на звонок, пока позади кипиш в попытках скрыться из поля зрения объектива. Женщина отвечает почти сразу, выглядит достаточно обеспокоенной и шокированной одновременно. Она смотрит на своего почти сына бегающим взглядом на наличие признаков скорой смерти. Её глаза ловят шрам на шее, ловят красный ёжик и прядь, сползшие рукава свитера и множество бинтов на запястьях со следами крови, погасший бледный в зрачках и как сильно они дрожат. — Дилюк? — её голос дрожит, она ставит телефон на стол, видимо боясь его уронить. — Привет, Аделин…я, — все выжидающе смотрят стоя сбоку от плиты. — Ты в порядке? — резко спрашивает она, не сразу понимая, что перебила парня. Но у того все равно ломается изгиб губ и он поднимает с пола Стешу, показывая ее Аделинде. Та издает непонятный звук нечленораздельного происхождения, которым можно описать удивление напополам с умилением. — Но у меня есть Стеша…и я…все ещё тут, — он почти не врёт, потому что небольшая компания поехавших с катушек сбоку от него ждут подходящего момента. — А ты как? — Какая она красавица, — смеётся женщина, — У меня все в порядке, вот сидим с салатами, ждём нового года, Грохот смешивается со звонким смехом, когда в кадр позади Дилюка влетает Альберих, махая рукой в объектив камеры. — Аделинда! — кричит он, поднимая с пола за руку упавшего Аякса, и шикая на чрезмерно громкого Венти. — О, Архонты! Кэйя! — женщина прикрывает во второй раз за вечер рот рукой и кажется это окончательно добивает её, потому что по щекам текут слезы, но кажется вовсе не из-за грусти. — Неужели вы мальчики… — Не ожидала? — лукаво прищуривает единственный глаз, притягивает к себе Тарталью под бок. — Смотри, а это… — Аякс? А там сзади вас Венти? — спрашивает Аделинда, когда темная макушка высвечивается позади Кэйи. — А вот с этим юношей я не знакома… — Сяо, — среди всеобщего шума представляется он и даже на его лицо проступает слабая улыбка. — Приятно познакомиться, Сяо, мне кажется я про тебя слышала, — женщина выглядит очень счастливой, что даже слёзы на её щеках не портят картину. — Я очень рада за вас, мальчики, Дилюк, ты молодец, не сдавайся, приезжай к нам с Кэйей гостить, мы по вам соскучились… — Спасибо, обязательно приедем, — глаза его прикрываются, он кивает и слабо, вау, улыбается. Его губы не ломает в горечи, он просто улыбается, пересматривая для себя многое. — Мы в тебя верим, малыш, — позади Аделинды возникает управляющий Эльзер, даже Чарльз машет своей рукой, выталкивая предыдущего из кадра. — Хорошего вам праздника, я постараюсь… — он оборачивается в поисках Кэйи, тот ему ободряюще улыбается — мы постараемся… — Правильно, хорошего вам праздника! Они обещают друг другу созвониться после всего этого безумия и долго-долго разговаривать, Альберих обещал жаловаться, а Дилюк обещал открывать свой рот. Стеша…просто обещала быть Стешей. На спину Дилюку резко накидывают куртку, а на голову натягивают неправильно совсем шапку многообещающей фразой на затылок. — Одевайся, пойдем фейерверки запускать, — шепчут на ухо с привкусом спирта, но от этого в противовес не чувствуется горечи. Ордой они вываливаются на улицу с ящиком дорогущего фейерверка, на который по словам синевласого скидывались всей компанией на протяжении последнего месяца. Негласным остаётся «я очень хотел впечатлить тебя, порадовать». Они поджигают всю эту конструкцию и отбегают на безопасное расстояние, хотя Аякс порывался попробовать свою шкуру на прочность. Дилюка же оттаскивали все втроём, аргументируя, что сначала нужно хотя бы увидеть. Стеша выглядывала своей кошачьей мордочкой из кокона шарфа и куртки, придерживаемая руками Люка в перчатках, смуглая ладонь же аккуратно погладила ласковое животное по макушке. Альберих положил свою руку на чужое плечо и выжидающе поднял голову вверх. Рагнвиндр же смотрел на его профиль и эмоции в предвкушении волшебства. А потом на небе загорелись разноцветные фонари, послышались хлопки и радостные крики людей, поднимая голову, заворожённый этим зрелищем, прерывистый выдох сорвался паром с обкусанных губ. Это было действительно дорого и красиво, это было действительно ценно и впервые он чувствовал себя любимым, анализируя последние месяцы своего существования. Он молчал, хотя хотелось сказать многое. Он почти ничего не сделал, но все называли его молодцом, потому что он боролся. Даже если он срывался, то видел на чужом лице лишь нежность и желание помочь, надежды на лучшее. — Пожалуйста будь моим смыслом, — вырывается тихое с губ и Рагнвиндр смотрит на чужое заинтересованное лицо. — Ох, Люк, ну ты чего? — большой палец утирает неожиданные слезы и оставляет рядом на щеке горячий поцелуй. В потухшем алом отражается яркость фейерверков и Кэйя кажется сам вот-вот заплачет. — Будь, — настойчиво просит он, впервые, впервые говоря языком, впервые решившись. — Буду, я буду рядом, борись ради себя, — он прерывается — борись ради нас? Так они и встречают новый год, салатами, фейерверком, смехом, слезами и нахождением смысла. Они спят всей ордой на еле расправленном диване, только Стешка спит на лице рыжего парня. Дилюк, не выпивший ни капли алкоголя просыпается первым, выпутываясь из кокона смуглых рук, а потом сразу же ложится обратно. Зима сменится на весну, а весна превратится в теплое лето, когда на развалившейся табуретке будет неизменно сидеть Альберих и грызть фруктовый лёд. Рагнвиндр будет смотреть как тот смеётся над упавшим во дворе ребенке, как он держит его самого за руку, несмотря на то, что хоть и неглубокие, но порезы, перебрались на ладони. — Я тебя люблю, — вдруг выдает он простую истину, не особо размышляя, и мороженое изо рта Кэйи улетает куда-то вниз. Тот беспомощно хлопает двумя глазами — признак доверия — и рот его также нелепо открывается и закрывается, а в уголках глаз почему-то собираются слезы. Люк хмурится, и целует под глазом со шрамом как это всегда делает сам синевласый. — Не плачь, — грубое вырывается неожиданно, — лучше поцелуй меня в губы. И он целует ведь, налегая всем телом, обнимая за талию, прижимая за макушку ближе, вкус фруктового льда смешивается с вредной привычкой Дилюка курить. Но что же…это остаётся лучшим, потому что это шаг к их будущему. Потому что Рагнвиндру не нужны девушка и ребенок для продолжения отцовского дела. Через год, снова летом, они будут сидеть уже на другом балконе, Стеша повзрослевшая будет ласкаться к ногам, а снизу будут бегать чужие дети. Альберих, закончивший университет совсем недавно снова будет смеяться над глупым упавшим ребенком, а Люк будет снова разглядывать его профиль без повязки. На его запястьях будут виднеться заживающие рубцы, увлажняемые кремом, каждую ночь их целуют любовно и шепчут всякие глупые нежности, потому что он молодец. Потому что рубец на шее как пройденный этап, потому что он не здоров полностью, но больше не мучает свое тело вечными порезами. Потому что Рагнвиндр не курит вторую неделю, потому что Альберих не пьет третью, потому что шрамы становятся ими, а не обновляемыми ранами. Потому что они встали в 6 часов вечера, а до 5-ти часов утра Дилюк доверил свое испорченное тело вновь не в целях унизить себя. А в целях открыться окончательно, получить удовольствие, отпустить все под чужое руководство. Потому что хотелось ощутить чужое сбитое дыхание у загривка, обнять мокрую шею и уткнуться в макушку, ощутить всю нежность. Непередаваемое ощущение любви даже к своему уродливому на свой же взгляд телу. Когда на тебя смотрят как на самое дорогое сокровище мира, но не кошка, но не заставшая за грехом кошка. Они валялись голышом до четырех дня, целый час отмывались от всевозможных жидкостей и ещё добрый час просто лежали, чтобы встать и выйти на балкон в майках и шортах до колен. Потому что его волосы были ниже плеч родного алого, а в глазах горели огоньки надежд, не перекрываемые черными линзами, вместо них на переносице чаще были видны очки. Он был полон сил и желания идти дальше, это было видно сквозь его очки и по редкой лукавой улыбке. Потому что он научился говорить языком, научился говорить, что любит, научился чувствовать это. Длинный путь все ещё не пройден до конца, но холодные зимы в молчании остались позади. Взгляд на промокшую коробку и на то, что из неё выросло, что выросло из его любви и заботы. Безмятежный человек сбоку тому подтверждение. — Я думаю я люблю тебя, Смех Альбериха бархатом разливается на душу, на почти целое сердце. Губы к губам. То склеено не до конца, криво-косо, но держится вполне уверенно как кружка Тартальи. — Я тоже, Люк, я тоже, Но он обязательно сделает так, чтобы там не осталось ни единой трещинки, если такое возможно. Они обязательно сделают так, чтобы там не осталось ни единой трещинки. Потому что Кэйя всегда рядом, протяни руку и никогда её не отпускай. Дилюк Рагнвиндр больше и не собирался, не когда его израненные запястья уже без бинтов держат ладонями любовно. Умирать больше не хотелось, он не здоров окончательно, но он стремился к этому. Потому что хотелось жить и делить свое дыхание, быт, отдавать любовь тому, для кого у сердца висит прядь.