want to touch me?

Я наверное просто испугался? Испугался, да? Испугался этих чертовски теплых рук под моим свитером, губ, которыми он целовал меня так лихорадочно, будто через секунду я растворяюсь в воздухе, своих чувств, которые, кажется были сродни чувствам Бориса. В тот день я впервые испугался. Я правда не знал, что с этим делать. Павликовскому, кажется, это принять было легче. Или, может, он давно это принял? Мы не говорили об этом. Мы не виделись неделю, каждый день которой я провел в ужасный муках ожидания, борьбы с собой. Он, наверное, просто давал мне время все обдумать. В пятницу он появился. На улице валил снег, он неловко потирал руки друг о друга в надежде хоть немного согреть их. Я приглашаю его в дом, прохожу в кухню — искать пиво в холодильнике. Чёрт, оно закончилось. Я выпил его вчера, убитый тем, что напитки покрепче закончились. С досадой в голосе поворачиваюсь к нему: — Пива нет. — Можно греться и без пива, — Борис опирается на столешницу рядом со мной, скрещивая руки на груди, а я почему-то долго смотрю на них и представляю, как было бы приятно, если бы он своими холодными руками сейчас залез под мой свитер. Я отворачиваюсь, уши, наверное, горят вместе с щеками. — Я говорил про чай. Я слышу улыбку в его голосе и чувствую себя полным дураком. Но чай завариваю. Во-первых, потому что греться и правда надо — за окном метель. А во-вторых, потому что мне неловко и я изо всех сил избегаю взгляда Бориса. Думаю, если бы он сейчас предпринял ещё одну попытку, как в тот день, я бы точно сдался. Растворился в его объятия, наполняя лёгкие его запахом. — Злишься на меня? — не отводит хищного взгляда от меня, а я не могу его выдержать. Он усмехается, зажевывая щеку и осматривает меня с ного до головы. — Я на тебя не злюсь, — почему-то кажется важным объяснить ему, что это не он должен что-то сделать, а я. — Ну, за то, что мы в прошлый раз… Да, Тео, например, хотя бы суметь выговорить, что именно мы чуть не сделали. — Поцеловались, Поттер, — подсказывает Борис, и по искоркам смеха в его глазах я понимаю, что он снова полностью владеет ситуацией, и теперь это я чувствую себя ещё ниже. — Слова не кусаются, знаешь. И я вообще-то — тоже, — подумав, словно растягивая момент, он добавляет: — Ну если только ты попросишь. Не знаю, каким чудом я удерживаю чашку в руках. Не знаю, правильно ли не думать сегодня о завтрашнем дне, но Борис, вот такой, а не отчаянно ждущий меня у порога, как-то ближе и… привычнее. С ним я могу разговаривать, пусть и густо краснея. А против его глаз, наполненных мольбой, я не могу ничего. Не умею. — Пойдём посмотрим что-нибудь, — говорю я, меняя тему и краем глаза ловя ухмылку Бориса. А с другой стороны — вот из-за такого Бориса очень тяжело думать. Я бы даже сказал, практически невозможно. Чувствую себя добычей, которую вот-вот сожрут. Мне это даже нравится: убегать и прятаться точно не хочется. Я выключаю свет на кухне, и, пока мы идём в темноте, обволакивающей нас со всех сторон, Борис говорит за моей спиной: — Ты неправильно греешься, Поттер, знаешь? И, подкравшись сзади, забирается руками мне под свитер. Они у него тёплые — он грел их об чашку чая. Но я задыхаюсь, ловя воздух ртом и хватаясь рукой за стену. Борис рисует пальцами какие-то нелепицы на коже, отчётливо ощущает под подушечками, как сильно бьётся моё сердце-предатель. Затем аккуратно притягивает меня к себе и утыкается носом мне между лопаток. А я застыл в этой темноте, радуясь тому, что стою к нему спиной, что мне ничего не нужно говорить. — Нужно вот так, — шепчет Борис. Его голос отдаётся вибрацией по всему моему телу. Даже если бы я очень хотел, вряд ли бы смог что-то сказать. Такое ощущение, что Борис забрался мне в голову, узнал, чего именно мне хочется, и вот — пожалуйста. Я прикрываю глаза, бессовестно надеясь, что мы так простоим как минимум пару минут. В темноте мне почти не неловко. Скорее странно. И органы меняются местами со скоростью света. — Нравится, Поттер? Горячий шёпот Бориса сквозь мой свитер вообще не помогает быстрее соображать. И пока я думаю, чего бы такого умного сказать, чтобы не выглядеть идиотом, поплывшим от его тепла (кем я и являюсь), Борис аккуратно убирает руки. — Хорошего — понемножку. Я знаю, что он так вовсе не думает. Дай ему волю, простояли бы так всю ночь. Он даёт мне время привыкнуть, и у меня от осознания этого едва ощутимо щиплет в носу. Борис меня огибает и уходит в гостиную — включать телевизор, а я иду следом — медленно, переваривая то, что только что произошло, и как много это значит. Я совершенно не врубаюсь в то, что мы с ним смотрим, то и дело отвлекаясь и кидая мимолётные взгляды в его сторону, искренне надеясь, что он не замечает. — Поттер, можешь смотреть на меня сколько угодно, честно. Даже руками трогать, — Борис говорит всё это с усмешкой, даже не глядя в мою сторону, а я жмурю глаза до белых кругов, понимая, что сегодня я для него как на ладони. — Я не смотрел, — но всё равно продолжаю врать, защищаясь. Не могу же я в самом деле взять и признаться ему, что и правда смотрел бы и смотрел на него вот такого — расслабленного, знающего, что я не злюсь, услышавшего то, что ему хотелось услышать. Обнимающего меня под свитером полчаса назад. Взгляд падает на несчастный ворот его рубашки, и я, прикусив язык, отворачиваюсь. — И сядь уже ближе, я же говорю — я не музейный экспонат. Со мной можно делать что угодно, — Борис притягивает меня к себе, и мы сидим плечом к плечу. Пока за окном бушует январская метель, завывая ветром прямо под окнами, я поворачиваюсь и смотрю на Бориса в упор. Просто смотрю. Безо всяких мыслей. А он улыбается уголком губ, довольный тем, что я следую его правилам. Свет от телевизора пляшет на его щеках, лбу, бровях. На этой его с ума сводящей улыбке. — Борис? — М? — Застегни рубашку. — Мозги отказывают, Поттер? — за издёвку в его голосе мне хочется его придушить. Я молчу. Мы оба и так знаем: отказывают. Борис не застёгивает рубашку — он вытаскивает из петли ещё одну пуговицу. А я понимаю, что думать сегодня не просто невозможно. Даже пытаться не стоит: нечем.