несколько лишних шотов

      Пара лонг-айлендских холодных чаёв для храбрости — делаем вежливый поклон в сторону времён Сухого закона и закрытых гангстерских вечеринок. Высокий стакан плачет в ладонь медленными каплями конденсата. Салфетка, зажатая донышком, уже в кашу размокла. Она тоже плачет, но не в ладонь, а растекается неопрятной лужей по барному столику. Плачет даже его рубашка: от волнения из-под чёрных рукавов ползут горячие потные пятна.       Следом — несколько шотов чего-то прозрачного и ядрёно жгущего горло. Определённо лишних, но назад ничего уже не отвертишь. Тем более, его угощают.       Тем более, это что-то чудесно греет, опрокидываясь в желудок сквозь весь его органический пищеприёмник. Только вот щиплет губы — из-за весенних ветров на них опять повылезала противная трескотня.       Новый знакомец, вроде бы Адам, живьём, а не в «гриндере», оказывается почти по-девичьи красивым, ведьмински рыжим. И, как в недалёком будущем выяснится, веснушчатым сплошь. Он придвигается к Хёмунду вплотную. Пухлые, с привкусом «Кэмел Лайт» и джин-тоника, губы растаскивает улыбкой по сторонам:       — Серьёзно, чел? — Лучи стробоскопов красят его зубы ядовитой электрической зеленью. — Ты и правда святоша? — Красят в зелень и блестящие влажно белки. Мерцающая подсветка придаёт коже неестественно восковый вид.       С ним явно что-то не так, но Хёмунд пока не может понять, что именно.       «Лепрекон.» — Простреливает внезапной шуткой-догадкой. — «Сегодня День святого Патрика, и я склеил лепрекона.»       Хёмунд прикусывает вылезший было дурной смешок, в ответ только кивает.       Перегруженный бас долбит громко и грязно — они сидят под самой колонкой, и глотку уже рвёт от попыток перекрикивать музыку. От чужого дыхания, впервые такого близкого, дыбом поднимаются волосы.       — Пойдём, экзотика. — Ладонь Лепрекона мнёт за колено, тащится выше по брючному шву. Останавливается в дюйме от молнии. — Покажу тебе кое что.       Если бы не царящий вокруг мир полумрака и клубного киберпанка шея Хёмунда запылала бы факелом. Весь он заискрил бы возбуждённой Римской свечой.       — Горшочек с золотом?       — Что? — Лепрекон непонятливо щурит свои раскосые малахитовые глаза.       — Повтори! — Кричит в самое ухо и сквозь буханье прямой бочки. — Плохо слышно!!       — Горшочек с золотом!! — Хрипит связками Хёмунд, смутно осознавая: только что он спорол херню. Дважды за последнюю минуту. И дважды за последнюю минуту упустил шанс не выглядеть клиническим идиотом.       Шоты действительно были лишними.       — Тут как посмотреть. — Хмыкает Лепрекон. — Могу и его. — Укладывает таки ладонь ему на ширинку. Мнёт, и в этом он совершенно не нежен. — Ты странный...       «Да, странный.» — Свою Хёмунд укладывает на рыжий затылок. Толкает. Губы вновь щиплет. Они вновь целуются.       Целуются за липким от пролитого до них ещё столиком. Целуются в прокуренном коридоре клуба — Лепрекон старательно лезет к ремню. Старательно жмёт его спиною к стене, что сделать не так и сложно из-за разницы в росте. Хёмунду требуется привставать на носках и задирать высоко вверх подбородок чтобы разницу эту убить.       Целуются они и в мужской уборной, под жёлтым светом потолочных светильников, больше похожих на пыльные супницы.       — У тебя есть? — Соски Лепрекона торчат сквозь посеревшую в стирках футболку, торчат сквозь растянутое на вороте Айрон-Мейден-уродство.       — Есть «что»? — Хёмунд гоняет их под ладонью правой руки. Выглядит это так, словно он наглаживает трупную харю, на ощупь хлопковую и горячую.       — Чел, не тупи. — Сбито раздражается вроде-бы-Адам. — Без защиты ничего не получится. Я не хочу сдохнуть от СПИДа.       И без отрыва от губ Хёмунда добавляет:       — Или рака прямой кишки, — хихикнув.       Сказать о том, что метастазы не передаются в клубных толчках Хёмунд не успевает — Лепрекон всё никак им не наестся.       Щеку опять и опять вспучивает бежевым волдырём. Брать глубже он не решается: есть риск заново встретить и Лонг-Айленд, и шоты, и глазунью с беконом на завтрак. Резинка, хреново по размеру сидящая, идёт складками. Пытается скататься под губы, и Хёмунд прижимает её о кольцо большим пальцем. Остальные четыре покалывает короткой, двухдневной примерно рыжей щетиной.       Вроде-бы-Адам просит его следить за зубами:       — Чел, можно нежнее? Я понимаю, это — твой первый раз и всё такое, но…       Он ахает когда верхняя вновь срывается, подаётся футболкой на сомнительной чистоты бачок.       — Хватит! — Оттаскивает Хёмунда за плечо.       Может, и к лучшему — латекс на вкус оказывается отвратителен, и во рту вяжет от химической для эластичности смазки.       «Отсосать лепрекону — это к чему? К удаче? К дождю?» — На коленях Хёмунд приподнимается. — «Главное, чтобы не к посещению венеролога.» — Подтягивает за мягкие бока ближе, отчего Лепрекон шкрябает по сидушке своей клёпанной задницей.       Теперь и без истерических вспышек неона можно рассмотреть рассыпанные по его векам, по его высоким скулам веснушки. Солнечные крапины-поцелуи смотрятся чужеродно на впалых щеках. Куда как больше они подошли бы девчушке с подарочной шоколадной плитки.       Умильная пастушка стоит в центре картинки, вокруг — цветущее спокойствие Альп, облачка, овцы. И кислотное небо, колерованное с лёгкой руки дизайнера под ликёр «Блю Кюрасао». Ну не прелесть ли? Разумеется, обёртка — прелесть. Только вот сам шоколад чаще всего оказывается несъедобен. Его бы продавать в строительном как замазку для межплиточных швов.       — Хочешь, я… — Хёмунд прикасается кончиком носа к уху, тоже веснушчатому. Дыхание лепит на язык медные завитки, раскиданные по плечам до лопаток. Где-то между поцелуями и минетом Лепрекон распустил свой низкий конских хвост. Таким он походит на болезненную ирландскую русалку, прибитую к кабинке «Чёкнутого жеребца» вместе с плавником и пивными бутылками.       Хлопает дверь.       Кто-то сбитой поступью вваливается к раковинам. Возится там:       — Придурок! Уронишь. — Сокрушается некто номер раз, слегка в нос гнусавя. Номер второй же злобно цедит:       — Завались, Магнус. — Что-то шелестит тихо и пластиково. — И не лезь под руку.       Теперь молчат все участники зарисовки. Особенно сильно молчит группа лиц, засевшая за хлипкой щеколдой. Вроде-бы-Адам, пользуясь случаем, лижет ему ухо. Хёмунд не может оторвать взгляда от стен кабины, расписанных маркерами. Разноцветные теги плывут и текут. Кривые все, как стрёмные партаки.       «Дерьмо ничего не значит!!» — Заявляют мелкие, тесно сбитые буковки. «Беллами Эм в соавторстве»       «Всёфигнявсёфигнявсёфигня» — Соглашается с ним некий, подписавшийся Лейном и кроваво-венозным цветом чернил. И добавляет ниже обиженно:       «Недавно мой лучший друг перегрыз мне глотку. А ведь я красил для него губы красной помадой. Никто меня больше не любит.»       Третий участник этой в некотором смысле философской, пусть и под опиатами, беседы подытоживает, нарисовав обвисшие сиськи с торчащими в разные стороны сосками.       Глядя на них, Хёмунд поджимает латексно-мокрые губы: «Всё как обычно скатывается в примитив.»       — Дай двадцатку.       — У меня только доллар. — В голосе Магнуса читается нетерпение.       — Бля… — Сокрушается номер второй. — Не шиково.       Впрочем, сокрушается номер второй не долго:       — Давай сюда.       Дружище Вашингтон, наверняка из кармана джинс мятый, хрустит краями, сворачиваясь в трубку. Достаточно тугую и узкую чтобы пихнулась в ноздрю.       За стенкой хлюпают носом, издают громкий воющий вопль. Такие можно услышать на стадионе среди футбольных фанатов когда вратарь берёт особенно сложный мяч. От неожиданности вроде-бы-Адам дёргается и едва не прикусывает язык вместе с обслюнявленной мочкой. Неизвестный и Магнус смеются.       Дверь хлопает, закрываясь.       Их с вроде-бы-Адамом вроде бы не заметили.       — Чего, ещё раз, ты хочешь? — Бас, ворвавшийся из зала вместе со случайными незнакомцами, заглушил шёпот, и Хёмунду приходится повторять своё предложение дважды.       — Да ты грёбанный извращенец, святоша. Это вы в семинарии проходили? — Похабненькая лепреконья ухмылка сносит с шарниров башку.       — Ты такой славный, святоша. Скажи, там с тобой что-то случилось? — Насмешка в похабненьком лепреконьем голосе сносит с шарниров башку.       Или ему только так показалось? Или не было никакой насмешки?       Или были только лишние шорты…       На нём резинка сидит как влитая: не скатывается, не идёт складками. Плотно облегает член латексным тельцем. Как влитая на нём сидит и леприконова бледная задница.       Новый знакомец хрипит, закусивши губы. Царапает воздух ногтями вывернутой руки. Топорщится локтями и буграми лопаток. Хёмунд думает, что спина его выглядит так, словно кто-то стряхнул сверху вымазанную в охре кисть. «Звёздная ночь», выполненная в молочном и родинках. Красивая. Пёстрая. Хочется.       — Чел, мне больно! — Вроде-бы-Адам пытается съехать, но кабина слишком тесная — пол-шага назад и они вывалятся вместе с петлями, дверью и косяком. Голубые лепреконьи узкачи, сползшие к кедам, удобно треножат щиколотки: «Не побрыкаешься, милый.»       — Ну чел, ради всего... — Раскоряченные коленки колотятся об бортики унитаза. — Не будь таким мудаком!       Всё ещё перекошенный вроде-бы-Адам замахивается на него кулаком:       — Животное! — В голосе звенят неприкрытые слёзы. Они же, блестя в желтящих суповых лампах, текут к подбородку. Они же делают из нечисти несчастного херувимчика-душку, которому недодали на праздник сластей. Или дали их слишком много. Слишком много упругих чёрных червей из лакрицы, бело-красных рождественских тросточек, тонких палочек из пластика с леденцом на конце. Слишком много шипучек со вкусами «колы» и «спрайта», слишком много взрывающейся от слюны карамели. Так много всего, что одному и не съесть.       Полуголые ноги путаются в джинсе и вроде-бы-Адам валится на бок. Кулаком мажет:       — Будь ты проклят… — Плюхается на исцарапанную самопальной шиповкой сидушку.       Та трещит. Крепления выдираются из фаянса. Не то чтобы это сильно испортило общий антураж заведения.       Через час Хёмунд выяснит, что где-то между поцелуями и минетом Лепрекону приглянулись его бумажник, «Мастеркард» и три сотки.       Через два, что дерьмо ничего не значит, дорогой Беллами Эм, и всё действительно вполне себе фигня, если вовремя позвонить в отделение банка и заблокировать карту.       Через неделю, когда ноги сами собой приведут в «Чёкнутого жеребца», Хёмунд выяснит, что именно с Лепреконом было не так, но судьба второстепенного персонажа мало кого ебёт.