Морфий

      «Его руки обагрены кровью до локтей, а собственный смех слышится чужим и ненормальным — деперсонализация; он срывается в обсессию, сжимая пистолет, ощущая холод металла и ребристость поверхности; выстрел-выстрел-выстрел. Он слышит крики, крики толпы, она скандирует его имя и взрывается алым дождем точно конфетти; ему рукоплещут; он на высоте; весь мир как на ладони, пистолет сменяется на снайперскую винтовку, глаз напротив прицела и бесконечная власть в руках. Продолжайте. Бегите. Пули пронзают их внутренности, их селезенка разрывается в мерзкие ошметки, их рты полны грязной крови; не справляется сердце и замирает пульс, в мозг не подается кислород из заполненных жидкостью легких. Разве смерть не прекрасна? Разве вы не счастливы? Громче, громче кричите это имя: Нираги, Нираги, Нираги!»       — Нираги, проснись, — чужая теплая рука заботливо гладит его по щеке, стирая откуда-то взявшуюся горячую каплю от уголка глаза до скулы; созвездие родинок; яркий взгляд напротив. Прошибает холодным потом. Чишия подсаживается ближе и наклоняется к лицу Нираги, от него пахнет купленным вчера шампунем и немного ягодным пивом; он не брился, черные волоски проступают по щекам и подбородку, так и хочется провести рукой, и. Ощутить эту реальность. Но Нираги страшно. — Опять кошмар приснился? — голос Чишии доносится то словно издалека, то совсем-совсем близко; он ложится рядом, шуршат простыни, тикают часы, за окном поют птицы, и мир заполняется этими звуками, точно яма водой в дождливый день; головная боль; вспышки света перед глазами и блики пламени, пляшущие на стенах и в отражении чужих глаз напротив. Глубоких, как океан. Океан, в котором ты утонешь с концами, потеряв себя, свою значимость и личность, и не всплывут с пузырьками воздуха последние слова — они застынут на посиневших губах кристаллами соли и наростами кораллов. Помогите. Черт. — Да, бред какой-то, — он усмехается, всего себя выдавливая в эту беззаботность и ощупывая руками лицо, кажущееся пластилиновым и неровным. — Видимо, прошлое никогда меня не оставит. Вздох. — Как и меня. Чишия ведет губами от уголка рта Нираги к его обсохшим губам, облизывает их кончиком языка и скользит внутрь, он аккуратно ведет за собой и увлекает в настоящее, жаром своего тела разгоняя холод кровавой ночи и металлического приклада; его руки скользят под футболку Нираги, ладонь замирает напротив сердца, и. Именно туда в ночных кошмарах целился тот, кого так нежно целуют, словно со своим грязным и мерзким прошлым он того заслуживает; словно Чишия в пермаментно белых одеждах ангела не боится запятнать себя и измазаться в саже, в потеках кровавых и слюне, смешанной с землей. Где-то на подкорке сознания все в них кричит о неправильном и незаслуженном; отбросы; только Чишия поймет это чувство, потому и прижимается всем телом, всем существом своим мажась о жизнь Нираги, его угловатость и резкость, дурные привычки его и тягу к насилию и ненависти. Мягким голосом он учит начинать сначала, но. Сам тьма кромешная. Океан. В нем тонешь, тонешь стремительно, и не протянуть руку, не ухватиться за спасательный круг — да и не нужно. В мире, где их давно отвергли и не считают за людей, Нираги готов отдать все за возможность ощутить себя любимым и настолько нормальным, насколько это возможно. И любого, кто будет тому противостоять, он готов убить. Собственноручно. Как во сне. Азарт охоты. Чишия стонет в его руках, и сердце пропускает удар. Он умер бы за него.       «Нираги смеется, в лицо ему смеется, когда видит безоружность и беззащитность этого человека. О, как же он его злит, как же он раздражает, как хочется разорвать его на куски и скормить собакам диким, оголодавшим, что костей от него не оставят. Чишия — невозможность прочитать и оценить, на лице его эта прилипшая мерзкая улыбка, она постоянна как закон о смене дня и ночи, как небо над головой и земля под ногами, и как ненависть Нираги к таким людям — тоже. Себе на уме, они манипулируют другими людьми, дергают за невидимые ниточки в угоду собственную, но остаются в тени и не пачкаются кровью чужой, грязью, помоями. Ты, черт возьми, Чишия, смог бы убить человека? Смог бы душить голыми руками своими ненавистную тварь, ощущая, как тварь дергается под тобой, как изо рта течет слюна, а из глаз слезы, как ломаются и смещаются позвонки с отвратительным хрустом сгоревшего печенья; хрипит и давится от своей же физиологии, рвет от боли и предсмертной злости, но ты сильнее и выбиваешь остатки жизни вместе с зубами и рваными всхлипами. Ты, Чишия, смог бы сделать это с Нираги, смог бы вжать его в землю и бить по лицу так долго, чтобы оно превратилось в кровавую кашу, закатились глаза, раскрошился носовой хрящ, выбитые зубы застревали в горле и рвали его, чтобы кровь заливала глотку, попадала в легкие, вызывая мучительнейшую боль как от смертельных инъекций внутривенно; чтоб задыхаться и биться в судорогах, хватаясь за шею и раздирая ее ногтями, будто облегчишь этим боль? Эй, у тебя слишком чистые руки для того, кто из этой игры собрался выйти победителем. Нираги не боится их запачкать, и в этом вся разница. Но Чишия улыбается, все так же ублюдски улыбается, и хочется расстрелять его улыбку, размозжить голову об асфальт, кинуть внутренности в костер; хватит, прекрати, остановись, прекрати, одумайся, заканчивай! Мерзкая улыбка. Она прожигает насквозь. Хуже яда. Хуже проклятия тысячелетней ведьмы. Это ты, это ведь ты? Ведьма? Ведьмы должны гореть на костре, черт тебя дери! — Так это ты ведьма, Нираги? — Чишия не повышает голос, но слова его оглушают — а бушующее пламя поглощает тело Нираги, сжимает в крепких жарких объятьях, он в свободном падении, тело его — в невесомости. Пламя сжирает воздух, он в вакууме, легкие заполняются огнем, голова — криками, громкими криками, и тысяча миллионов лезвий влезают подкожно, линчуя его. Сожжение заживо. Смерть ведьмы, спасение крестьянам несчастным, ею замученным. Нираги орет, Нираги орет, не узнавая свой голос, ему так больно, так больно, словно вся боль этого мира сосредоточилась в его теле и сжала в тиски, не отпуская до самой земли, где сломанные ребра пронзают внутренние органы, где он давится кровью и ей же тушит пожар на лице; он катается по траве и кричит, зная, что никто не придет на помощь, а огонь пожирает его кожные покровы, заливая тело кровью и сукровицей. И если ад существует, то прямо сейчас он в нем, он в рамках библейского кошмара из девяти кругов, его истязают на предсмертном одре, вынуждая впервые за множество лет неконтролируемо рыдать и рвать на себе одежду, обнажая свою гнилую суть и мертвую плоть. Руки Чишии все так же чисты, но Нираги, прежде чем потерять сознание, уверен, что видит на них багровые потеки и гематомы. Ненависть. Боль. Помогите, пожалуйста, помогите. Ублюдок. Подонок. Тебе никто не поможет. Отброс. Отбросов никто не любит. Его глаза закрываются.»       Его глаза открываются. Потолок — белезна слепящая; от края до края пустота и пространственная контузия, где-то контуры размываются от слезящихся глаз, а где-то складываются в резкую карту сродни метро или главной дороги Токио в центре. И в центре же потолка — досадливая черная точка. Жужжание. Муха лениво перелетает на штору, а оттуда за окно, и как снег на голову, обрушивается стрекот цикад и отдаленный гул шоссе. Красные отсветы на стенах сейчас слишком похожи на разводы крови, размазанные оторванным краем рубашки; накатывает тошнота; Нираги кашляет и зажимает рот рукой, он путается в слишком теплом одеяле и едва не падает; ноги ватные. Его рвет прямо на бежевый ковер остатками завтрака и выпитого виски; мерзко от самого себя; он размазывает слюну по губам и заходится в очередном приступе кашля, словно наяву чувствуя, как в охватывающем его огне лопается кожа и опаляется до мяса, пахнущего стейком средней прожарки. Прекрати. Хватит. Чишия приходит с кухни, вытирая руки прямо о фартук, но застывает в проходе; прищуренный взгляд, сведенные брови; поднимает глаза на Нираги, на его никчемность и размазанную по полу гордость, отвратительно разносящуюся запахом сгнившего нутра. Прости. Прости за это зрелище. — Я уберу, — хрипит он и прячется под волосами черными, распустившимися. Ему хочется провалиться сквозь землю к самому ядру планеты, потому что, кажется, даже оно сжигать его будет меньше, чем охвативший внутренности огонь. — Дурак, я сам уберу, — Чишия присаживается рядом и аккуратно берет Нираги за плечо, он уводит рукой волосы с лица и смотрит в глаза. — Тебе стало хуже? Нам стоит обратиться к врачу? Он говорил записываться на прием, если твое состояние ухудшится, и… Нираги перебивает его: — Не нужно. Не нужно. Не стоит. Признаться страшно — дело в другом. От Чишии пахнет мясом. Жаренным. Вновь тошнота подкатывает к горлу, Нираги снова тошнит на ковер, это абсурдно неконтролируемо. Признаться страшно — дело в другом. Вместо глаз Чишии, обычно теплых и добрых, он видит чернильную пустоту и две кровавых точки точно от лазера, что пройдет насквозь, аннигилируя даже кости, даже куски души Нираги, его внутренних лесов железобетонных и заброшенных. Напротив — опасность. Кожа помнит все, чего не помнит Нираги, и непонятно, откуда взялись эти воспоминания, но пленкой черно-белой они крутятся на переферии сознания, устремляясь в ретроспективу — но руку протяни и ухватишь. Страшно. Как же, блять, страшно их рассмотреть и почувствовать, и снова очутиться в кошмаре, из которого выхода нет. Вместо долгожданного облегчения от пробуждения — новая пытка. Чишия пугает. Ощущается чужим. Пустым и холодным. Он помогает Нираги умыться, но его отражение в зеркале размыто и туманно, его суть окружена кровью и болью, и может, то лишь бред изнеможденного сознания, лишь иллюзия от дневного сна, лишь… Черт. С головой под воду. Некоторые вещи не должны существовать.       «Не должно существовать человека, способного выжить после пытки девяти кругами ада, жарким пламенем и выстрелом дробью в грудь — Нираги читает это в чужом презрительном лице, под которым агонизирует несчастная тварь. Его губы поджаты, а взгляд опущен, но Чишия все равно выглядит раздражающим и. Таким, блять, прекрасным в своей изломанности, усталости и обреченности, с петлей на шее точно; от него старого лишь выцветшее пятно на фотографии, и не узнать ободранных рук, вершащих правосудие над Нираги подобными. Это вводит в абсурдный восторг, когда на их шеях затягивается петля окружающей реальности крепче, выбивая из легких воздух и заставляя ощущать, как твои мышцы больше не напряжены, как ты являешь собой картину грязи и отвращения, как стирается все, что было раньше, храня лишь пятно на эшафоте. Но Чишия невозможный. Закрывший собой эту тупую девку, подставился под пулю, и чтоб ты сдох в мучениях тогда уж, раз жизнь так не мила. На его груди распускаются багровые цветы, а кожа бледнеет под стать облетевшей с домов извести, но он все еще безмятежно смотрит куда-то в межпространство, лишь ему доступное; когда в нахмуренных бровях и дергающихся руках различается боль, Нираги не может быть уверен, что это из-за ран. Оборвалась веревка висельника, не суждено зреть мир свысока, и болезненное падение дробит кости и забивает рот землей. Чишия — потухший. Разбитый, черт возьми, на куски, он точно давно погиб где-то изнутри себя, гниющим трупом дергая за ниточки живых и являя собой зрелище жалкое и вызывающее желание вырвать. Но Нираги тошнит лишь кровью, он давится ей, горькой и грязной, захлебывается и мажется с грудой металла, с искореженными кусками арматуры; и помня, внутри него тоже арматура, органы лопнувшие, легкие пробитые — воздух со свистом — и чудом сердце не задетое, но лучше бы дробь прямо в него. Разбитые стекла осыпают его фейерверком, но в новое Пограничье он так и не попадает. Удары отмеряют секунды, складывающиеся в минуты, те в свою очередь в часы — они с Чишией смотрят друг на друга, не в силах говорить, хотя молчание изматывает не меньше ноющей боли. Действие морфия кончилось, а от кожи несет дешевыми аптечными мазями, и все это напоминает кунсткамеру, все это относит к ссохшимся экспонатам блядского цирка уродов. Нираги — урод. Нираги — ожог сплошной. Мессиво из человеческих частей, у него оскал зверинный и сухие губы, его ресницы сожжены вместе с бровями, его пирсинг вырван с кусками кожи, и весь он в итоге — пародия на существо. Его стремление держать спину ровно и источать душащую харизму давно смыто ледяными дождями и ободрано о стены тоннелей, где он мазался с темнотой, отказываясь выходить на свет — его существование саднило. Он стрелял в чужие пустые глаза, боясь найти там свое отражение. Разбитые зеркала. Рябь по поверхности воды, размазывающая и скрывающая отвратительную истину с запахом горелой плоти и волос. А тебе, Чишия, знаком этот запах? Ты его слышишь? Ты знаешь, чья это заслуга? Ты… — Не смотри на меня так, — он вздыхает словно в ответ, и склоняет голову к плечу, прикрывая глаза; прищур побуждает выколоть и ему глаза, и залить на их место бензин, кинуть горящую спичку и наблюдать за уничтожением чужого мозга, этой его ебучей черепной коробки, мысли в которой одна больнее другой; кто из нас двоих больший ублюдок, Чишия, если твоя цена за чужие жизни еще ниже, чем у Нираги? Их, в сущности, отличает мало. Но Чишия в белом пальто. Пусть с кровавыми разводами. Потеками грязи. Следами былых трудностей. Он все еще на мир смотрит сверху вниз — даже оседая ближе к земле. Даже втоптанный в асфальт и упирающийся лопатками в ржавчину, походит на ту же коррозию; его голос скрипит. — Я ненавижу тебя, — а Нираги цедит сквозь зубы, он отчетлив в каждом слоге, и лучше бы Чишие понять его предельно ясно — его переполняет злость. И усталость. Да катись оно к черту. Закончись уже. Кровь на губах. Осколки ребер в легких. Желчь, подступающая к горлу. Тошнит. Морфий, морфий, морфий; хочется хоть ненадолго забыться, пока в груди нарастает острая боль, а простреленный живот скручивает спазмами; губы не облизнуть — противно. Медуза, выброшенная на берег. Рыба. Шевелит ртом. Погано. Соль на лице. Чишия держится за раны, но подбирается ближе, он все еще на расстоянии, но уже в ясной видимости, его дыхание сбивчиво, а губы дрожат; тяжело падает на землю, опираясь на машину; непредсказуемость. Будь силы — бросился бы. Твари, загнанные в угол. Хватит одного выстрела, чтобы разорвать порочный круг насилия, но вдуматься глубже — и что им тогда остается? Нираги знает лишь один язык, и звучит он автоматной очередью. К глазам подступают слезы — непрошенные. Почему-то хочется бросить — отвернись. Но Чишия — взгляд в упор. Он слабо смеется. — Ты даже сейчас красивый. Звучащее как шутка или оскорбление, оно прошибает ознобом; язык его бы оторвать и бросить собакам диким, а рот зашить, чтобы не мог кровь сплюнуть, чтобы задыхался и давился ей, как Нираги пришлось давиться до рвоты, как его горло раздирало и пронзало точно шилом, и вкус металла ему ближе всего на свете; да услышь ты уже, Чишия, насколько больно может быть гореть заживо от рук того, кто даже не пытался всерьез тебя убить. Рука к шрамам; знакомая ребристость; сукровица; сухая корка; вспышки боли и зуда. Смеешься, смеешься. Издевательство. Теплый взгляд режет. Нираги бы огрызнуться — снова кровь изо рта. Меж ними расцветали красные паучьи лилии, плетя надгробие и шелестом складываясь в эпитафии одна другой хуже. Весь этот пафос и нарочитость — он сыт ими. Но Чишия никогда так не считал. — Я ни о чем не жалею. Мы заслужили это.»       Нираги просыпается. В нем — хлорированная чистота, выедающая цвета белизна: бьет в нос запахом медикаментов и знакомых мазей, и до кончиков пальцев распространяется оцепенение. На подкорке сознания вспыхивают импульсами точки боли, и надави посильнее — проломишь черепную коробку. Нираги хочет попробовать, осмыслить, поковыряться в своих мозгах и разложить по полочкам наушниками спутанными мысли, разрозненные воспоминания, выводы какие-то или замыслы, и может, отрывки далекой рефлексии с редкими проблесками здорового разума, где не тянулась рука ударить, а язык не складывал слоги для оскорблений. Когда… То? Он слышит приглушенно голос, чужой, но знакомый, и голос этот пробуждает что-то внутри костром жарким раздаваться, побуждает к шрамам потянуться и огладить их пальцами; на ум приходит — морфий; на языке распространяется горечь. Мир обретает форму, и форма его — белоснежный куб в темных пятнах. Пищание аппаратов. Капельница. — Вижу, очнулся, — Чишия откладывает книгу и садится ближе, нога на ногу закинута, взгляд пытливый и внимательный, но когда они взглядами встречаются, морщинки на лбу немного разглаживаются. Он умирал в его снах мучительно и болезненно, теряя кровь и окропляя ей мир, но до последнего что-то говорил слабым голосом и давил на Нираги, навязывал свою волю и склонял на свою сторону, будто давно решил, что идти им действительно одной дорогой — осталось направление выбрать. — Что случилось? — у Нираги все еще лабиринт в голове, он с фонариком ищет выход, но раз за разом натыкается на тупики. Вспыхивают картинки. Услужливая память не о том — утопающий в ретроспективе. Чишия, собирающий волосы в хвост на их первой совместной миссии — пахло бензином и кровью; Чишия, стоящий за спиной Агни, улыбающийся мыслям своим непонятным и далеким, и оттого вызывающий желание ему врезать и вернуть с небес на землю; Чишия, задевавший Нираги плечом, проходя мимо, и откровенно нарывающийся — но почему-то уходил каждый раз нетронутым; Чишия, держащий руку над пулевыми ранениями в области живота Нираги, собирающийся то ли бить, то ли… Что он собирался делать? Зажимает их рукой и сдавленно улыбается, он никогда не умел извиняться, да и Нираги в жизни извинений не слышал — но сейчас ему казалось, что именно их он ощущает, пока его кровь окрашивает чужую руку цветом их совместного предсмертного заката. Нираги смотрит в потолок. Чишия ему — до тошноты. Он непонятный, как те парни из школы, которые толкали Нираги головой в туалет и нажимали на смыв; которые топтали ногой его очки или разбивали прямо у него на лице — летели осколки в беззащитные глаза, только успевай зажмуриться; Нираги всегда закрывал голову руками и сутулил плечи, и это хоть немного спасало его от новых травм, новых шрамов и боли — но не от Чишии. Чишия — проникающее ранение. Самое опасное из всех, что у Нираги были, и сейчас, по периферии сознания собирая разрозненные факты, ему сложно осознать, что было правдой, а что — сном. — Правда в том, что это не было снами. Ему не задавали этот вопрос, но он на него ответил — вся суть Чишии. Непрошенность. Нираги — непонимание. — Я бы верил в эти сны, не будь они из раза в раз настолько одинаковыми. Не только у меня, у других людей тоже. Тот парень, Арису… Тебе не кажется, что мы уже встречались? Я спросил, когда мы снова столкнулись в больнице, и он так смешно залепетал, — делает паузу, отворачивается к окну, где сумерки сменяются рассветом, скользящим золотом по стенам. — Если это все было сном, то почему я до сих пор помню каждый твой выстрел в мое тело, Нираги? Лишь тогда он находит в себе силы посмотреть на него. Солнце слепит так же сильно, как столп пламени в лицо. — Что ты хочешь от меня услышать? — Считаешь ли ты это снами? Просто снами, случайно похожими у нескольких людей? Просто сны, где они медленно убивали друг друга на протяжении недель, не умея иначе выражать интерес и влечение — языком их общения было насилие; просто сны, где запах пороха пропитал одежду, а реальность напоминала компьютерную игру с нубами; просто сон, где Нираги целовал одни отвратительные ему губы, зная, что никогда не удастся коснуться других. Но что-то досадливо твердит внутри — не то. Не оно. Подумай. Вспоминай. Под действиями медикаментов это почти невозможно, здесь обезболивающее дурит голову и раздражает; ему хочется кричать и сдирать бинты, ему хочется обнажить плоть и ее тоже содрать, увидеть, что под ней, что внутри него находится, какое оно и на что похоже? Злоба? Агрессия? Есть ли там право на… Прощение? Жизнь? Что-то? — Сны бывают жестоки, Нираги. О, это он уже понял. Это разбивает его волной о скалы; это растворяет его в кислотном дожде и смешивает с грязью; осознания. Болезненность. Он сжимает одеяло руками и чувствует, как лопается кожа близ ожогов. Наивное желание быть любимым хоть кем-то, быть хоть кем-то понятым и принятым; и уже неважно кем — но может, их параллельность сыграла бы на руку. Плевать. Больше Чишия на него не смотрит. Как же глупо. Их жизнь совместная, идиотский быт из женских журналов, их теплая кровать и совместный душ, их зализывание ран друг друга и наложение швов, их медленное смирение и впервые в жизни желание что-то отдать, а не взять — все было сном. Гребанный морфий. — Но кричал во сне ты действительно страшно. Нираги закрывает глаза. Он хочет проснуться.