Волчья пасть

      Я бежал долго. Глотку разрывало от вдохов, ледяной воздух царапал внутренности, во рту пересохло, из широко раскрытой пасти вырывался пар, клубясь белой дымкой. Снег, искрящийся под ногами, казался мелкой крошкой битого стекла, впивался в пятки осколками. Когда я упал на колени, руки в нелепых рефлекторных движениях цеплялись за исполинские корни вековых деревьев, за выступы булыжников, спрятанных под сугробами, пальцы тщетно хватались за колючий снег, оставляя розовую от крови талую воду в черных продавленных лунках.       Кровь была не моя и моя – я не помнил. Я вновь поднимался на ноги, вновь бежал, спотыкался, отплевывался, хрипел и кашлял, пытаясь избавиться от набирающейся в рот слюны, от мерзкого вкуса расплавленного железа, от теплой влаги, от горечи сорванного в беззвучных воплях горла.       Поначалу я кричал в полный голос, но звук растворялся в ночной глуши, эхом отражался от бугристых стволов, поглощался густыми кронами, его слышали лишь потревоженные ночные птицы и звери, вскоре обнадеженные тем, что у меня заканчивались силы. Один и тот же сценарий, один и тот же маршрут, беспощадный марафон, который я каждый раз надеюсь не пережить.       Я каждый раз надеюсь, что сорвусь с обрыва, перескакивая расщелины, встречусь с лесным чудовищем в чаще, утону в проклятом болоте в лучах бледноликой луны, и насмешливым танцем светлячков станет мой прощальный обряд. Каждый раз я убегаю в сердце Запретного Леса, пытаюсь потеряться – чтобы больше не вернуться, в надежде, что есть на свете сила, способная меня остановить, если я сам себя остановить не способен.       Тринадцать лет… Лес по-прежнему тих и безмолвен, зловещий туман стелется пеленой над валежником, лунный свет колеблется в воздухе как вуаль. Тишина и забвение иллюзорны, они опаснее, чем громыхание труб, чем визги прокаженных, чем крики ненависти, улюлюканье толпы. Тринадцать лет… Я думал, что больше никогда сюда не вернусь – в странной ностальгии, в тянущей душу тоске, в разочаровании за то, что я так и не понял, зачем это все нужно.       Я был глуп и наивен, я воображал, что у проклятия есть смысл. Я был глуп и наивен, считая свою болезнь проклятием, надеясь на исцеление – так, словно дело было в болезни или в проклятии. Меня ненавидели не за то, что я оборотень… Меня ненавидели за то, что я жалкий сутулый необщительный уродец, позорный выродок, с заячьей губой и волчьей пастью.       Волчья пасть… Что за ирония! Они не знают, что такое волчья пасть… Никакая магия не поможет убрать ее, никакое лекарство! Никакое зелье не может превратить чудовище в человека – если чудовище в человеке, переодетое в кожу, в дурацкую мантию с зеленым подбоем.       Волчья пасть! Того, что они имели в виду, у меня не было, но какое кому дело, что на самом деле у меня есть. Какой же я идиот, что решился попытать удачу, что вдруг поверил, что есть от меня толк… Тринадцать лет! Я вернулся в эти стены, в эти коридоры, в подземелье факультета, в лес – и вновь превратился в мерзкого мальчишку, с расщелиной поганого рта, задыхающегося от боли обиды в груди, гасящего гнев, ссущегося в кровать по ночам – когда не бегаю по болотам голышом.       Что за изощренное наказание! Хогвартс наш дом, Хогвартс наша крепость, Хогвартс любит своих учеников… Вздор! Даже Хогвартс не любил меня, не принял меня, буквально размозжил о каменную стену, утопил в туалетной раковине, вонзил в меня осколки битого зеркала – за то, что я рискнул переступить порог школы.       Из одного ада в другой, из одного круга чистилища в следующий – не зря магглы придумали свою метафору страданий, очищения души от шелухи бренности, от кожуры мерзости, от чешуи лжи и насилия. Шерсть давно сгорела бы, если бы не магия… У меня толстая шкура, у меня невероятно живучее тело – к сожалению.       Когда я только прибыл сюда, я был преисполнен ожиданий – что все изменится, что я больше не гадкая зверушка, подобно домовому эльфу, который даже боится пролить на ковер слезу… Однако мне сразу напомнили и о моем месте, и моем ограничении, о моей сущности.       Я чуть не сдох, вырываясь из лап монстра, буквально вырезавшего у меня на животе напоминание, что такого, как я, никогда нигде не ждут – пытаясь доказать, что письмо, принесенное мне совой, настоящее. Я сам не верил, но был готов дать себе вспороть живот – как в сказке про волка, проглотившего Красную-накидку-с-капюшоном, бабушку, охотников, пирожки… Бабушка каждый раз угрожала рассечь прожорливое брюхо мерзкого волчонка и вытащить оттуда съеденную кошку или сову, маггловского щенка, которого я, уже мертвого и окоченевшего, без половины туловища, зачем-то приволок в комнату к утру.       Мне было жаль животных и птиц, я ревел каждый раз, ползая в соплях и крови, отхаркивая клочья шерсти и перьев. Я отвык умолять бабушку прекратить поток ругательств и выкручивающих кости пыток – так, словно ей каждый раз мое нытье доставляло удовольствие, – но слезы сами текли из глаз, сопли забивали нос, я хотел вновь забыться, не существовать, не быть собой, не помнить себя, превратиться в волка – как в каждую ночь полнолуния.       Я не мог обращаться по желанию. Я не мог возвращать себе человеческий облик по желанию – чтобы не убивать, не есть зверей, не нападать на людей.       Дамблдор всерьез думал, что будет достаточно поселить меня в отдельную комнату – очередной повод другим ученикам меня ненавидеть, – дать мне возможность раз в месяц тайком выбираться из замка и шастать по лесам, воя на луну? В одиннадцать, на первом курсе, я сожрал почти всех сов и крыс своих однокурсников, пристегивал себя к кровати, но рвал цепи и веревки. В семнадцать, на последнем году обучения, я в бессознательном состоянии напал на молодого преподавателя, какого-то черта гулявшего в лесу с лунным тельцом, когда я бегал по болотам.       Профессор Грэм, в ту ночь собиравший навоз лунтеленка, не пострадал, он ловко отбился от меня, но на пару месяцев молва об оборотне взбудоражила Хогвартс. Я был осторожен – но все усилия были напрасны, когда в небе всходила полная луна.       За тринадцать лет многое изменилось – но суть осталась прежней, я сейчас, как в старые недобрые времена, бегу, задыхаясь, по снегу, отхаркивая оленью кровь, голый, жалкий, уже без шерсти и когтистых лап, уже без клыков, без волчьей пасти.       Днем я в шкуре преподавателя Защиты от темных искусств, ночью – в личине волка. Не каждой ночью я обращаюсь, но каждую ночь меня преследуют кошмары, и они ничуть не легче кровавой дымки забвения.       Первое полнолуние учебного года я пережил без эксцессов. За стенами замка, в воздушных, невесомых черных кляксах одежд парили дементоры – и никто из учеников или учителей даже не думал покидать крепость. Меня они пропустили – так, словно я не представлял для них интереса, – и даже не пришлось призывать патронус…       Конечно, зачем я им нужен – у меня им нечего забрать! Что я видел, кроме родительского дома, высоких лестниц особняка, тапок бабушки, в которые я стыдливо утыкал глаза, ибо я всегда становился причиной ее раздражения; кроме Хогвартса, в котором меня травили так, что я едва успевал уворачиваться от очередной магической подножки или гадости, летящей в отвернутый затылок… После окончания школы я работал. Много. Архивариусом в библиотеке Бодли, ассистентом в Лаборатории алхимии, всегда в тени, всегда корпящий над рутинной подготовкой ингредиентов, скрупулезными наблюдениями, неблагодарным трудом мальчика на побегушках у того, кто мнит себя великим магом, мастером трансмутаций и высшим наставником.       Я многому научился – и слишком дорого заплатил.       Прежние знакомые меня не узнают – а я был бы рад не знать ни их лиц, ни их пафосных имен, не чуять их духа, не ведать, чем они занимаются.       Я давно не пытаюсь найти средство от своего недуга – я лишь хочу жить так, чтобы он никому не мешал. Мне даже жить не давали… Я выгрыз себе дорогу в мир той самой волчьей пастью – за которую меня грозили умертвить, замучить до смерти, сделать из меня чучело.       А глупые жестокие дети всегда будут повсюду – и когда они вырастают, они не меняются, меняется только обличье. Они сбрасывают кожу, как змеи, они смотрят своими пустыми глазами, их сердца холодные, их запах мне противен.       Тринадцать лет… А я все так же стою голый и трясущийся от холода рядом с старым дубом, под которым я прятал свои вещи, чтобы переодеться перед возвращением в замок. Слишком холодно… Слишком.       Я не успел выхватить палочку – корни у ободранных в кровь стоп покрылись инеем, воздух стал ледяным, проникал в глотку и ложился тяжелым комком в пустой, быстро переваривший съеденную плоть, желудок. Инстинкты сами отбросили меня в сторону, я метнулся за дерево, оставив одежду валяться на земле, соскользнул вниз вдоль шершавого ствола, присел на корточки, затаившись.       До палочки чуть больше ярда, но дотянуться невозможно, если продолжать сидеть в укрытии. У дуба толстые, массивные корни, вылезающие из почвы подобно жирным василискам, придется поднимать голову и протягивать руку…       Дементор слеп, но не глух. У него нет носа, но есть чуткий нюх, который встроен в дыру в их головах – рот, которым они высасывают душу, целуют взасос своим склизкими губами, забирают все, что есть светлое и памятное.       Я не боялся дементора – и он не услышал ускоряющегося ритма сердца, не учуял пота, выступающего от испуга поверх мурашек страха. Я боялся себя – и лунного света, спрятавшегося за тучей подобно мне, притаившемуся под корягой. Ну же, проклятая ты тварь, иди уже отсюда… Я невкусный, у меня нет для тебя ничего интересного.       Дементор плыл мимо, лохмотья ночи струились вдоль тела, но почти не касались земли, лед на корне дерева, на который я опирался, обжигал кожу. Я не сводил с него глаз, выставив левую руку, луна не освещала меня, но лучи падали на кончики пальцев, покрытых черной кровью, на кисть, на предплечье и локоть… Трюк не из простых – стать невидимым для двух врагов одновременно.       Когда рука – с начавшими удлиняться когтями – схватила палочку, дементор обернулся. Я слишком поздно понял, что он был не единственным, кого заинтересовал оборотень в лесу… Костлявая длань легла мне на плечо со спины, потянула на себя, разворачивая, пряча в тени дерева, от сковывающего тело прикосновения я уже не мог пошевелиться.       Если я вылезу на свет, я спасусь.       Меньшее из зол… Когда я еще хотел обратиться по своей воле, отдаться зову голода, жару неутолимого пламени, абсолютной ярости и забвению?       Я открыл рот, но голос мне не подчинился. Пальцы, державшие палочку, слабели, она едва не выпала на землю, чудом оставшись в ладони.       Чернота и пустота, забвение и холод, великое ничто, из которого рождена вселенная, вожделенное забытье и покой. Искушение тех, кто явился на свет страдать в муках, гореть в агонии, тлеть и умолять, идя долгий путь, сквозь череду дней и ночей, сменяющих друг друга дурацкой каруселью. Создатель мира потешался над своими творениями, обрек на медленную смерть – оставив в жалком теле один лишь инстинкт. Бежать… От страданий, от дискомфорта, от жгущего глаза света, от царапающего кожу ветра, толкающего то в грудь, то в спину, от неприветливой земли, которая круглая, и с нее некуда деться, с нее не соскочить.       Я вдруг вспомнил старую легенду о луноликом золотоволосом юноше, обещанном Смерти в мужья, ее возлюбленном, с которым ее разлучили на одну земную жизнь… Солнце, переодевшись в Шута, украло его у Смерти, влюбило в себя, подарило краски его лицу, вложило в ледяные ладони горячее сердце. Когда земная жизнь подошла к концу, Смерть вновь воссоединилась с ним, но была так ревнива, что сделала его Луной – чтобы никогда он больше не видел Солнца.       Странная легенда… Зачем я ее вспомнил? Там нет чудовищ, там нет страданий – кроме сентиментальной ерунды, питающей ложной мечтой отчаявшиеся сердца. Оборотни никого не жрут, ведьмы никого не проклинают, никто не умирает от непростительного заклятья… Неправдоподобно.       Я очнулся от собственных мыслей, сердце в надежде толкнуло грудную клетку изнутри.       Одного старого алхимика, мастера великих Игроков, однажды спросили, зачем нужны поэты, воспевающие то, чего нет в реальности. Он обычно отшучивался на лекциях, когда ему задавали каверзные вопросы, я молча протирал колбы на кафедре, изредка выглядывая из-за прилавка с полками. Я тогда удивился, почему он взгрустнул, тяжко вздохнул – словно ему задали вопрос о смысле жизни или оправдании существования зла.       «Мир, причудливый и непривычный, из метафор и образов, о котором слагаются предания и песни, когда-то, действительно, существовал, – говорил мастер. – Задача поэта сохранить эту зыбкую дымку, хрупкий дар, память и веру, сохранить, блуждая во тьме, пронести через поколения так, чтобы когда вновь настанет эпоха света, любовь и добро можно было подарить взошедшему алому солнцу…»       Надежда и добро – чтобы просто было. Чтобы просто передать… Такой же инстинкт, встроенный в гены.       – Экспекто Патронум!       Черноту, опустившуюся к моему лицу, отбросило вспышкой, тело в струпьях отпрянуло прочь, другая безглазая голова с зияющей дырой рта взвыла поодаль, беснуясь и размахивая лохмотьями одеяния. Мне хватило секундного замешательства дементоров, чтобы схватить ворох одежды и ринуться наутек.       Следом за мной, напоследок взмахнув хвостом, разгоняя собравшихся на несостоявшееся пиршество паразитов, летел дракон. Он рассеялся почти сразу, как только я преодолел расстояние широкой поляны перед озером, оставляя в небе сияющие белые искры. Я остановился, водная гладь была безмятежна, луна скрывалась за облаком, ее белый край выглядывал робко, игриво, но у меня уже не оставалось сил на недовольство.       Я обронил ботинки и мантию под деревом – но остальное удалось забрать с собой. Я оглянулся по сторонам, я не мог отделаться от ощущения, что на меня смотрят… Кому придет в голову приходить к озеру посреди ночи, когда вокруг школы рыскают голодные дементоры? Даже призраки и чудовища не рискуют выйти на охоту.       Я натягивал трусы, чертыхаясь сквозь зубы, долго не мог попасть в штанину перепачканной в грязи ногой. Мне было вновь холодно, я сжимал палочку непослушными пальцами, гусиная кожа покрывала руки и плечи. Я не поднимал головы, чтобы не смотреть на луну, но ее отражение в воде заставляло внутренности сжиматься.       Я с тихим воем отшвырнул пуловер прочь, запутавшись в рукавах, палочка в ладони мешала, но я не рискнул положить ее на землю.       – Оставь меня, проклятая ты дура! – заорал я.       Зачем? Я сам не понял. От холода хотелось реветь, как в детстве, когда рыдания подступают к горлу ритмичными сокращениями мышц, когда не можешь сделать вдох, от боли, от страха, от всего сразу, от гадливости, от невозможности смыть с себя кровь, пот, слизь, черную глину, когда нельзя даже стереть омерзение к себе вместе с кожей, сколько ни пытайся…       Луна по-прежнему пряталась за тучей, белый ореол был похож на корону. Нужно уходить. Прочь отсюда.       Куда я пойду? В Хогвартс. Зачем? Работать. Меня зовут Дилан, я не чудовище.       Я повторял себе это как мантру, как заклинание, ярче патронуса, мощнее империуса.       Я Ди. Я человек. Я оборотень, но я человек.       Я не хочу никого убивать. Не хочу. Не…       Я упал на колени, водная гладь покачнулась зеркальной горизонтальной плоскостью, мысли начали путаться, я уже начал вновь жалеть, что луна меня, наконец, послушалась – и свалила к чертям.       Над озером начинали сгущаться тени, струящиеся черные одежды трепетали в воздухе, из горла вырвался едва различимый хнык. Что вам всем надо, вы что, не видите, мне нечем вас накормить?!       Я так устал… Солнце, луна, смерть… Какая разница – если в итоге мы все равно будем влачить свое существование в агонии оставленного создателем мира, в одиночестве и иллюзии неодиночества, в бессмысленных играх и притворстве, в поисках счастья, которое нам обещают поэты-лжецы, сами признавшие, что их сказки – всего лишь заложенное в генах призвание.       Рассказывать таким, как я, что они тоже могут быть счастливы… Ну-ну.       Я не должен был сюда возвращаться.       Я не должен был думать, что я могу выпрыгнуть из обоссаных штанов, стать человеком, хотя бы ненадолго, хотя бы на чуть-чуть. Спрятать хвост, сточить зубы и когти, забыть про чуткий нос и уши. Притвориться. Притвориться. Притвориться.       Я не должен был забирать у совы это чертово письмо, надо было его сжечь, надо было признаться, что я грязная зверюга, жалкий мелкий трусливый сутулый пес, который может только жрать кошек и собак своей уродливой волчьей пастью.       Я не должен был вообще родиться… Так просто. Все так просто.       Я упал на землю, как мешок, горизонт завалился набок, луна дрожала в серебристой дымке, черные балахоны, облепившие меня со всех сторон, вцепившиеся в плечи и шею белесыми руками утопленников, бросились врассыпную.       Их визг был противнее скрежета петель на двери моей комнаты, никогда не затворявшейся – потому что бабушке было нужно следить, чем я занимаюсь. Кажется, я сейчас потеряю сознание.       Я не мог двигаться, я только моргал, уставившись перед собой – на патронус в виде огромного волка – нет, оборотня, – с широкими плечами, торчащими вверх ушами, распахнутой пастью с ровным рядом клыков. Он бегал по кругу, надо мной, будто пытался поймать свой собственный хвост – как обреченный змей, символ вечного перерождения и проклятия этой полной страдания жизнью, кусающий себя за хвост.       Нет, он просто резвится… Он рад, что прогнал дементоров.       Я перевернулся на спину, патронус опустился на землю, загораживая тучу и луну, подходя ко мне ближе, осторожно, по дуге, ноздри его расширялись от вдохов. Я таращился на него с изумлением – силясь не отдаваться головокружению, от которого темнело в глазах.       Мне кажется… Это видение. Я умер? Это видение. Мне кажется…       Я протянул руку, зверь патронуса сделал еще пару шагов на упругих огромных лапах, подставил под дрожащую ладонь нос.       Он был бестелесный, сияющий, красивый – с грустными и добрыми глазами. Мне даже почудилось, он дышит мне в ладонь, пусть и ощущение было таким же призрачным, как и сам факт того, что передо мной, лежащим навзничь на заиневевшей земле у озера, стоит чей-то патронус.       Глаза почему-то начало щипать, и я моргал, в то время как сияющий оборотень становился тускнее, а затем и вовсе исчез, превратившись в белых, как звездная пыль, светлячков.       Я вернулся в Хогвартс под утро, в штанах, с голым торсом, босиком – и незамеченным прошмыгнул через тайный ход в подземельях Слизерина в кабинет Защиты от темных искусств, на третий этаж, чтобы привести себя в порядок. В общем зале за завтраком меня посетило уже знакомое чувство, что за мной кто-то наблюдает.       Я ощущал его затылком, так, что если бы я был в тот момент волком, шерсть встала бы дыбом… Но он этого странного взгляда у меня не было ни страха, ни беспокойства.       Странно. Мне кажется. Надо выбросить эти глупости из головы.       …У кого-то патронус – оборотень. От этой мысли я невпопад усмехнулся, профессор Грэм, преподаватель Ухода за магическими существами, покосился на меня, дожевывая булку с корицей.       Я был готов поспорить, что у него патронус – лунный теленок.