Некоторые люди свято верят, что обладают властью над прошлым. «Стоит только убедить людей в отсутствии факта или явления, – утверждают они, – и прошлое можно переписать». На практике это означает только одно: когда прошлое тебя нагонит, ты не будешь знать, кто тебя затоптал. И. Сыромятникова, «Алхимик с боевым дипломом» Там, за горами, у кромки соленой воды, как во все времена, выживут сильнейшие… И. Сыромятникова, «Ангелы самозванные»
Пролог
Кроме обычной вони вареной капусты и старых половиков, лестничная площадка у квартиры встретила Уинстона Смита криками и руганью. Ругались двое: обыкновенно тихая, забитая и смиренная миссис Парсонс и молодая женщина, рано овдовевшая, жившая двумя этажами ниже. – А я вам прежде говорила, миссис Клэвис, – миссис Парсонс раскраснелась от возбуждения, – уймите своего сопляка! У вас же не ребенок, у вас бандит настоящий растет! Хуже всяких детей пролов! Давно уже на распыление пора! – Уж кто бы говорил! – зазвенел высокий голос молодухи. – У самой дети как оглашенные, на всех бросаются, а моего сына бандитом обзывает! Вот, – тут она заметила Уинстона и повернулась к нему, – скажите, ведь, у нее дети невменяемые! Предметы спора находились тут же. За спиной у матери жались сын и дочь Парсонс. У мальчика был разбит нос, и он время от времени вытирал кровь рукавом, у девочки – подбит глаз и растрепаны волосы. Крайне странно было видеть в таком жалком состоянии их, любивших пугать взрослых криками «Руки вверх!», «Стоять, мыслепреступник!» и прочими правоверными возгласами, которым их учили в школе; не раз доносивших в полицию мыслей на людей, показавшихся им подозрительными. Миссис Парсонс и сама боялась своих детей – это Уинстон видел по ее глазам. Когда-нибудь, они донесут и на нее – и ее распылят, она исчезнет так же, как и многие другие. Сейчас всех детей учат доносить на родителей и взрослых, и сам Уинстон опасался, что однажды эти двое сорванцов сообщат и о нем. Почти наверняка сообщат, через год-два, если он, конечно, доживет до того. Но сейчас миссис Парсонс совсем не походила на саму себя – замотанную и запуганную. Больше всего она напоминала разъяренную квочку-наседку, защищавшую цыплят: раскрасневшаяся, руки в бока. Ее противницей была миссис Клэвис, еще молодая симпатичная брюнетка, работавшая в министерстве правды, как и сам Уинстон. Несколько раз он видел ее в коридорах, но чем она занималась, сказать не смог бы при всем желании. Несмотря на миловидность, она была довольно нелюдимой. Никогда не вмешивалась в чужие разговоры, отвечала лишь на вопросы, непосредственно к ней обращенные, и тут же замолкала вновь. Клэвис очень напоминала мыслепреступницу; наверно, она была мыслепреступницей, как и сам Уинстон, но ему никогда не хотелось первому с ней заговорить при встрече. Было в ней нечто злое, отталкивающее, заставлявшее людей неосознанно сторониться ее и отводить взгляды. Сейчас же, наблюдая за сварой женщин, он внезапно поймал себя на мысли о том, что почти ничего о Клэвис не знает. Более того, не было случая, чтобы о ней просто так вспомнил он сам, или заговорил кто-то из сотрудников. Казалось, ее не существует – и все же, вот она, стояла напротив миссис Парсонс со злым и упрямым выражением на миловидном лице. А рядом, но все-таки в стороне, стоял, набычившись, тощий низкорослый чернявый шкет – ее сын. Мальчишка довольно скалился, несмотря на разбитую губу и окровавленные кулаки – судя по всему, драка с детьми миссис Парсонс закончилась в его пользу. Даром, что он был ровесником дочки Парсонсов, и на два года младше их сына. Уинстон глянул на мальчишку и тут же отвел глаза. Пацан, поймав его взгляд, тут же уставился в ответ – нагло и вызывающе. Кажется, он только ждал предлога броситься с кулаками – пусть даже и на взрослого. Да, Уинстон недолюбливал и опасался агрессивных детей Парсонсов, но этот дерзкий шкет вызывал приязни еще меньше. – Да что произошло? – устало уточнил он у женщин. Миссис Парсонс тут же принялась многословно жаловаться на сына Клэвис, та же стояла, молча, и – тут Уинстон едва поверил своим глазам – на ее лице застыло выражение, очень похожее на сыновье. Ненормальное, неправильное выражение для товарища из партии. Очень неправильное. Все жалобы миссис Парсонс сводились к тому, что сын Клэвис – самый настоящий бандит-малолетка, который тиранит и избивает других детей. Что он прогуливает школу и бьет окна в доме; что он обляпал грязью и порвал ее дочери новенькую форму разведчицы; что поломал игрушечный автомат ее сына; и так далее и так далее. Отпрыски же Парсонсов мало-помалу осмелели, выбрались из-за спины матери, и время от времени даже порывались прибавить что-то к ее речам. Наконец, она умокла, переводя дыхание, а ее сынок тут же вставил: – Он – сын мыслепреступницы! Шпионки! Ее расстрелять пора! Рас… Он не договорил – отпрыск Клэвис взметнулся и одним молниеносным движением схватил обидчика матери за плечи и с недетской силой приложил головой о стену, одновременно приставив к горлу отнюдь не игрушечный нож: – Только попробуй еще раз на мою маму открыть свою грязную пасть! Убью, сученыш поганый! – с этими словами он с силой ударил противника в живот так, что малый Парсонс свалился на пол и завыл. А злой оскал Клэвиса не оставлял сомнений, что он запросто способен претворить в жизнь свое обещание. Крепко пнув напоследок свою жертву, он защелкнул и сунул в карман выкидной ножик. Отвернулся к матери: – Я пошел домой, мама. Надоело это вытье. От такого и Уинстон, и миссис Парсонс лишились дара речи. А миссис Клэвис швырнула в лицо противницы несколько талонов: – Считайте, это компенсация за его разбитую рожу, – она кивнула на подвывавшего малого Парсонса, развернулась и пошла вниз, вслед за сыном. Уинстон видел, как медленно опускались на грязный пол бумажки. Хорошие, ценные талоны – на маргарин, яйца, сыр, чай и кофе. Это было немногим меньше его собственного месячного заработка – а Клэвис уж точно получала не больше. Миссис Парсонс наконец отмерла. Всхлипнув, она сказала дочке пойти за мокрой тряпкой, подняла сына, и, собрав рассыпавшиеся талоны, удалилась к себе. Дома Уинстон поужинал куском хлеба с подсохшим со вчерашнего дня сыром; выпив джина и приглушив бравурную трескотню телекрана, он сел за дневник. Тайный дневник, его мыслепреступление, вылившееся на бумагу. Уинстон писал в дневник: «Теперь я вспомнил получше сына Клэвис (кажется, его зовут Сид). Сегодня он выглядел сущим дьяволом – вроде так раньше говорили о злых и неистовых людях. Сейчас, в новоязе, такого слова нет. И нет других слов, которые описали бы поведение этого мальчишки. Сайм говорил, что тех явлений, для которых нет слов в новоязе, не будет в жизни вообще. Видимо, он ошибался. Нас всех, и особенно детей, приучают ненавидеть – евразийцев, шпионов, мыслепреступников, Голдстейна. Но этот мальчишка осатанело бросился не на шпиона – а на обидчика матери. Почему, зачем? Я не понимаю...» Перо бессильно скользнуло вдоль строки. Уинстон вспомнил последний день, когда он видел свою мать. Он тогда был едва ли старше Сида Клэвиса; все время ныл и капризничал, выпрашивая еду, которой их семье постоянно не хватало. В тот день мать где-то достала шоколадку и разделила ее между ним и малой сестрой, не оставив ничего себе; но Уинстон, быстро съев свою долю, выхватил оставшееся у сестры и сбежал из дому, не обращая внимания на звавшую его мать. Там он доел шоколадку и почти полдня бродил по улицам; а когда вернулся, в квартире уже не было ни матери, ни сестры. Все их небогатые пожитки были на месте; исчезли только его родные, и больше он никогда ничего о них не слышал. А сейчас, вспоминая увиденную сцену, Уинстон думал о том, что мать и сын Клэвисы будут почти месяц перебиваться с хлеба на воду из-за выходки мальчишки. Но представить себе Сида клянчащим еду даже у матери было совершенно невозможно; скорее уж этот гордый дичок у кого-то украдет талоны. «Почему-то мне кажется, что Сиду все равно, на кого бросаться с ножом. В отличие от детей Парсонсов, он не донесет на свою мать. Но почему? Он ее… любит, что ли? Но неужели в нашем обществе такое возможно? Чтобы ребенок любил мать больше, чем партию и Старшего Брата… А ведь если бы миссис Клэвис попытались бы забрать в полицию мыслей, он бы и на стражников бросился. Жаль, что, скорее всего, этим и закончится: детишки Парсонсов почти наверняка донесут на нее, и мальчонку убьют или искалечат. Хотя для таких, как он, в обществе Океании, пожалуй, места нет вовсе...» Утром, отправляясь на работу, Смит положил в наружный карман комбинезона несколько талонов на маргарин, яйца и чай, отдельно от остальных. Он сделал это чисто механически, так же, как обычно, пересматривал талоны, собираясь утром под бормотание телекрана, не допуская в разум лишних мыслей, а на лицо иного выражения, кроме восторженности. Вполне возможно, за ним сейчас следят через телекран – и тот, на другой стороне, не должен понять, что Уинстон собрался совершить преступление. За дверью прогрохотал топот детишек Парсонсов, бегущих в школу; делая вид, что разбирает запутавшиеся шнурки обуви, Уинстон тщательно выждал, пока все стихнет, и лишь тогда вышел в подъезд. На лестнице никого не было. Он спустился на два этажа. Никого. Но кто-то из соседей может наблюдать в замочную скважину и потому всё должно выглядеть естественно. Поэтому он выронил незастегнутый портфель, и, собирая разлетевшиеся бумаги, незаметно подсунул под дверь квартиры миссис Клэвис заранее отложенные талоны.***
Уинстон Смит был счастлив, что всё закончилось. Он сидел в кафе «Под каштаном», неспешно потягивал скверный джинн (другого не было даже здесь) и с восторгом слушал голос, вещавший с большого телекрана. Голос рассказывал о новых наступлениях армии Океании в Африке против войск Остазии. Показывали армии на марше – мельком, сверху; молодых, бодрых парней в новенькой форме, обещавших «порвать этих ничтожеств». Потом изображение сменилось, и во весь экран появилось лицо – одухотворенный и заботливый лик Большого Брата. Уинстон смотрел на него – восторженно и радостно улыбаясь. Наконец-то, наконец-то свершилось! Да, было непросто, да был арест и месяцы заключения в казематах министерства любви, были пытки и боль, но всё-таки он, Уинстон Смит, закоренелый мыслепреступник, оказался не безнадежен! Его всё-таки научили любить, искренне любить Большого Брата, так как полагается члену партии. И не вина О`Брайена и других, что он оказался таким тупым и закоренелым в своих заблуждениях. Что он так упорствовал в своем глупом и ограниченном понимании «истины» как непреложного факта, что так долго не хотел принять: истина там, где партия; истина – то, что говорит Большой Брат, и ничто иное. Что цеплялся за свою память, в которой содержались глупые и никому не нужные сведения о сотнях и тысячах правок, которые он сам вносил в газеты и книги задним числом, приводя изложенное в них в соответствие с указаниями, полученными свыше. Наконец-то он это понял! Прошлого нет. Прошлое, как и будущее, создается Большим Братом, и партией, как проводником его воли… Резкий вздох позади отвлек Уинстона от восторженных размышлений. Слишком ясно в этом вздохе слышался нескрываемый ужас – чувство, которому не должно быть места в Океании, которой правит Большой Брат. Это понимание раздражало, словно наждаком царапало нервы, и волей-неволей Уинстон стал прислушиваться к разговору двух пролов в крестьянской одежде, остановившихся рядом с оградой кафе. Они же его не заметили из-за живой изгороди. – … именно, он вернулся! – Но ведь исчезнувшие не возвращаются! – Он… не таким вернулся. Понимаешь? Не живым. Кожа лохмотьями висит, глаза вытекли, пятна сине-зеленые по телу. А он идет, идет прямо по улице… Ну, Старик Боб и шмальнул в него из винтовки – есть у него такая, трофейная… – А он что? – собеседник аж придвинулся, замирая от ужаса и любопытства одновременно. – А он и хлопнулся в пыль. Ну, мы вызвали полицию, убрать труп. Приехали двое, убрали. Все затихло вроде. – И что же это было? – Что было, что было… Важней, что потом сталось. Как стемнело, те полицейские вновь на нашу улицу пришли. Только, – тут рассказчик перешел на еле слышный шепот, и Уинстону пришлось наклониться вперед, – и они вернулись уже неживые. Шли этак накривь, как люди не ходят…[1] Тьфу, дурные пролы! Уинстон чуть не плюнул с досады. Придумали какую-то чушь – скорее всего, из дешевых киношек или книжонок, что в министерстве правды штампуют для таких, – и пугают друг друга. Уинстон вернулся взглядом к телекрану – там опять показывали что-то из военной хроники. Но приподнятое и радостное настроение, полное любви, охватывавшее его еще пять минут назад, теперь испарилось бесследно. Просидев за столиком почти до самого вечера, Смит наконец собрался домой. Сейчас он ходил на работу лишь изредка, зачастую целыми днями проводя в кафе. Его отдел был никому не нужным отстойником, куда собирали таких, как он. Вчерашних мыслепреступников, которых отпустили ненадолго, чтобы они осознали свои ошибки и правоту партии. Это была лишь пауза перед скорым и неминуемым завершением их жизней, и все они это прекрасно понимали. Понимал и Уинстон, но всё равно он абсолютно искренне, исступленно любил партию и Большого Брата. Тяжело шагая по темнеющим улицам, он восхищенно поглядывал на телекраны, находящиеся на стенах домов. Высоко в небе гудел вертолет – это полиция мыслей заглядывает в окна, ищет преступников. Уинстон мысленно пожелал им удачи, совершенно искренне. Изображение на телекранах сменилось вновь на лик Большого Брата. Взглянув на телекран напротив, Уинстон ощутил наконец-то прилив любви и восхищения, который внезапно схлынул безо всякого следа. На волосах Большого Брата было странное светящееся пятно. Вроде бы, что за мелочь – подумаешь, пятно и пятно. Но изображение сменилось, а пятно оставалось на том же месте. «Наверно, дефект телекрана», подумал Уинстон с непонятной дрожью, и сделал на собой усилие, чтобы отвернуться. Несколько шагов он боролся с собой, затем снова глянул в сторону телекрана и походел. Светящийся шар уже был не на экране, нет – он медленно плыл в воздухе напротив голой стены здания. Холод пробрал Уинстона до костей, смертельный холод. Он был почти один на улице, ближайшие прохожие – далеко, и не у кого было спросить: «Как думаете, что это за ерунда?», как обычно спрашивают пролы, завидев что-то непонятное. «Это, верно, шаровая молния», уцепился он за спасительную мысль. «Скоро гроза». Поднял глаза вверх – на небе ярко светили звезды. Ни облачка. [2] Паника подступила к горлу тошнотворной волной, и Уинстон бросился прочь. Задыхаясь от быстрого шага, он спешно добрался до своего дома, взлетел по лестнице, как не бегал даже в молодости, и захлопнул за собой дверь, отгораживаясь от остального мира. Проснувшись утром, Смит долго не мог понять, что же его так испугало вчера. Да, какой-то странный оптический эффект, но ведь совершенно безобидный! Не иначе, глупая болтовня пролов на него так подействовала. Он сделал зарядку под команды телекрана, сьел кусок хлеба. И внезапно решил: надо идти на работу. Хватит с него просиживания штанов в кафе – он же тем самым крадет свой труд у Большого Брата! Только О`брайен знает, сколько ему осталось – но хотя бы это время он должен прожить честно! Полный решимости, Уинстон направился в свое родное министерство правды. Впрочем, по дороге на одной из улиц он увидел несколько десятков пролов, собравшихся вместе. Необычно. – … а я говорю, не иначе, это происки остазийских шпионов! – во всю глотку орал крепкий мужик крестьянского вида. – Вся скотина издохла, едва подошла к тем стогам! И люди тоже мерли! А с виду – солома, как солома, чуть порыжела разве… [3] Уинстон подавил вплеск нездорового любопытства. Какое ему дело до крестьянской скотины? Наверно, урежут опять пайки по мясу и молоку, да впервые ли? Если партия считает, что так надо, значит, надо. День прошел как обычно, то есть никак. Из двух десятков его коллег по отделу собрались лишь трое; пообсуждали новое наступление в Африке и разошлись, куда глаза глядят. Один Смит честно отбыл весь день до окончания. Вечером прошел сильный дождь, а утром, по пути на работу, он заметил на дороге лужу, полную каких-то странных, тонких черных нитей, похожих на пряди длинных волос.[4] Знакомый уже беспричинный ужас пробрал Уинстона до костей, но он отвернулся и поскорее покинул странное место, заставляя себя сосредоточиться на предстоящей (хотя бы гипотетически) работе. Больше по той улице он не ходил. Бесплодно прошел и следующий, и еще несколько дней. Уинстон Смит прилежно ходил на работу, изо всех сил стараясь забыть о странных разговорах, подслушанных нечаянно, и необычных случаях — слишком уж странным, запредельным кошмаром веяло от них. Он боялся, что сходит с ума. На четвертый день он, выходя вечером из министерства, решил завернуть к «Под каштаном», пропустить стакан-другой. Он спокойно и радостно прошагал почти всю дорогу, когда подойдя к ограде кафе, уперся в полицейское оцепление. И снова волна ужаса охватила его, окатила все тело, натянув до предела нервы. Полтора десятка стражей порядка и раза в три больше зевак толпились у здания кафе. Двери были гостеприимно распахнуты, но внутрь не входил никто. – Что происходит? – спросил Уинстон. Несколько пролов охотно принялись рассказывать. Оказалось, с утра из здания, на первом этаже которого было кафе, никто не вышел. В раскрытые окна на втором и третьем этажах из соседних домов заметили трупы и вызвали полицию. Наряд полицейских вошел в здание, и тоже не вышел: не пройдя и нескольких метров, люди безо всякой причины попадали замертво. Не было ни выстрелов, ни запаха газа. Никто не пострадал на улице. Но затем та же участь постигла еще два других наряда и местного дурачка, едва стоило им войти в здание. [5] Нервы Уинстона не выдержали, и он снова ретировался, почти срываясь на бег. Добравшись домой, он заперся в квартире, хлебнул джина и попытался размышлять, совершенно не замечая трескотню телекрана. Итак, что-то происходило. Все эти случаи, каждый сам по себе, могли быть случайностью, досужими суевериями крестьян или странными оптическими иллюзиями, но вот ощущение безотчетного ужаса, все время охватывавшего его разум, было до одури реальным. Или… Или же Уинстон сходит с ума, и все это ему мерещится. Вполне возможно. Но ведь он сам видел толпу вокруг дома мертвецов. Или это тоже галлюцинация? «Надо будет пойти туда завтра», решил Уинстон. «Если это галлюцинация, может, она исчезнет». А если нет, он сам пойдет и всё расскажет! Хотя… куда идти-то? Полиция мыслей странными смертями не занимается. «Но те пролы болтали всякую чушь, а, значит, совершили мыслепреступление. Надо будет сообщить о них, и всё станет на свои места». Это решение внезапно успокоило Уинстона. На улице смеркалось; из соседской квартиры, где по вечерам обычно шумели дети Парсонсов, тоже не доносилось ни звука. Наверно, дети в каком-нибудь походе. Вот и прекрасно. О своем отце они уже сообщили как о мыслепреступнике; в казематах министерства любви он некоторое время был сокамерником Уинстона. И тут ему внезапно вспомнился позабытый за иными переживаниями случай с матерью и сыном Клэвисами. Интересно, как у них дела? И вопреки обыкновению (в доме, заселённом партийцами, никто тесно не общался с соседями), он вышел из квартиры, спустился и позвонил в дверь Клэвисов. Долго никто не отвечал, и Уинстон вздохнул. Наверно, их тоже забрали. Он же писал о них в своем дневнике, который был изъят О`Брайеном; да и дети Парсонсов могли сообщить о своем обидчике и его матери как о шпионах и преступниках. Но тут что-то громыхнуло в глубине квартиры, и дверь чуть-чуть приоткрылась. – Чё надо? – на пороге стоял Сид Клэвис. Как всегда, со злющим и наглым взглядом. Он в упор смотрел на Уинстона, и тот невольно отвел глаза в сторону, опустив голову. «А в самом деле, зачем я здесь?» – Я хотел бы навестить вашу маму, мистер Клэвис, – выдавил из себя Уинстон, не представляя, о чем будет говорить с миссис Клэвис. – Ну проходите, – пацан посторонился. – Мам, этот к тебе! Миссис Клэвис жарила яичницу – вполне обычное дело, но обведя взглядом единственную комнату, Уинстон изумился. Мебели почти не было; вместо кроватей – два спальника. Несколько узлов, брошенных в беспорядке на полу. – Добрый вечер, миссис Клэвис. Вот зашел, хотел с вами повидаться… Да вы никак съезжать собрались? Клэвис фыркнула, не утруждая себя приветствием. Ох, не так должен вести себя член партии со своим коллегой, совсем не так… Но ведь раньше она такой и не была, внезапно вспомнил Уинстон. Да, молчаливая, но не до открытой невежливости. – Из этого проклятого города пора валить! – внезапно заявила она. – Но почему же проклятого? – растерялся Уинстон. – А ты будто ничего не замечаешь? – Клэвис резко развернулась и уставилась на Смита точь-в-точь, как её сын. – Все оставшиеся тут скоро сдохнут. – Признаться, я видел странное, – наконец решился Уинстон, – но я не понимаю, что это… – Нафиг понимать, драпать надо, – отрезала Клэвис. – Но куда? Крестьяне тоже говорят странное… Хотя… Надо ехать к морю, – внезапно вырвалось у Смита каким-то странным, уверенным и чужим голосом. – Выживем возле соленой воды. «Что я сказал? Зачем? Я схожу с ума?» Но мать и сын о чём-то задумались. Переглянулись. – Пожалуй, ты прав, – наконец ответила Клэвис, уже спокойнее. – Сид, достань три тарелки. Невзирая на слабые возражения Уинстона, она поделила яичницу на троих, нарезала хлеба. Мальчишка тут же набросился на еду, Уинстон тоже был голоден, и оттого некоторое время все молчали. – Поедешь с нами? – внезапно безо всякого перехода спросила Клэвис. – Ты, конечно, со странностями, но не без понятий. – Но у меня же работа здесь, – растерялся Уинстон. – Да и разрешение на отъезд никто не даст. – Нафиг работу и разрешения, – отмахнулась Клэвис. – Если так пойдет, то через неделю-другую всем им будет уже не до нас. Уинстону в это не верилось. Полиция мыслей, которая неминуемо заинтересуется партийцами, бросившими работу и покинувшими город, в его представлении была всемогущей. Как может «быть не до нас», он не представлял. Он попытался спорить, но Клэвис была абсолютно непробиваема: – В министерстве любви тоже люди сидят. И когда они начнут дохнуть вместе с остальными, то каждый ринется спасать свою шкуру. Как и все. Будут метаться, паниковать. И дохнуть, так и не поняв, что происходит. Потому что почти никто из людей, кроме нас, этих тварей не видит и не чувствует. А если и видит, то не понимает, что перед ним. Кстати, а что видишь ты? – спросила Клэвис. Они доели, и Сид по короткому кивку матери взялся мыть посуду. Уинстон припомнил свои ощущения: – Смерть, – прошептал он, поежившись. – Абсолютный кошмар. Ужас, равного которому не бывает на земле. Нечто, насколько чуждое и страшное, что… Я не знаю, как это описать. Клэвис кивнула: – Я не очень понимаю, что такое ужас и кошмар, но насчет чуждости согласна. У меня дед был из крестьян с побережья. Возле деревни, где он жил, были скалы, изрытые пещерами. Он рассказывал, что иногда в них поселяется нечто. Невидимое, неосязаемое, оно убивает любого, кто окажется рядом. Но однажды дед, еще в возрасте Сида, попал в дурную пещеру. Заблудился, провел там две ночи – и выжил. Но изменился. Стал видеть пещерных тварей, где они и какие. Нрав только испоганился, навроде моего или Сидова стал. А еще, – тут Клэвис наклонилась поближе к Уинстону и прошептала ему почти на ухо, так, чтоб не слышал телекран, – дед говорил, в тех пещерах, где плескалась морская вода, никогда не было никаких тварей. Вот так. На следующий день после беседы с миссис Клэвис, Уинстон ковырялся в вещах утром дольше обычного, разрываясь между двумя противоположными устремлениями. Клэвис – мыслепреступница, теперь это было однозначно. Агент Голдстейна… или Остазии, или кого там еще… Его долг – нет, более того, любовь к Большому Брату обязывает незамедлительно сообщить о ней в министерство любви. Или в полицию… или… Но при одной мысли о том, чтобы не просто куда-то пойти сообщать, а хотя бы выйти на улицу, у Смита перед глазами вставали эти… твари. Пряди черных нитей в застоявшейся луже, дом, в котором умирали люди… От воспоминаний ему становилось почти физически плохо. Впрочем, мысль о бегстве, так легко высказанная Клэвис, была ненамного приятней. Покинуть работу и дом, уехать в неизвестность – а ночевать где? А что есть и пить? И, главное, опять очутиться в полиции мыслей? Уинстон почти воочию видел, как ему и Клэвис навстречу идут люди в форме, как громыхает голос в рупоре. Точь-в-точь, как тогда, во время ареста его самого и Джулии. Наконец, кое-как собравшись, Уинстон отправился на работу. Мысли о побеге он затолкал в самый дальний угол сознания: сорваться с места и куда-то ехать казалось для него немыслимым. Но когда огромное здание министерства правды показалось из-за поворота, по нервам Уинстона резануло то самое жуткое ощущение, так часто посещавшее его в последнее время. Он остановился, не доходя полквартала. Поднял голову, внимательно приглядываясь к зданию и пытаясь понять происходящее. На первый взгляд все казалось неизменным: те же высокие, возносившиеся над соседними зданиями, стены, та же парадная дверь, в которую сейчас один за другим втягивались партийцы, окна… Окна! Оконные стекла верхних этажей заметно потемнели. Да, в здании министерства не было идеальной чистоты, но окна протирались регулярно. Но сейчас стекла верхних этажей были словно затянуты черной паутиной [6]. «Да что же это такое?!» Рабочий день должен был вот-вот начаться, в здание один за другим входили сотрудники министерства, а Уинстон не мог заставить себя двинуться с места. Что-то происходило здесь, с людьми и городом, что-то изменилось и в нем самом. Зрение отказывало: вместо своих коллег он видел какие-то странные движущиеся цветные пятна; лиц у них не было, как не было и фигур. Лишь смутные силуэты и очертания мог различить Уинстон; и те, приближаясь к зданию, тускнели и угасали. И внезапно он осознал с необыкновенной четкостью: никто из переступивших порог министерства больше не выйдет оттуда. Все здание было насквозь пропитано смертью; оно было окутано ею, точно пеленой. Вот только, кроме самого Уинстона, это никто больше не замечал. И люди, ничего не осознававшие и не понимавшие, заходили в здание – один за другим. Здоровались у входа, переговаривались, болтали – про талоны на крупу, воспитание детей – и входили внутрь. Чтобы уже не выйти. Никогда. «Лучше пусть расстреляют, но туда не войду! – вспыхнула мысль. – И надо поскорее уехать… уехать к морю». Уинстон не помнил, как сорвался с места. Как задыхаясь, бегом бежал домой, толкая прохожих, нарываясь на ругань и гневные окрики. Как взобрался, задыхаясь вверх по лестнице. Он осознал себя, лишь остановившись перед дверью квартиры. Постоял, переводя дыхание. И развернулся, решительно постучав в соседнюю дверь. Почему-то он ни на мгновение не усомнился, что Клэвисы оба дома, несмотря на рабочее время. И, как вчера, дверь ему открыл Сид. – Снова ты? – хмыкнул пацан. – Заходи. Мамка сказала, ты наверняка придешь еще. Уинстон прошел в пустую комнату, оглянулся. Увы, кроме мальчишки, никого дома не было. – А… А? – он пытался спросить о миссис Клэвис, но вышло лишь нечленораздельное мычание. – Нате, – Сид уже успел смотаться на кухню и сунул Смиту стакан воды. – Если насчет мамки – так она с утра ушла узнать насчет машины. Ну, чтоб уехать. Уинстон судорожно кивнул и, стуча зубами о стекло, кое-как напился (половину, впрочем, расплескав). Понемногу разжимал свои когти смертный ужас, охвативший его недавно, и Смит наконец нашел в себе силы оглядеться. И изумиться: – А вы… выключили телекран? Это же преступление! Все телекраны отслеживаются, и за выключение полагается немедленный арест – как за мыслепреступление. Да обычные телекраны и выключить невозможно… – Не-а, я его сломал, – ухмыльнулся Сид. – Чё, боишься ареста? – и на кивок Смита весело хмыкнул: – Да не трусись так! Думаешь, им сейчас есть дело до какого-то телекрана, когда целые здания мертвецов по городу? Мама говорит, скоро мертвяки начнут еще вставать и ходить, а потом – и на живых бросаться. То-то веселье будет! Глянуть бы! Уинстон припомнил недавно услышанную болтовню крестьян: – Уже… встают они… и ходят… – Че, серьезно?! – Сид аж рот открыл. – Обалдеть! Причем в его голосе был не страх, а совершенно нескрываемое… восхищение?! Когда Уинстон это осознал, чуть не лишился дара речи. Это ж кем надо быть, чтобы восхищаться происходящим?! Или мальчик сошел с ума? Размышления его были прерваны стуком входной двери: – Так, Сид, я добыла машину, давай неси все вниз… – с порога объявила миссис Клэвис. Наткнулась взглядом на Уинстона: – А, пришли, мистер Смит? Ну помогайте тогда вещи загрузить, что ли. И возьмите из своего, что надо… На улице, увидев машину, Уинстон невольно попятился: – Но это же… нашего начальника… Новый блестящий автомобиль – пикап с большим кузовом позади и мощным двигателем – принадлежал заместителю министра правды, курировавшего отдел, в котором работал сам Смит – до ареста. Да и миссис Клэвис тоже. Но она лишь ухмыльнулась: – Узнал. А ты на работу сегодня приходил? – дождалась кивка Уинстона и продолжила: – А в здание министерства заходил? Не заходил, точно. Иначе не стоял бы тут. Я тоже на порог не ступала. А наш начальник вошел, дурак. Так что ему машина уже не понадобится. Грузи! – последнее относилось к Сиду, притащившему мешок с какими-то пожитками. Машину повела Клэвис, Уинстон же сидел позади и пытался прийти в себя. Рядом вертелся Сид, то выглядывая в окно, то о чем-то спрашивая мать. Та отвечала коротко, односложно, а иной раз и вовсе одергивала сына: «Помолчи. Не отвлекай». Ехали странно: Клэвис то гнала по широким проспектам, то сворачивала в какие-то переулки, где они тряслись по раздолбанному асфальту. Иногда она и вовсе останавливалась и словно вслушивалась – во что-то, слышимое только ей. В иное время Уинстон решил бы, что она пытается уйти от погони, но сейчас он понимал: каким-то непонятным чутьем женщина ощущала потусторонних тварей и выискивала путь, безопасный от них. А между тем что-то происходило и в городе. Все чаще на улицах мелькали куда-то спешащие полицейские машины и вертолеты. Поначалу Уинстон сжимался, каждый раз ожидая, что это за ним, но, кажется, и впрямь до них никому не было дела. Да и обычных машин на улицах стало заметно больше, внезапно осознал он. И ехали многие из них не в центр, как следовало бы ожидать в начале рабочего дня. Нет, город медленно, но верно охватывала паника. Люди уже начинали осознавать, что происходит нечто из ряда вон выходящее, нечто невероятное. Неподвластное людям и людской власти: партии, министерствам, Большому Брату… Но что именно случилось и чем оно опасно – еще не поняли до конца. Внезапно стало больше прохожих на улицах, и вели они себя необычно: вместо деловитого снования туда-сюда люди метались, то замирая на месте, то почти срываясь на бег. Время от времени доносились крики боли или ужаса, и почти всякий раз, услышав подобное, Клэвис останавливала машину и на несколько мгновений замирала, «вслушиваясь» в окружающую действительность. Потом сворачивала куда-то в сторону и прибавляла скорость. Наконец, в просветах между домами мелькнули поля – близился выезд из города. «Сейчас нас остановят и арестуют», мелькнула мысль у Уинстона. Но почему-то вместо страха она вызвала лишь глухое раздражение. Нельзя ведь останавливаться, совершенно нельзя… Они и не затормозили. На пункте досмотра топтались двое полицейских, никого не пытаясь останавливать. Странно как-то топтались, переминаясь с ноги на ногу, словно впервые в жизни пытались ходить. От этого зрелища Уинстона вновь пробрало ощущение холодной жути, а Сид присвистнул: – Ма-ам, смотри! Что это с ними? – Вижу, – Клэвис коротко выругалась и прибавила скорость. – Проклятье! – А? – Вставшие мертвяки, – объяснила она. – Сид, если сунутся к машине, бей изо всех сил. Впрочем, им повезло: то ли нечисть еще не до конца научилась управляться с человеческими телами, то ли не понимала, что происходит вокруг – но Клэвис просто пронеслась мимо, и никто ей не помешал. – Проскочили, – выдохнула она. Взгляд Уинстона упал на зеркало заднего вида: в машине позади явно ехал кто-то более законопослушный, решивший остановиться у поста. Мертвяки потопали к ним – а спустя мгновение позади раздались жуткие вопли. – Может, что-то надо,.. – нерешительно начал Уинстон, но Клэвис его перебила: – Им ничем уже не помочь. И вообще, самим бы выбраться. В боковое зеркало было видно, как нежити потащили из машины позади какие-то пестрые куски, из которых лилось красное. Смита замутило, и мир потемнел перед глазами. Когда Уинстон пришел в себя, уже наступали сумерки. Сида сморило, и мальчишка задремал, свернувшись клубочком на сидении. А миссис Клэвис все так же петляла по каким-то проселкам и грунтовым дорогам – только уже за городом. За окнами редкие перелески сменялись полями, кое-где вдали виднелись крыши деревенских домов или поднимался дымок, но, похоже, Клэвис по-прежнему старалась держаться подальше от поселений. – Очнулся? – коротко спросила она. – Мы уже близко, скоро приедем. Заночуем где-то на берегу. – Что, прямо под открытым небом? – невольно вздохнул Смит. – Ну да. Только надо будет хорошенько морской водой облить – и место ночлега, и машину обтереть. Иначе может завестись какая-то дрянь. Море возникло внезапно – просто за очередным поворотом впереди раскинулась синяя полоса до горизонта. Теперь Клэвис перестала петлять и погнала прямо вперед, а Уинстон невольно перевел дыхание. Наконец, его отпустило напряжение, не покидавшее с самого утра. Здесь, возле соленой воды, обещавшей защиту от всех пережитых ужасов, даже дышать было легче. Они долго искали съезд к воде, и только когда уже полностью стемнело, нашлась подходящая пологая дорога, петлявшая по обрыву почти к самой прибрежной полосе. Клэвис съехала вниз. Оставив машину чуть далее за полосой прибоя, все трое вышли на каменистый берег. Сид с воплем сразу побежал к воде: «Ух, как круто! Настоящее море!», Уинстон же медленно подошел к камню, торчавшему из воды и сел на него. Холодные волны накатывались одна за другой на ноги, заливали туфли, но он почти не замечал неудобства. Впервые за много дней было спокойно. Безмятежность и покой царили здесь, вдали от городов и поселений, ставших смертельными ловушками для всех обитателей. Тишину нарушали разве что вопли Сида, но вскоре строгий окрик матери усмирил и его. Заночевали они здесь же, на берегу. По приказу миссис Клэвис неоднократно облили морской водой небольшой клочок земли, обтерли машину. Везде царила тишина, только в траве на обрыве стрекотали сверчки и где-то вдали подавали голос какие-то ночные птицы (что за птицы, Уинстон не знал). Взошла луна – почти круглый диск озарял окрестности. И все же ночью вновь накатила какая-то смутная тревога, заставлявшая Смита часто просыпаться и вглядываться в окрестности. Время от времени ему казалось, что за пределами облитого соленой водой круга словно колыхалась темная дымка, видимая лишь боковым зрением – глянь в упор, и пропадет. Встать и выйти наружу он не решался, а к утру все пропало. Вот только безмятежность, окутывавшая Уинстона вчера вечером, уже не вернулась, а грызущая тревога не отпускала. С рассветом он все же прошелся вдоль берега – и поодаль, в сотне шагов от места их ночлега, увидел на обрыве проплешину в зеленевших сорняках. Небольшой круг серой, тонкой пыли словно съел растения, хотя кое-где из него еще торчали отдельные, потерявшие краски, стебли былинок. На глазах Уинстона несколько из них осели и рассыпались в прах. [7] Клэвис, увидевшая его находку, выругалась сквозь зубы: – Залейте эту дрянь водой! Да побыстрей, пока не разрослась! Что последнее было не лишним, Уинстон понял, увидев, как медленно начал осыпаться тем же серым прахом небольшой кустик, к которому подобралась проплешина. Вдвоем с Сидом они натаскали и вылили на «эту дрянь» несколько ведер соленой воды, смывшей серую пыль обратно в море. Позже, наскоро перекусив запасами, прихваченными из дома, Клэвисы и Смит отправились на разведку вдоль берега. И вскоре обнаружилось, что они были не единственными, кто выбрался к морю: в нескольких сотнях шагов далее по берегу стояла небольшая хибарка, а вокруг сушились рыбацкие снасти. Вот только гостям здесь оказались не рады. На звук голосов показался крепко сбитый высокий мужик из пролов. Одет он был бедно, если не сказать, в обноски, зато ружье, нацеленное на гостей, было отполировано до блеска. – Че приперлись, цацы столичные? Уинстон невольно попятился. От этого незнакомца веяло злой, темной силой. Той же, что обыкновенно смотрела из глаз миссис Клэвис, вот только… стократ сильнее. – А это твой берег, что ли, что и ходить по нему нельзя? – огрызнулась Клэвис. – Мой, – неприятно ухмыльнулся мужик. – Так что не хами, красотка, а то костей не соберешь. Несколько мгновений они с Клэвис мерялись взглядами в упор, но потом бывшая партиец первая отвела глаза: – Да мы из столицы сбежали, там люди умирают, и нехорошо, – заговорила она негромко и словно смущенно. Эти интонации, чуть заискивающие, чуть просящие, удивили Уинстона – впервые он видел, чтобы Клэвис так разговаривала с кем бы то ни было. Но еще больше его изумил Сид – мальчишка, растерявший всю свою привычную дерзость, притихший, потихоньку спрятался за мать. – … Можно нам тут пожить, у воды? – завершила миссис Клэвис свой рассказ. Мужик хмыкнул и опустил ружье: – Ну живите, что ли. От этих… тварей отбиваться легче толпой, это правда. Только чур, одно условие – что я скажу, тут же выполнять. Ясно? – Ясно, господин, – чуть не хором ответили мать с сыном. Так они здесь и поселились – Уинстон Смит, беглый мыслепреступник, и Клэвисы, мать с сыном. Кое-как соорудили два шалаша – из хвороста и палок, собранных в ближайшем перелеске. Поручений им доставалось немного, и главным было каждое утро и вечер обливать и хижину, и берег морской водой. Обыкновенно этим занимались Уинстон, Сид и молодая девушка – племянница рыбака, жившая тут же. Так прошла неделя, другая. Время от времени на берегу появлялись новые люди – и от их рассказов о происходящем волосы становились дыбом. И чем дальше, тем яснее Уинстон осознавал, как им с Клэвисами повезло выбраться – до того, как по-настоящему начался конец. Некоторые оставались здесь же жить – и рядом с рыбацкой хижиной появлялись новые шалаши. От них требовалось лишь одно – признавать главенство рыбака, первым поселившегося здесь. Но были среди приходивших и те, кто не выдерживал пережитых кошмаров, и сама жизнь стала в тягость – и рано или поздно они бросались в воду. А через несколько месяцев новые люди появляться перестали. Запасы провизии подходили к концу, наступила зима, и рыба ушла на дно. Тогда рыбак сколотил отряд из двух десятков мужиков, и они стали выбираться в ближайшие селения за припасами. Пару раз с ними ходил и Уинстон – лишь для того, чтобы осознать, что на несколько дней пути окрест уже не было никого живого. Только потусторонние твари – разнообразные на вид, но равно смертоносные. Государства Океании больше не существовало. Равно как и человеческой цивилизации.Эпилог
Стало быть, вот так и выглядели пресловутые нашествия потустороннего. Волны, приходившие почти мгновенно, и уничтожавшие цивилизации – одну за другой. Волны, после которых не оставалось почти ничего живого. Круто же город Бекмарка взяло в оборот. Нет, поймите правильно: нормальная реакция любого черного мага на чужие несчастья – злорадство, а случаи заражения потусторонним, свидетелем которых был этот Смит – материал для анекдотов НЗАМИПС (надо будет ввернуть парочку при случае). Но не зря искусство некромантии – это возможность прожить несколько жизней. И сейчас в моем разуме жила тень этого несчастного белого с поломанным рассудком. Я оживил в сознании его воспоминания об их охранке (полиция мыслей, что ли? Или министерство любви? Плевать на названия). Нет, я всё понимаю, у нас в НЗАМИПС тоже не ангелы господни трудятся, но… Пытать белого! Это хуже, чем бить ребенка! Всё-таки мерзкое у них общество было. И если Мессину Фаулер и ее современников мне было где-то даже жаль, то этих океанийцев – ничуть. Схарчили нежити – ну туда им и дорога! Прошлое переписывать настропалились, придурки. Газетки, бумажки править. С некромантами они дела не имели, вот! Кстати, а ведь маги среди них были. Клэвис с сыном, к примеру, типичные черные. Равно как и мужик, возглавивший прибрежное поселение; их с Клэвисами встреча – вообще классический образец знакомства и выстраивания иерархии черных магов, хоть сейчас в учебники для кураторов вставляй! А Смит – явно белый. И поди ж ты, простейшие средства по защите от нежитей уже использовали иной раз: солнечный свет и соленая вода. Хотя только на уровне дедушкиных баек и бабушкиных сказок. А вообще, надо будет поменьше трепаться об этом их обществе. И других некромантов, с которыми я Круг вёл, предупредить, чтоб помалкивали. А то мало ли, найдется какой-нибудь… Искусник, который вздумает и в Ингернике с Каштадаром и остатками И`Cа-Орио-Т`а что-то похожее построить. А мне ещё здесь жить, и долго. Сильные маги ведь, что белые, что черные, долго живут. Что-то много чести об этих уродах думать. Сдохли – и фиг с ними. Знания алхимии у них убогие до невозможности – куда им до более ранней цивилизации подводного города Наблы и Мессины Фаулер! Не говоря уж о «ла-ла-ла» и его создателях. Разве что телекран – штука удобная. Передавать движущееся изображение и звук на большие расстояния… Хм… Но опять же эти убогие даже хорошую идею запороли: если уж делать такие телекраны, то в равной мере на прием и на передачу. Да и поменьше они должны быть, чтобы с собой можно было носить. Куда удобней обычной телефонной связи. Так, где мой дневник? Надо бы записать идею. И заняться, когда самолет до ума доведу. Или компаньонам моим подбросить? Четвертушка и Полак точно заинтересуются – штука-то перспективная…Конец
Сентябрь 2019 – 08.01.2023