В личном деле

— Я видел. Не слушают. Его совершенно не слушают. Лекари участливо улыбаются, вроде бы ненавязчиво, будто имеют дело с ребенком или душевнобольным. — Я его видел! — настойчивее, с надрывом в голосе, а внутри что-то гноится, клубится сферически. Что-то несвойственно необузданное. Его оставляют в палате. За прикрытыми дверьми не слышно разговоров. В одиночестве приходит осознание потери, на мгновение вытесненное призрачным видением, явившимся в последний миг. В алой реке, освещенного бездушной луной, он видел его. — Р-рин… — имя срывается с сухих губ одним только выдохом. Правая рука, перебинтованная, подрагивает, а потом ощутимо трясется. Ногти левой впиваются в плоть, желая разодрать оружие в кровавое месиво. Его шаринган плачет. А после захватывает рутина. Темная, зыбкая. В ней время тянется бесконечно, а, быть может, столь скоротечно, что сутки сменяют друг друга незаметно? Какаши не знает. Монохромный мир пестрит лишь алыми сгустками, размазанными на бескровном предплечье. «Пожалуйста…» — бессодержательная мольба срывается с соленых губ, а ногти все дерут, дерут кровавую кожу, а грех не вымывается водой, жжется, горит, и везде кровь-кровь-кровь. Он не может от нее вымыться. Он не может иссушить спрятанных в ночи слез. Он не может поднять взгляд от протоптанного тротуара. Стоит решиться — зацепится за шлейф коротких каштановых волос, и легкий цветочный аромат вуалью потянется следом, выводя из лабиринта, испещренного толпой. И попадет в худший лабиринт. Ловушка сомкнется, не имеющая выхода; лабиринт его подсознания, обман зрения, злая шутка воспаленного мозга. Рин больше нет. Обито больше нет. Какаши… а кто это? Никто? Нет, он… В личном деле штампом: «депрессия, ПТСР, галлюцинации», якорем на корабле жизни шиноби. Иногда он все еще пытается убедить кого-нибудь, что видел его. Смутный образ в темном плаще, и среди кровавого карнавала ярче всего светился шаринган на тронутом печатью боли лице. И однажды он видит его снова. Просыпается с немым криком, влагой на впалых щеках, оружие сводит судорогой, а в заложенных ушах стук. Тум-тум-тум… тум-тум-тум… маленькое девичье сердце бьется быстро-быстро, разорванное в клочья. И все же бьется, набатом отдается в висках, громче и громче, как литавры на непрекращающемся крещендо, не ведающем кульминации. — Какаши. Все затихает. Сердце останавливается. В собственной груди, кажется, тоже. Липкий ужас сковывает в грудине, сжимает не до боли, но до жалкого отчаянного трепета, так, что на время отпадает необходимость в дыхании. — Какаши, — узнанный голос повторяет. Мягкой интонацией протекает в уши, действуя обезболивающим ядом. Глаза распахиваются. Справа сидит, привалившись к стене, недалеко от футона. Мальчишеская красота искрится обманчивой мраморностью в холодном свете луны, а черные глаза с глубоким взглядом — теплые, не в сравнение пропасти, что разрастается в душе и сладким шепотом просит опуститься в свои пучины. Какаши тянется к видению, и картина рушится: кровь снова стекает с правой, а дощатый пол покрывается землей, рытвинами, клоками грязи, смешанными с водой. А потом и она краснеет, и рубиновая река течет, обласкивая замершее безвольное тело. Обито исчезает, лишь оранжевые очки с треснувшей пластмассой пачкаются грехом. В личном деле штампом: «депрессия… ПТСР…» Он слышит: «убийца друзей». Шепотом. Косыми взглядами. Не галлюцинацией. И повторяет теперь лишь мысленно: «я его видел. В тот день… я…» Цветы на надгробии Рин траурного белого цвета. Нохара любила фиолетовый, а в миниатюрной вазочке отчего-то хрупкие анемоны. Оружие ласково трогает тонкие лепестки. Сквозь маску запах не душистый, неотчетливый, ускользающий. Какаши стоит перед мемориалом. Плитка серая, и имена стираются, оставляя отчетливым одно-единственное. В мраморном полотне оно словно теряется, тонет, как в бескрайних душащих водах океана. Какаши смотрит, не моргая. Какаши шепчет: — Я тебя… видел? Шелест ветра в листве не приносит ответа. Грянувший позже ливень в надрывном плаче только скорбит, облепляя замершую худую фигуру холодными объятиями. — Какаши. Пепельный разворачивается стремительно. Капли дугой слетают с кончиков волос, с длинных светлых ресниц капает слезами-дождями. Обито не касается этот плач. В сухой одежде и привычно растрепанными волосами, Учиха рефлекторно, привычкой-паразитом поправляет на лице очки и заглядывает в серое полотно небес. — Бакаши, иди домой, — приказывает по-доброму. Голос не рябит от знакомого раздражения, звучит знакомо-незнакомо. Дарит белозубую широкую улыбку, что была неоцененным подарком прежде. Его глаза: правый, левый. Руки: правая, левая. В личном деле… Тренировочное поле безлюдно здесь, у пролеска, так далеко от центра. Печати складываются автоматически, и в тот же миг в ушах взрывается громом. Живое электричество ластится и дико кричит тысячами птицами, а в белом сиянии руки больше не видно крови. Взгляд находит жертв: деревянные манекены стоят в ряд в ожидании своей участи. В личном деле… Розовые губы приоткрыты от ужаса. Двигаются, кричат, но за райкири не слышно криков, а шаринган по губам считывает: «Ка-» …депрессия… Расширенные карие глаза дарят последний живой блик. Рот больше не раскрывается, по слогам произнося имя своего убийцы. Кашель рвется из горла, и она в последний раз отхаркивает… …ПТСР… Оружие выходит из груди, оттуда, где вместо сердца теперь зияющая пустота. Словно брошенная ненужная кукла, тело падает тяжелым грузом. В глазах — родном и чужом — темнеет, гаснет, словно подруга забирает его душу за собой. …галлюцинации. Он сидит, ласкает мертвое кукольное тело. Укачивает, баюкает. Кровавые грязные волосы, кровавый блеск шарингана на кровавом лице, испещренном шрамами. Он не обращает внимания ни на что больше. Он исчезает. Сознание возвращается в бледной палате. Его лицо в обрамлении пепельных волос кажется здесь почти прозрачным. Забинтованная рука свербит и жжется, словно в наказание не выдали обезболивающих. Словно в наказание они не действуют. Обито сидит на стуле. Кроме них двоих в палате пусто. Хатаке убеждается, что он один, пока слушает бессмысленный, бессвязный лепет. — Уходи, — шепчет в ответ и отворачивается к распахнутому окну. Тонкие пальцы сжимают хрустящую ткань простыни почти до треска. — Куда? — наивным вопросом интересуются. — К… Рин… — слабо выдыхает Какаши. И это — самое честное признание смерти Обито, которое он может себе позволить. — Тогда кто присмотрит за тобой? С мертвыми не разговаривают. Мертвых не видят и не ждут их возвращения. Лелеют воспоминания, греющие сердце. Иллюзия исчезает — или таится, ожидая возможности просочиться в выстроенной броне. Только невидимая тень, осязаемая шестым чувством, движется по пятам, тревожит-успокаивает сквозь ускользающую пелену кошмара и отражается размыто в острие вновь взятого в руки куная. Если мертвых не приглашают, они сами приходят в гости. Заготовленное «уходи» застревает нелепым звуком. Он видит его, привалившегося к стене справа от футона. В длинных колючих волосах и прикрытой глазнице зияет пустота. Холодный интерес сквозит в прищуре черного глаза — в сравнение пропасти, что разрастается в душе и едким шепотом требует опуститься в свои пучины. И только в паутине шрамов — горькая сладость воспоминаний. Какаши тянется к видению кровавой рукой. Трясущиеся пальцы проходят сквозь безжизненного, даже не шелохнувшегося лица. Так выглядит он. Так выглядит мертвец. Обуянный тремором кулак неосознанно прижимается к бьющемуся в агонии сердцу. Острый подбородок впивается в ключицы, и зажмуренные веки обжигает влагой, что прочерчивает путь горечи прозрачными полосками, и только сомкнутые кривящиеся губы не позволяют всхлипам найти выход. Мертвец безотрывно наблюдает. Его равнодушие не крошится в сочувствии или презрении, поза не меняет вальяжной расслабленности. Мертвецы не спят и уж точно не укладывают спать живых. Но вот он — Обито, порожденный воспаленным воображением, приказывает низким незнакомым голосом, и шиноби ложится. Коченеет под одеялом и не отрывает взгляда от галлюцинации, изучает новые острые черты родного лица с болезненной жадностью. — Расскажи что-нибудь, — просит молчаливого двойника. Звонкая тишина владеет парадом лжи. Глаза в смирении молчаливого отказа прикрываются. Обито приходит каждую ночь. Не задает неудобных вопросов, не спрашивает разрешения — ложится боком рядом, в жалком полуметре, скрывая гладкую часть лица, нетронутого шрамами, в подушке. Воображение приносит запах чужеземного ветра, застрявшего в волосах, какой-то пустынной сырости и влажной древесины, да нотки чего-то приторного, похожего на сладкий рис с цветочным оттенком, словно осевшим на грубых пальцах. Смесь этих ароматов убаюкивает постепенно. Глаза слипаются, будто липкие под медовым сиропом. Однажды Обито застает его у раковины, с ужасом полирующего руку до уродливых рытвин, плачущего от боли, но не физической, закупоренной под давлением более глубокой. Хаотичные движения замирают, напор крана закрывается, и ни поздороваться, ни выгнать. Истерика отступает по щелчку пальцев, и не замутненное сновидением зрение видит теперь только свою кровь, разводами заляпавшую раковину. Под присмотром внимательного взгляда Какаши забинтовывает пострадавшую конечность и возвращается в переворошенную постель. Не спрашивает о причине присутствия, подозрительно сладостно смиряется, словно именно этот мертвец дарует необъяснимое спокойствие, когда его молодая энергичная копия лишь отнимала. — Все скоро закончится, — почти нежным басом шепчет Учиха и тянется ладонью к щеке, на полпути замирая, а после — отстраняя. — Скоро ты — все вы — забудете о муках и страданиях этого порочного мира. — Что ты имеешь в виду? — внемлет шепотом Какаши. Невзирая на бархатистость интонации, слова Обито знаменовались неким бедствием. — Спи, — выдыхает мягко. Какаши понимает, что не получит ответа. Так он и приходит каждый вечер. Составляет молчаливую компанию, смотрит, словно изучает. Во сне мерещатся прикосновения: твердые пальцы, распутывающие узлы пепельных волос, теплые подушечки, порхающие по коже, чертящие линии глаз и скул. А после исчезает, оставляя после себя холод и пустоту — в час, когда ночь темнее всего — перед рассветом. Райкири оглушающе трещит в паутине из молний, когда на произвольной тренировке Какаши бросается на манекены. Перед глазами — бесстрастный образ темного цепкого глаза, на дне которого медленно бурлит недосказанность, некая тайна. Первый, второй, третий — тренировочные противники валятся наземь выпотрошенными чучелами, и техника затихает. В личном деле… то, что пора исправить.

***

— Обито, — впервые за долгое время обращается Какаши. Голос не дрожит, но в глазах нежная грусть, блеск некой преданности, заключенной во взгляде, робких невольных попытках прикоснуться, обреченных на разочарование. — Что? — с настороженностью отзывается. Какаши нравится наблюдать за трепетом темных ресниц при звучании его имени. — Спасибо. — За что? — более яркая эмоция удивления проскальзывает в практически скульптурной мимике. — Спасибо за то, что был со мной… все это время. Ты мне очень помог, но теперь… тебе пора уйти. Обито молчит, только темный взгляд с расширенным зрачком соскальзывает с серого глаза на красный, да дышит чаще. — Почему? — все же выдавливает очевидный вопрос. — Потому что я больше не хочу предавать настоящего Обито и воспоминания о нем. Не могу заменить иллюзией, плодом моего воображения. — Предавать? — Да, — не поясняет Какаши. Стойко выдерживает выражение растерянности на любимом лице, когда хочется — ближе, тактильнее, так, как никогда не было при жизни, в их реальном совместном прошлом. — Объясни, — злится мертвец, удивляя. А у внутренних демонов холодные липкие пальцы. Они тащат в пропасть, ловко плетя паутину вокруг запястий прочными наручниками. И злятся, когда жертва пытается вырваться. — Ты знаешь, — «потому что ты — порождение меня». Обито поджимает губы и на мгновение упирается взглядом в пол. Потом в молчании совершает два шага назад, отворачивается. Силуэт спины, хоть и более широкой, болезненно знаком. Схожесть ранит ядовитыми иглами, но шиноби больно закусывает губы и запрещает себе просить не оставлять его. Какаши закрывает глаза. Когда открывает вновь — мертвеца в комнате больше нет. Хатаке позволяет себе в последний раз тихо заплакать у мемориального камня. В руках — очки с треснувшей пластмассой. На мраморной плитке — сине-фиолетовые фиалки. А впереди — целое будущее, которое Какаши пообещал показать.