Невыносимая серость бытия

Майкл не танцует в три часа ночи, как сказал бы своим друзьям просто образа ради, но подолгу смотрит в окно на неизменный пейзаж, укутанный снегом. В темноте снежинки кажутся чёрными, но во сне тот не чернеет, а выворачивается наизнанку, как голодные морские звёзды. Майклу всё ещё снится, что он его любит, и от этого так больно и тошно, что становится почти хорошо. Никакая влюблённость не кружит голову так, как это делает недосып. Сделать новый день хуже можно только проведя его за мечтами о том, чему никогда не суждено сбыться. Каждый день усугубляет ситуацию, выпивает досуха и бросает на обочину жизни к тем, кого переехал грузовик. Его глаза красные от капель, а парфюм явно отдаёт алкогольными нотами и больше ничем, едва не превращаясь в перегар в сочетании с сигаретным дымом. Это всё дурные воспоминания, плотно засевшие в голове, являющиеся в любые моменты времени, отравляющие жизнь и выжимающие на бумагу очередные стихи, пронизанные тоской до того, что та встаёт комом в горле, перекрывая воздух. Кашель использует запрещённый удушающий приём, в глазах снова лопаются сосуды, и на смену солёным каплям приходит прозрачный раствор без вкуса и запаха, похожий на слёзы больше, чем должен быть. Майкл хотел стать писателем только ради того, чтобы однажды в нужные руки попала его книга, стоящая в одиноком и мрачном углу на полочке в безымянном книжном. Пришло бы к нему осознание, о ком все эти бесчисленные стихи, мысль о том, кто это всё написал? Мог бы он вообще вспомнить его, если бы это случилось так, как разыгрывалось в тех снах, что приходили под самое утро? Истерзанные картинки, делающие только хуже. Лучшие книги пишутся о драмах, невзаимной любви и расставании — о чужом счастье попросту тошно читать. Снег выпадал и таял, сменялись классы школы, всё ещё снимались глупые шоу для конформистов, а Стэнли Марш продолжал свою обычную жизнь отдельно от компании готов, лишь в редкие и максимально неуместные моменты, когда больше не к кому обратиться, о них вспоминая. Он всё носил ту шапку с помпоном, которую Майкл искал глазами в толпе, общался со своими друзьями и просто оставался собой, игнорируя всё, что не требовалось ему для счастливой картины мира, рамки которой обрубали лишнее как гильотина. Стэнли Марш всё встречался и расставался с Вэнди, а Майкла натурально тошнило от этого имени, и казалось, что он никогда уже не сможет спокойно читать какого-нибудь Питера Пэна не потому, что такое совсем не для готов, а потому, что эта дурнота высечена на самой подкорке. Смех влюблённых — это так же неприятно, как язва желудка. Если между ними что-то и было, то разве что бездонная пропасть, в которой сгинул запретный город, но так и не сгинули чувства. Земля круглая, и если бежать от чего-то достаточно стремительно, то можно просто нагнать с другой стороны. Майкл не бегал — лень, убитая сигаретами дыхалка, полное смирение с происходящим и что угодно из бесконечного списка причин, почему бы и нет. Он напоминал себе, что если оставаться на месте, то всё отдалится само, но расширяющаяся вселенная волокла его за ногу по асфальту вслед за объектом горьких чувств. Стэнли Марш соблазнителен как последняя сигарета в пачке, притягателен как край моста для измученного депрессией человека, аппетитен как самый паршивый бесплатный кофе в забегаловке. Майкл жадно ловит взглядом его глупую шапку, его улыбающееся лицо, эту отвратительную одежду, которая даже пеплом не станет хоть немножечко краше. Воспоминания свежи, как краска на пожарной лестнице, что, кажется, не просохнет уже никогда, раз за разом пачкая бумажку с надписью «окрашено». Руки с мороза такие холодные, что неприятно себя ласкать. Сперма разливается млечным путём по чёрным салфеткам и отправляется в белую дыру, заполненную обрывками неудачных стихов и отвратительных любовных писем. Иногда Майкл думает — как из такой белой спермы получаются такие мрачные люди, как он или его друзья? Было бы лучше, если бы он сам остался на салфетке, пускай даже не чёрной, и закончил бы всё задолго до того, как оно началось. Его старомодные и неотправленные письма безответны так же, как его чувства, и Майкл трамбует их в корзину при помощи злополучной трости, сжатой до побелевших костяшек. Это всё ещё отдаётся фантомными болями в районе сердца, по горлу проходится спазм. Бабочки это в животе или изжога от слишком крепкого и паршивого кофе натощак? Это не так уж и важно, как и то, что ещё тогда всё пошло по часовой стрелке, наворачивая круги и ворочая не заживающую душевную рану. Майкл знал, что время совсем не лечит, а часы никуда не идут. Стэнли Марш, даже когда его ещё звали Вороном, всем своим видом говорил: «Что бы ни случилось, знай — ты никогда не можешь на меня положиться». Это было той самой правдой, которой хотелось бы избежать, и ужасающим откровением, что являются только после сиропа от кашля. Ворон сбросил перья и унёс свой голый скелет, обрастающий плотью и кровью обычного человека. Перья истлели, оставив неизгладимое впечатление, то и дело появляющееся во снах — до жути реальное, такое, что щемит от нежности сердце, и то рвётся по с трудом наложенным швам. Их четыре кончика сигареты во мраке кладбища — бешено вращающий косыми красными глазами демон. Все готы внутри, сожранные им заживо, разлагающиеся от контакта с мечтами и желудочным соком. Все их страдания варятся вместе с ними, перевариваются, превращаясь в кучу фекалий в итоге. Мир — отвратительное место, делающее всё, что в нём оказывается, намного хуже, чем было. Боль множится, разрастается, выходит за пределы исписанных блокнотов и расчерченных лазером дисков в плеере. Жизнь бегает по кругу, оборачивая вокруг них острую леску, что вспарывает кожу и обнажает не зажившие её душевные раны. Они не говорят об этом, никто из них, но взгляды тяжёлые, как невыносимая серость бытия. Боль сжимает в тиски не грудную клетку, но голову, вибрацией превращает мозг в кашу и заставляет вытекать из ушей. Любовь отвратительная игла, что раз за разом прошивает куколку Вуду, выпуская наружу набивку и соль, что жжётся даже без свежих ран. Конформисты насыпают эту смесь между большим и указательным пальцем, когда пьют текилу, обесценивая чужие муки. Майкл всё продолжает сжимать трость в руках, гоняя по кругу воспоминания о воспоминаниях, и мир вокруг кажется до неприличия тусклым даже без дымной пелены, что осядет смолами в лёгких. Он как консервная банка, в которой заперли глупые чувства, но сломали ключ-кольцо и уничтожили все открывашки в ядерном взрыве. Где-то там, в глубине, заботливо обёрнутое листами несбыточных мечтаний и фольгой из боли, в промасленной печали лежит пока что живое сердце, что отчаянно рвётся на волю, которой нет. Стэнли Марш заметит это только тогда, когда в городе завянут все цветы — искусственные. Майклу снится это под самое утро вместе с тем, как сильно и безнадёжно он влюблён.