«кафель» — время и стекло
Голова ужасно болела, хотелось пить. Почти литр воды за раз не улучшал ситуацию, во рту всё также было сухо, но больше он не мог. Как же хотелось, чтобы этот кошмар наяву закончился.
Мир продолжал движение, люди всё также выходили на улицу, покупали вещи, общались, налаживали жизнь. Города восстанавливались от пережитого, а страна вновь собиралась воедино, стараниями Московского. Всё шевелилось, шло дальше, убегало вперед, к свету и хорошей жизни.
Мир менялся.
Саша же продолжал оставаться на месте, гнить, вариться в своём болоте. Пытаясь забыться, уйти и не вспоминать. Вливая в себя литры алкоголя, ища очередную дозу где-то в тёмных дворах, просыпаясь ночью в холодном поту от очередного кошмара, притупляя боль и чувства всеми возможными методами, заставляя воспоминания уходить с помощью веществ и эйфории.
Дни сменяли друг друга, а ему не становилось лучше. Он погряз в своей трагедии, его каждый раз затягивало в болото из воспоминаний, мыслей и эмоций, от которых хотелось убежать.
Я такой жалкий.
Плевать.
Господи, почему я не могу просто забыть всё это.
Все будет нормально, мне просто нужно больше выпить.
Пожалуйста, я так устал, я не могу больше с этим бороться, вытащите меня кто-нибудь
Мне не нужна помощь.
Почему я просто не могу не думать, пожалуйста, блять, один грёбаный раз я хочу нормально поспать.
Я так устал, так сильно устал.
Я в норме, мне просто нужна ещё одна доза, всё будет в порядке, ещё совсем немножко и я почувствую себя лучше.
Мне плохо, мне так больно.
Мне так хорошо, нужно лишь больше алкоголя.
Тяжелые мысли прервал звонок в дверь. Романов знал, кто пришёл. Ненавязчивый короткий звук, который спустя две минуты повторился.
—Съебись отсюда.
Трель продолжалась, отчего головная боль увеличилась, но Саша упрямо сидел на полу.
—Вали нахуй, тебя не звали.
Звон был всё громче, через десяток минут стал невыносимым, и Романов резко встал, о чём тут же пожалел, схватившись за стол, с которого рухнула ваза, разбившись.
—Блять, ну и похуй.
Уже медленнее он направился в прихожую, придерживаясь стены. Открыв замок, чуть отворил дверь.
—Я сказал тебе свалить.
Москва стоял за порогом. Теперь голубые, красивые (хотя Шура об этом никогда не скажет), как спокойная гладь океана или нежные, воздушные полевые цветы, глаза, под которыми залегли тёмные фиолетовые синяки. Потрескавшиеся губы, аккуратный нос и блёклые веснушки, рассыпанные на нём. Волосы чуть отросли и уже не выглядели так безжизненно, снова приобрели свой золотистый, здоровый оттенок.
—Ты снова пил.
Не вопрос, потому Романов лишь хмыкнул.
—Кажется, это уже давно перестало быть твоим делом. Уходи, Москва.
Взгляд голубых глаз на секунду наполнился болью (
Шура почувствовал неприятный укол где-то в груди), но тут же стал таким же усталым, словно их владелец очень старался совладать с эмоциями.
—Саша, пожалуйста, поговори со мной.
—Не называй меня так.
Романов почти прошипел, будто обжёгшись. Его имя ранило, заставляя вновь почувствовать себя неполноценным, отвратительным, мерзким. Жалким остатком от былого великолепия, осколками чего-то прекрасного, но навсегда утраченного.
Саша потряс головой, предусмотрительно придерживаясь за дверь.
—Нам не о чем разговаривать, Москва. Я сказал тебе съебаться. Не приходи больше.
Он не стал смотреть в пронзительные глаза напротив (
боясь снова увидеть там боль) и развернулся, намереваясь уйти.
—Шура, я не помню, что случилось. Я волнуюсь за тебя, ты мне очень, очень важен. Саша, я люблю тебя, прошу, дай мне тебе помочь! Пожалуйста!
В голосе звучала мольба, надежда, тревога и отчаяние, что из уст Москвы было слышать почти нереально, но Романов чувствовал себя так, будто ему дали хлёсткую пощёчину. Петербург медленно обернулся, зрачки сузились, глаза цвета свинцовых туч распахнулись, а нездорово-бледное худое лицо выражало столько эмоций, что казалось почти безумным. Спустя мгновение Саша вновь выглядел спокойным, но Миша быстро почувствовал изменение атмосферы. Температура резко опустилась вниз.
—Правда? Волнуешься…
Романов усмехнулся и посмотрел прямо в глаза напротив.
—Бедненький… Наверное, тебе очень трудно живётся, а, Москва? Память потерял, какой несчастный!
Интонация была почти детской, наполненной притворной жалостью и ядом.
—Я не это хот…
Губы Петербурга сжались в тонкую линию.
—Нет, блядь, сейчас ты меня послушаешь и только попробуй перебить.
Миша замолчал.
—Ох, Москва, не представляю, как ты переживаешь эту трагедию! Забыл всё, надо же! А я всего лишь живу с этим каждый блядский день. Каждый, сука, вечер вспоминая всё отвратительное, что происходило, не в силах уснуть. Бедный-бедный, как же удобно всё забыть, неправда ли? Скажи мне, Москва, тебе снятся их лица? Просыпаешься ли ты в холодном поту, после очередного кошмара, где тебя окружает блядский красный и ты ничего, совсем ничего не можешь с этим сделать?!
Саша видел, как глаза напротив наполнились болью и чувством вины. Ему было одновременно стыдно и так хорошо, словно он опять принял дозу. Как же хотелось выплеснуть ком эмоций, гнев и задеть так больно, как только можно.
—Мне нахуй не нужна твоя помощь. Мне не нужна ничья помощь.
Помоги мне, я не справляюсь.
—Я ненавижу тебя.
Прости, просто мне слишком, слишком больно.
—Я не хочу тебя видеть и слышать.
Мне очень плохо, я хочу, чтобы ты почувствовал то, что чувствую я, потому что мне невыносимо и я не знаю, что с этим делать.
—Я хочу забыть то, что нас связывало, то, что между нами было.
Я боюсь, что как раньше уже никогда не будет. Мне очень-очень страшно. Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь выбраться.
—Я хочу, чтобы ты исчез из моей жизни.
Я бегу от воспоминаний и чувств, мне с ними не справиться, мне стыдно просить о помощи.
-Уходи.
Прошу, останься.
Миша смотрел затравлено. Светлые брови были сведены домиком и, кажется, Москва не заметил влаги, которая скапливалась на глазах. Он выдохнул, прикрыв веки.
—Хорошо.
Саша захлопнул дверь и прислушался. Постукивание туфлей по полу в звенящей тишине говорили о том, что Миша действительно ушёл. Несколько минут он просто стоял возле двери, держась за ручку. Из мыслей вывело ощущение воды на руке: что-то капнуло на его кисть. А потом ещё раз. И ещё. Петербург провёл подушечками пальцев по влажным щекам и понял, что плачет. От осознания стало ещё хуже. Тихие всхлипы разошлись по квартире и довольно быстро перешли в рыдания.
Романов сотрясался всем телом, не обращая внимания на сухость в горле и головокружение. Эмоции выходили спутанными клубками сбивчивых фраз, а сверху волной накрывало чувство вины и безнадежности.
Саша любил Мишу, зная, что это целиком и полностью взаимно. Их чувства были куда прочнее, чем могло показаться на первый взгляд. Взаимоотношения строились на полном доверии, проверенном временем и действительно трудными периодами. Только столица могла понять другую столицу, потому что власть и огромная ответственность — это не то, с чем можно легко справиться.
Москва действительно долго осознавал свои чувства, ещё больше времени потребовалось на то, что обречь их в слова.
Он был уверен, что для него этот вопрос закрыт. Дела, обязанности и отсутствие интереса почти ко всем, либо легкие увлечения, переходящие в однодневные интрижки, которые в конечном итоге ничего не значили.
Потом он увидел Сашу.
Да, Миша определенно пропустил момент, когда маленький неумелый подросток, получивший звание столицы по праву рождения, стал умным, начитанным и поистине прекрасным юношей, умело использующим свое красноречие, манипуляции, которым Москва сам его обучал, мастерски справляясь с переговорами и поставленными задачами.
Нечто всколыхнулось в сердце, позже Миша понял это забытое чувство — интерес. Они могли говорить часами на самые разные темы, испытывая восторг друг от друга. Позже увлечение переросло в симпатию. Прогулки в саду, танцы на балах, много встреч и бесед, первые нежные, несколько робкие, но потом настойчивые, жадные и страстные поцелуи.
Москва опасался делать следующий шаг. Впервые за действительно долгое время он испытал столько эмоций, по-настоящему привязавшись к человеку, несмотря на все внутренние запреты, кричащие об опасности. Всё разбивалось об его старую травму. Если бы Саша захотел бы вести — их отношения сошли бы на нет. Несколько паникуя, Миша понял, что рано или поздно им придется поговорить. Он ожидал чего угодно, но не этого. Петербург с легкостью отдал контроль ему в руки, не задавая вопросов, не требуя объяснений, просто без тени сомнения доверился Москве, ни на секунду не размышляя, даже когда тот сказал, что навряд ли когда-нибудь сможет по-другому. Голубые глаза смотрели открыто и с бесконечной нежностью, а позже изящные бледные руки притянули для нежного поцелуя.
Да, их отношения с самого начала строились на безграничном доверии, симпатии и позже любви, глубокой привязанности. Каждый заботился о другом, напоминая в письмах тепло одеваться зимой и хорошо кушать. Чувства сквозили в нежных фразах, крепких объятьях, сладких стонах и страстных поцелуях. Жить, зная, что ты не один, что у тебя есть твой человек, островок безопастности, где примут любым и поддержат.
После того, как у Саши съехала крыша во время абсолютной монархии, их отношения стали более осознанными, пережив свой первый кризис.
А теперь…
Романа не знал. В шестидесятых он был уверен, что это конец. В семидесятых, в общем-то, тоже. Ближе к девяностым он уже бежал от своих кошмаров, не оглядываясь, к очередной дозе. Сейчас он почти не употреблял, сменив одну зависимость другой. Не без помощи Москвы, который стабильно являлся в его квартиру и откачивал, слушая ядовитые речи в свой адрес, а иногда и вовсе искал его по всему Петербургу, после пьяного звонка и просьбы забрать. Романов помнил, как в один особо тяжелый для обоих день, Миша заплакал.
Москва. Плакал.
Саша никогда не думал, что сможет поставить два этих слова рядом, но так действительно было.
Петербург видел, как Миша старается, видел синяки под глазами, усталость, несмотря на которые он всегда вытаскивал его, когда бы Саша не позвонил.
Романову было больно. Слишком много всего выпало на двадцатый век, к чему Саша оказался совершенно не готов. Островок безопасности вдруг развеялся пепелом по ветру, став топким болотом, где каждый неверный шаг всё глубже затягивал тебя вниз. Это не то, от чего можно было легко оправиться, не то, что можно было по щелчку пальцев забыть и простить. Петербургу всё ещё снились кошмары, он также задыхался, когда воспоминания неожиданно накрывали огромной волной, при виде знакомых вещей, он продолжал надеяться убежать от мыслей с помощью алкоголя, спасибо, что не чего-то тяжелее. Длинные узловатые пальцы порой тряслись вечерами от тревоги, пока спина покрывалась холодным потом. Саша всё ещё вздрагивал, когда в глазах Москвы на жалкую секунду мог увидеть красный отблеск или услышать стальные нотки где-то в глубине красивого баритона. Романов продолжал хранить огромный запас еды «на всякий случай», видеть в зеркале худое лицо, острые скулы, покусанные губы и бледную желтоватую кожу.
Двадцатый век прошёл широкой длинной чёрной полосой по его жизни, оставив после себя шрамы и море воспоминаний, которые он предпочёл бы забыть.
Петербург не мог просто «идти дальше». Он тонул в своём болоте, казалось, что за малейшим проблеском обязательно пойдёт что-то отвратительное. Так и случалось. Романов не знал, как с этим справиться, он устал бороться, устал стараться, устал-устал-устал-устал-устал-устал-устал-устал.
Всё казалось безнадёжным. Даже та любовь, которая всё ещё оставалась, натягивая между ним и Москвой свои потрепанные тонкие нити.
Саша просто… боялся наверное? Что не станет лучше. Что всё останется так, а он потонет под гнётом собственных мыслей.
Слёзы скатывались по впалым щекам, он изредка вздрагивал от холода, который будто навсегда поселился в его доме и сердце.
—Мне плохо…
Тихий шёпот заглушил звук с улицы. Кто-то ярко ругался, проходя под его окном. Жизнь продолжалась.
