Язык боли

      Аякс любит шрамы на своём теле.       Каждый из них — выжженное напоминание о том, что он когда-то промахнулся, выжил, и теперь больше никогда такой же ошибки не допустит.       А те шрамы, что находятся на тонких запястьях и ниже, на кистях — он не любит. Потому что тогда он был ещё слишком юным и глупым, чтобы понимать некоторые простые вещи: нужно мимикрировать под общество, дабы тебя считали своим. И в категорию «нормальности» и «адекватности» точно не входит четырнадцатилетний юноша без блеска глаз, бездумно ковыряющий кухонным ножом свою руку.       Это страшно. Мама так и сказала, завидев то, как юный Аякс подпаливает спички и тушит их о ладонь — «это страшно» — и затряслась, как осиновый лист. Аякс тогда усмехнулся болезненно — нет, эта женщина абсолютно не знает значения слова «страшный». Страшно было в бездне: страшно за себя, за погибающих товарищей, потому что первое правило бездны — либо ты, либо тебя. Страшно было там, в абсолютном сиянии тьмы, рядом с кровожадной наставницей, явно преследующей свои цели. Страшно было подумать: нет, я не выберусь, и если выберусь — то лучше бы мне умереть где-нибудь по пути домой, чтобы мои родители не видели того, что со мной стало. Страшно — что он выбрался, и что родители увидели это — то, как Аякс пытается осознать боль, как единственное ему доступное, потому что бездна не дарует, но отбирает.       Деревенские мальчишки с разбитыми носами и вывихнутыми суставами не вызывали никакого отклика в стёртом в пыль юном сердце — вызывали только желание злобно на них накричать: ну почему они не могут ударить сильнее? Выбить из него дух? Всё, на что они способны — испуганно бежать, не оглядываясь, и плакать маме в юбку о том, что злой-презлой Аякс их поколотил. И это вызывало ещё больше злобного отклика: ну почему в этой глуши нет никого, кто мог бы хоть немного с ним сравняться?       И когда Аякс вышел в непогоду, прихватив отцовский топор, и направился к домику охотника на дичь — о, Аякс видел в его доме шкуру медведя, быть может, хоть он станет достойным соперником — его перехватили за шкирку и вкинули в холодные сани дома, жестоко обозвав «монстром». Аякс поднял пустой взгляд, заглядывая в отцовскую ледяную синеву — и усмехнулся. Отец тоже не понимает, о чём толкует. Родители оказались такими же наивными и глупыми, как и остальные люди. Это больше не казалось разочаровывающим или болезненным, нет, по крайней мере, Аякс заставил себя так думать.       Причислять себя к людям не поворачивался язык. Юношеский максимализм или просто осознание абсолютной несправедливости вселенной — другой вопрос. Но когда смотришь, как другие подростки играют, гуляют на вечерницах, и у них всех такие невинные и обычные приоритеты и цели, осознаёшь, что в их мире ты — лишний. Потому что не такой, как другие, и то ли того не достоин, то ли того выше. Это Аяксу ещё предстоит узнать.       Фатуи не стали спасением, но стали абсолютно прекрасным прикрытием к его тяге саморазрушения. Спутать горящий желанием битвы взгляд и желание самосовершенствоваться очень просто, и Аякс — теперь уже Чайлд Тарталья — быстро продвинулся по карьерной лестнице.       Здесь его никто не любил, но по правде — когда его хоть кто любил? Если раньше он был обузой для родителей, а позже видел в их глазах страх и отвращение, то здесь «нелюбовь» вышестоящих являлась комплиментом. От «нелюбви» к «я убил тебя во сне» — один шаг, и медленно наново осознающий социальные установки Тарталья это, к его собственному счастью, понял довольно быстро. Вспыльчивость и глупое желание броситься с обрыва в карьер жестоко и болезненно вырывали с корнем, сажая его на короткий поводок.       Другое дело, что выкорчевать до самого конца так и не смогли: это стало частью его сущности. Дикое желание получить глоток ошеломляющей — отрезвляющей — боли приняли за верность её Высочеству, и Тарталья против не был — чем выше статус, тем легче найти достойных противников.       За себя прошлого искренне стыдно: за то, что не умел скрывать своих истинных желаний. Тяга к боли — абсолютно нездоровая вещь, но единственная действующая, чтобы мочь Тарталье относительно спокойно существовать, не давая ужасу из головы прорваться наружу. Контроль самого себя — необузданная дикость, и Тарталья потратил слишком много времени, чтобы закопать остатки того себя, которого всё ещё волновала бездна до подрагивающих рук. Тот он, может, и похоронен, но только след от него остался — и вынужденная мера в виде удовлетворения от летающих перед глазами звёздочек от удара казалась слишком маленькой ценой за свою собственную жизнь.       На деле — Тарталья не знает, зачем живёт. Бездна — клеймо, шрам, который белеет со временем и перестаёт болеть — но остаётся навсегда. Его можно прикрыть одеждой, косметикой, но само осознание его присутствия отравляет душу настолько, насколько это вообще возможно — отравить уже очерневшее. Все цели насчёт «покорить мир» и «стать лучше» болезненно разбиваются о реальность каждый раз, стоит ему увидеть что-то приземлённо человеческое: семьи, гуляющие на улицах, дети, собирающие ландыши, торговцы вкусной едой и жизнь улиц, так эгоистично продолжающуюся, пока ему самому жизни нет. Тарталья подсознательно тянется к теплу и осознанно себя от него отрывает, зная, что уязвимых мест у него быть не должно — это слишком опасно и для него самого, и для его должности.       Может, старшие Предвестники что-то замечают в нём, особенно Пульчинелла или Панталоне: оба смотрят на него сквозь очки так проницательно-тщательно, что каждый раз хочется нелепо хихикнуть. Оба — такие разные, и очень похожие в своей подозрительности к нему, совершенно, на самом деле, не обоснованной. К Пульчинелле у Тартальи особое отношение: старый Предвестник первым его завербовал и дал обещание сохранить безопасность его семье, и по-доброму снисходительная улыбка, как к старому дедуле, проскакивала сама собой, стоило Пульчинелле лишний раз скосить слишком внимательный взгляд в его сторону. От него не чувствуется опасность, но, Тарталья то ли правда не знает, чем это вызвано, то ли искренне забыл значение слова «забота». В конце концов, в Фатуи это не принято.       Любые задания и миссии Тарталья воспринимает исключительно как возможность с кем-нибудь вступить в драку, и даже сейчас это перестало полным образом удовлетворять его потребности — то ли враги достойные перевелись, то ли он чудесным образом уже победил их всех. Новая миссия в Лиюэ сначала звучит как глоток свежего воздуха для него, а затем Панталоне с иронией в голосе озвучивает, что его дело — перебирать бумажки в банке Северного королевства. Не то чтобы это поумерило пыл Тартальи: потому что ему предстояло забрать сердце Бога гео Архонта.       А это означает хорошую битву. И либо достойнейшую в его жизни, либо последнюю — и, как ни странно, оба варианта его устраивают на все сто процентов.       ***       Лиюэ встречает его тёплым морем, солёным воздухом и яркостью жизни, и Тарталья не может перестать жмуриться от яркого солнца — дома только началась весна, и ослепляющие снега начинали сходить.       — Молодой господин, — Катерина встречает его искренней улыбкой — рада, что из всех Предвестников приехал именно он. — Рады здесь Вас видеть.       — Можно без формальностей, — он улыбается в ответ — вежливо. — А никакой у Вас… хм… чёрной работёнки не найдётся?..       Улыбка Катерины комично медленно сползает с лица.       Лиюэ влияет странно. Тарталья пристально вглядывается в зеркало — на лице расползлось ещё больше веснушек, потому что его щёки не видали яркого солнца уже довольно давно из-за ссылок в самые северные и пустые места континента. Рыжие волосы словно приобрели ещё более солнечный оттенок, слегка выгорев — и от этого становится только веселее.       Собственное отражение — несуразица чувств и эмоций, но Тарталья уверенно строит суровую непроницаемость и не позволяет синеве глаз слишком ярко сиять при виде чего-то, от чего сердце противно и болезненно колется о рёбра. Разборки с Похитителями сокровищ — детский лепет, и Тарталья физически не может ни о чём больше думать, кроме как о предстоящей битве с гео Архонтом. Но Синьора прислала письмо, в котором абсолютно чётко дала понять — рано, а ещё приложила некую рекомендацию насчёт того, к кому стоит обратиться, чтобы ему помогли с поисками.       Господин Чжунли подсознательно воспринимается Тартальей как серьёзный противник — инстинкты бездны никогда не врут, но, что же именно опасного в простом консультанте похоронного бюро, он понять никак не может. Под пиджаком и перчатками прячется что-то, что вызывает в Тарталье нездоровый интерес, но в первую встречу бросить «давайте подерёмся» кажется немного невежливым, и если самому Тарталье всё равно, то социальные нормы такого не одобряют. И он уверен, что и сам господин Чжунли не одобрит — простой разговор о деловом сотрудничестве показал его педантичность, от которой Тарталья сиюсекундно устал. Ну почему некоторые люди так любят всё усложнять?       — Спасибо Вам большое, рад, что Вы поможете мне, — фальшиво улыбается Тарталья, не думая ни о чём ином, кроме как о том, что скоро доберётся до Архонта.       — И я рад, — точно так же безразлично отвечают ему — и без тени улыбки.       Но безразличность голоса господина Чжунли абсолютно не вяжется с проницательностью его взгляда. И Тарталья был бы рад сравнить это чувство с похожим от Пульчинеллы или Панталоне, но не может — Чжунли смотрит так внимательно, что становится не по себе. Препарирует взглядом, словно хочет узнать все загадки, сокрытые в Тарталье, но осторожно — только если тот позволит.       Но Тарталья всё ещё фальшиво улыбается. И не позволяет.       — Как успехи?       — Всё плохо!       Тарталья злобно бурчит себе под нос, расхаживая по комнате туда-сюда. Бездна норовит всё сильнее затянуть его на дно — спать стало просто невыносимо, уснуть — сродни пытке, потому что голову всё сильнее и сильнее занимает всё то отвратительное и глубоко закопанное. Катерина говорит ему что-то ещё, пока мысли одна за другой пролетают с вариантами обсессивно себе навредить, воткнув карандаш в мягкое бедро или напав на кого-нибудь из сотрудников, заставляя сражаться насмерть. Тарталья качает головой, прогоняя это всё прочь, но у Катерины ничего не переспрашивает — отмахивается.       Так не вовремя вспоминается господин Чжунли. Он — не человек и, вероятно, один из адептов — этим объяснялись и его нечеловеческие познания в истории, и излишняя внимательность, и кричащие на него в ужасе инстинкты бездны. Возможность вызвать его на бой кажется одновременно самым гениальным и самым тупейшим планом в мире, потому что если этому мужчине не понравится предложенное, он имеет все основания прекратить их сотрудничество. Тарталья сомневается, есть ли вообще в нём хоть какая-нибудь польза, кроме того, что Чжунли слушать и вправду очень интересно, пусть и признавать это не хочется, но таков был посыл письма Синьоры, а, как известно, все её «рекомендации» следует рассматривать как всамделишные приказы.       Катерина говорит ещё и ещё, но у Тартальи мутится сознание. Он несколько раз кивает, вежливо её перебивая словами «скоро вернусь», и убегает из банка прямиком в бюро Ваншен. Под самыми дверями он прислушивается — там слышен весёлый смех госпожи Ху, и если вспомнить, что это — похоронное бюро, то может стать немного жутко. Но эта эксцентричная хозяйка нравится Тарталье куда больше, чем непроницаемый мужчина в её советниках.       То, что только он сейчас может хоть немного навести порядок в больной голове Тартальи — сплошная ирония. Главное, чтобы желание почесать кулаки о его каменное лицо не стало маниакальным — такое тоже бывало, но только история с Капитано закончилась бы куда печальнее, думается, если бы не вмешательство Пульчинеллы.       — Здравствуйте, — тянет Тарталья, улыбаясь госпоже Ху, прыгающей вокруг стола над какими-то документами. — А господин Чжунли на месте?       — Да, сверху там, где-то, в кабинете… — небрежно бросает она, неопределённо махнув рукой. Спустя секунду она отрывается от бумаг, и её взгляд опасно вспыхивает энтузиазмом. — Ох, а ты зачем пожаловал? Неужели кто-то умер? У меня есть классное предложение — ну, знаешь, солдат ваших тут много, всякое бывает…       — Нет-нет, у меня тут очень срочные дела конкретно к господину Чжунли, — Тарталья строит серьёзное лицо и для пущей важности кивает. — Я послушаю Ваши предложения, когда загляну сюда в другой раз, хорошо?       — Отлично, — такой ответ Ху Тао полностью устраивает, поэтому она возвращается к своим документам — или к ритуалам над ними, видимо, потому что усидеть ей на одном месте не удаётся. Тарталья давит смешок и убегает наверх в приподнятом настроении, несмотря на то, что его ждёт… специфический разговор.       Стучится он несколько раз и входит прежде чем услышит приглушённое «войдите». Чжунли тоже сидит над бумагами, и это скорее минус, чем плюс: в отличие от вездесущей госпожи Ху, его от работы оторвать будет довольно трудно.       Отношения между ними сложились слишком странно. Тарталья ещё ни разу не бывал в его кабинете — отмечает исключительную чистоту и порядок, но вот на встречах побывать они успели уже дважды. Первый раз был формальностью — составление договора, который Тарталья только делал вид, что читал, и второй — в местном ресторанчике. И не то, чтобы господин Чжунли не рассказал ему в тот раз много полезной информации, из-за чего блокнот для записей Тартальи остался пустым. Просто это было больше похоже на изощрённые кошки-мышки или игру в гляделки с новыми правилами. И если Тарталье диктовали быть внимательным должность и влияние бездны, то причины такого поведения Чжунли заключались точно не в простой нелюбви к организации Фатуи как таковой.       Тарталья привык быть эпицентром внимания и может смело назвать это одной из своих тактик — быть всегда и везде, и одновременно нигде и ни с кем. Когда тебя знают слишком многие, никто чёткого образа и стратегии сложить не может — и это всегда играет на руку вкупе с природной миловидной внешностью и харизмой. Тарталья улыбается и шутит, заставляя всех усыпить свою бдительность — но бдительность господина Чжунли усыпляться никак не хочет. Будто бы назло, он нервирует Тарталью ещё сильнее, заставляя паниковать по-настоящему, и только видит прорехи в маске — отпускает стальную хватку, чтобы не сломать актёрскую игру окончательно.       И это всё — какие-то жалкие два часа первой официальной встречи. Чжунли — заранее выматывающий, нечеловеческий, и язык не поворачивается по-детски назвать его жестоким, ведь Тарталья тоже всегда и везде преследует исключительно свои интересы. Даже если Чжунли адепт, тем более, если он адепт — то Тарталья и им пользуется, выуживая полезные знания, которые могут пригодиться в предстоящей битве с его Архонтом.       — Добрый день, — Тарталья чувствует, как заведомо начинает нервничать, и поэтому искусно пытается скрыть это за смущением. — У меня есть просьба. На самом деле, это немного неловко, но Вы мне правда очень бы помогли — я заплачу, естественно…       Кашель заставляет его поднять голову. Чжунли требовательно складывает руки на груди и чуть кивает, подначивая продолжать. У Тартальи пересыхает в горле от обиды на самого себя на ровном месте.       — Я знаю, что Вы не человек, — заходит он с козырей, но осторожно — чтобы Чжунли не подумал, что это какой-нибудь шантаж. — Я не очень разбираюсь в Вашей религии, и не уверен, не будет ли богохульством, эм… Вызвать Вас на бой.       Тарталья клянётся (он не сошёл ещё с ума окончательно!), что губы Чжунли на какую-то жалкую долю секунды тронула усмешка. Последующая каменная непроницаемость лица ввела в замешательство, заставляя ещё больше сомневаться в собственном здравомыслии — быть может, бездна ударила в голову окончательно?       — У меня есть небольшая проблема, заключающаяся в нехватке достойных противников, — словно не управляя собственным языком, мямлит Тарталья, завидев, что Чжунли просто молчит — видимо, не особо впечатлённый. — Ну, ха-ха, на родине их много — конечно же! А здесь, в Лиюэ, я не очень горю желанием бросать вызов каждому встречному… И не то, чтобы я стесняюсь, просто, наверное, это как минимум невежливо, а как максимум — очень пугающе. Да?       — Да, — Чжунли звучит чуть мягче, чем обычно, но едва успокаивает разошедшегося Тарталью. Он хочет сказать что-то ещё, чтобы окончательно убедить консультанта, но тот приподнимает руку, безмолвно приказывая замолчать. На удивление — Тарталья слушается, покорно замолкая. — Хорошо вас Царица воспитывает.       Едкий комментарий заставляет Тарталью вспыхнуть и щеками, и гневом — да как он смеет хоть как угодно о нём судить?! Видимо, Чжунли расценивает его злость иначе — как оскорбление упоминанием Её Высочества, так что вздыхает.       — Не имел в виду ничего такого, прости. Но, к сожалению, твоё предложение принять не могу.       Тарталья несдержанно разочарованно выдыхает.       — Почему? Сейчас или в общем?       — В данных обстоятельствах, — расплывчато отвечает Чжунли, складывая руки в замок на столе.       — Вы любитель расплывчатых формулировок, господин Чжунли, — словно обиженно бросает Тарталья. На что он только надеялся? Злость и противная горечь норовят затуманить ему разум, но он стойко держится, отворачиваясь к окну — здесь вид на шумную улицу.       — Верно, — в его голосе слышится улыбка — Тарталья неверяще переводит на него взгляд и глупо хлопает глазами. Господин Чжунли… улыбается. — А ты — любитель драк, погляжу.       — Это… Вы ничего не знаете, — он фырчит, мотая головой. — Просто я вижу — Вы не настолько просты, как кажется.       — Репутация всегда идёт впереди человека, — отвечает Чжунли, пожимая плечами. — Если ты думал, что я оскорблюсь — это даже забавно. Но следует сказать, что с обычными жителями Лиюэ такое не пройдёт — миллелиты не одобрят. И я, пожалуй, тоже.       Последняя фраза звучит без явной угрозы — но Тарталья её чувствует. Он не отвечает ничего на это — если господин Чжунли и вправду адепт, то это его долг — защищать Лиюэ и его жителей.       Тарталья неопределённо пожимает плечами, не обязуя себя обещаниями — мало ли что может приключиться, а быть виноватым потом консультанту подсознательно не хочется. Отказ в спарринге звучит неоднозначно, как словно намёк на то, что Тарталье следует попытаться спросить снова, но позже.       Уходит из кабинета он тихонько, не оборачиваясь даже и искренне надеясь, что госпожи Ху в холле нет.       Улица встречает его привычным шумом и яркостью вечера, от которой хочется зажмурить глаза.       Тарталья проходит мимо лавочки с безделушками, невольно вслушиваясь в вечерние разговоры расслабленных людей — матери с дочерями, отцы с сыновьями, парочки и старички — он поджимает губы, тупит взгляд в землю и ускоряет шаг. Внутренности так невовремя опаляет чёрная зависть — от неё хочется то ли расшибить себе голову о красный камень домов, то ли перерезать глотки всем счастливым, снующим туда-сюда.       Мир несовершенен и несправедлив — и Тарталья центр этого несовершенства. Пока одни гуляют по городу и обсуждают на повышенных тонах цены на рыбу у странноватого продавца, другие — Тарталья — хотят упасть за перила, канув в морскую пучину. Родители вряд ли расстроятся серьёзно его кончине — скорее, облегчённо выдохнут, прошептав себе под нос что-то типа «наконец его душа обрела покой», потому что Тарталья, даже находясь за тысячи километров от места, бывшего ему домом, остаётся обузой. Кем-то, за кого материнское сердце всё ещё болит — очень по-странному, горюя о том, что её сын — сама ненормальность; кем-то, о ком отец с друзьями после казённой может пустить ту самую скупую слезу, за что в ответ получит похлопывание мужской руки в сочувствии — мол, нам жаль, что он у тебя такой. Такой — весь неправильный изначально, что даже бездна вряд ли сделала хуже — просто переиначила, перекроив изнутри.       Тарталья перегибается через перила напополам, но прыгать по-настоящему кажется даже комичным: здесь мелко, а ещё он мастерски управляет гидро глазом Бога. Утонуть в родной стихии — весьма по-философски, но умереть Тарталья всё же желает в достойном бою.       Он сжимает ногти на ладонях, впиваясь в железо поручней и отрезвляясь хотя бы мимолётно, пока сзади за талию его резко не отдёргивают назад.       — Ты подаёшь плохой пример играющим здесь детям, — Чжунли не говорит злобно или строго — буднично. Он неспеша убирает ладони с тела Тартальи, и у того челюсть сводит от прикосновения — редко кто мог себе позволить сделать хотя бы шаг ближе вытянутой руки, оставшись при этом в живых. — Тебя настолько расстроил мой отказ?       Тарталья теряется, непонятливо уставившись.       — Я никогда по-наст… Да, простите, плохой пример, я не хотел, — он тяжело сглатывает и отворачивается, заметив в янтарных глазах вспышку того, чего бы никогда не хотел видеть ни в ком из существующих — сожаление из-за высказанной шутки. — Я не заметил детей. Просто баловался. Легкомыслие, все дела. А у Вас так быстро работа кончилась?       Чжунли прячет руки за спиной и легко кивает. Тарталья не решается поднять на него взгляд — стыд и чувство вины выжигают изнутри куда ярче, чем злоба — и это становится неприятным открытием.       — Да, когда ты вошёл, я как раз заканчивал с сортировкой данных клиентов на следующую рабочую неделю. У меня два дня заслуженных выходных, — Тарталье кажется, что Чжунли звучит неуместно гордо, но никак это не комментирует — мало ли, тот годами без отдыха вкалывал. Зная — даже косвенно — госпожу Ху и её нерасторопность — это вполне реальный вариант. — Если я не вовремя — я пойду.       — Вы были бы вовремя, если бы согласились со мной подраться, — язвит Тарталья, вызывая у Чжунли снисходительный смешок.       — Я соглашусь, если расскажешь правду.       — Я не могу выдавать секреты Фату…       — Нет, — Чжунли резко его перебивает. — Ты был неубедительным, когда объяснялся. Я вижу — есть ещё и другая причина. Или причины.       Тарталья умолкает. Даже если не зазнаваться, то никому ещё не удавалось в его словах распознать искусную ложь — он легко прикрывал её шутками и полуправдой. Может, это из-за того, что он почти никогда не имел дело с не-людьми, а если и имел — то те всегда были в разы сильнее его, и врать им казалось сродни самоубийству. Очередное правило бездны: если ты слабее, то либо бейся насмерть, либо подчинись. И служба у Царицы, безусловно, научила его подчиняться.       Слова для Чжунли — очередная полуправда, и оголить правду до конца он не может никак: тут либо выдать план Царицы, либо выдать себя самого. Первое — хочет потягаться с кем-то приближённым Архонту, чтобы понять, сможет ли он вообще победить; второе — хочет подкормить внутренний хаос и заткнуть его временно, чтобы не мешал жить настолько сильно.       Тарталья обводит взглядом порт, невольно отмечая, что концы якоря очень острые, а деревянный помост явно полон заноз. Себя хочется ударить по лицу в буквальном смысле этого слова, и он всё же поднимает взгляд на Чжунли, невольно позволяя искренней растерянности просочиться сквозь маску.       — Я… не могу, — он ломано улыбается, мотая головой. — Как бы мне ни хотелось.       Чжунли не отвечает сразу, и вообще выглядит так, словно и не слушал его вовсе — задумчиво вглядывается в почти полностью скрывшееся за горизонтом солнце.       — Тогда, быть может, прогуляемся и купим каких-нибудь закусок? Это не официальная встреча, конечно же.       Тарталья непонятливо смеется — зачем это ему? Но беспечно пожимает плечами, мол — мне всё равно, ну и пусть. Всё равно вечером нечего делать — и вообще ему нечего делать, ни здесь, ни в этом мире в целом — и всё в одном коротком передёргивании плечами с надеждой, что Чжунли не поймёт.       Чжунли, конечно же, не понимает, но неспеша ведёт его к одной из лавочек с уличной едой.       — Для чего это Вам разгуливать по городу с Предвестником? Хотите выведать секреты организаций? — от разлившейся неловкости (исключительно со стороны Тартальи, естественно — ему кажется, что холодный консультант вообще не способен на такие низменные эмоции, как смущение) он принимается шутить и весело подпрыгивать вокруг. Ему правда интересно здесь, но искреннее желание поучаствовать в простой жизни города приходится прятать в напускном. — Так Вам не удастся.       — Только если твои, — Чжунли сверкает взглядом, бросая взгляд из-за плеча, расплачиваясь с продавцом. Тарталья нервно сглатывает и издаёт смешок. Прямолинейность — точно порок.       — Это Вам тоже не удастся, — не так ровно, как хотелось, отвечает он, принимая рыбный шашлычок из рук консультанта.       Чтобы взять палочку, приходится едва коснуться чёрной перчатки Чжунли, и Тарталья рвано выдыхает, чуть дёргая пальцами. Он надеется — нет, молится — чтобы этого Чжунли не заметил, хотя знает, что это бесполезно.       — Спасибо, — благодарит Тарталья, косясь на продавца. Он откусывает шашлычка, с запозданием понимая, что сегодня успел только позавтракать. Хочется съесть ещё штук десять таких закусок, и со своим он расправляется так быстро, что становится неловко перед непоспешностью Чжунли, который только-только съел половину от куриного шашлычка.       — Рад, что тебе понравилось, — говорит Чжунли, доброжелательно склонив голову. — Хочешь ещё?       — Да я… — Тарталья сглатывает, оборачиваясь на продавца, и сомневается ещё каких-то жалких секунд пять позора. — Я мигом.       Чжунли ждёт его, сидя на лавочке — Тарталья взял себе ещё два, постеснявшись брать больше при ком-то другом. Он протягивает один Чжунли, и когда тот вежливо отказывается, ссылаясь на нелюбовь ко всему морскому, радостно уплетает оба.       Это — короткое отвлечение от всего ужасающего.       Палочки из-под шашлычков летят в мусор, Чжунли рядом с ним — непоколебимая стабильность и спокойствие. Тарталья искренне завидует, потому что консультант выглядит так, словно его не тревожит вообще ничего в мире — и не может потревожить. Тарталью тревожит всё и всегда, и то ли это влияние бездны, то ли остатки раскрошившейся личности, но жить спокойно и размеренно он не может.       Правда ведь завидует. Потому что дороги назад ему никогда не было и не будет: даже если он притворится, что живёт нормально, притворится, что интересуется нормальными вещами и ведёт себя нормально, бездна поглотит его изнутри. Год, два, десять — вопрос времени, как быстро он сойдёт с ума или покалечит себя настолько, что уже не отделается болящими суставами или новыми уродливыми шрамами.       Чжунли — он другой. Даже несмотря на свою нечеловечность и ненормальность — он нормальный. Тарталья не знает его слишком долго, чтобы судить, но разве это важно больной голове? Он видит — и хочет точно так же. И невольно — хочет сомкнуть тонкие кисти вокруг сильной шеи, услышав хруст кадыка под пальцами, и отобрать всё то, что у господина Чжунли есть.       Ничего личного, просто старая добрая поговорка: если не мне, то никому.       — Тебе нравится в Лиюэ?       Глубокий голос словно вырывает из дрёмы. Тарталья поспешно отводит взгляд от закрытой воротником пиджака и лентой галстука шеи, но замечает — Чжунли внимательно за всем следит. Опять.       — Здесь… иначе. Не хорошо, не плохо — как и везде, но всё равно иначе, — Тарталья пожимает плечами. — Культура и обычаи разные, а люди-то везде одинаковые.       — Говоришь так, словно сам — не человек.       — Я человек, — говорит Тарталья, не веря своим словам. — А вот Вы — нет.       Чжунли усмехается — в этот раз Тарталья чётко это видит — но ничего не отвечает.       — У нас завтра по расписанию встреча? — спрашивает мужчина непринуждённо.       — Вы ведь и так помните, я уверен. Зачем спрашиваете? — Тарталья хмыкает.       — Это попытка поддержать простой разговор, Чайлд, — Чжунли говорит это так серьёзно, что Тарталья не сдерживает смешка. — Что смешного?       — Кажется, Вы не умеете общаться.       — О, спешу тебя обрадовать — твои коммуникативные способности тоже не на высоте, — отплачивает той же монетой Чжунли, пожимая плечами.       Это могло бы быть оскорблением, если бы не было правдой. Тарталья старательно пытается вписаться, и довольно успешно, но теперь все его достижения вдруг подставились под сомнение из-за того, что кое-кто тоже далёк от социальных норм.       — Мы бы могли подружиться, — веселится Тарталья, осознавая этот простой до невозможности факт — в чём-то они с господином Чжунли похожи.       — Я пытаюсь это сделать уже битый час, — вздыхает Чжунли так комично горько, что Тарталья не сдерживает смеха.       — У Вас, очевидно, получается очень плохо.       — Главное — не результат, а старания, — серьёзно отвечает тот. — Я купил тебе рыбный шашлычок.       — Хорошо, я, — он продолжает истерически хихикать, — я обязательно впишу Вас в свой дневник дружбы за это.       ***       В Банке в это время суток уже никого нет, кроме перерабатывающей Катерины — та относится либо слишком ответственно, либо же ей не хочется идти домой. Тарталья это чувство знает, и своей работе благодарен за слишком редкие отпускные — дома его не то, чтобы ждут. Младшие братья и сёстры знают, что Тарталья привезёт им много сладостей и игрушек, старшие бросают подозрительные взгляды — догадываются, родители избегают оставаться с ним наедине. Мама всегда опускает глаза в пол и мнёт подол, шепча своё «надеюсь, у тебя там всё хорошо» — и Тарталья отшучивается тем, что не имеет права говорить об этом. Обещает — он хорошо ест и хорошо спит, со всеми ладит — и оба знают, что это враньё. Отец привычно прячется в санях, идёт на рыбалку или охоту, что угодно, лишь бы как можно меньше контактировать со старшим сыном — сплошным разочарованием.       Тарталья никогда не задерживается дольше положенного, отнекиваясь тем, что у него срочные дела или он «просто проезжал мимо», потому что лучше уж переночевать в отеле, где испуганная хозяйка выдаст ему лучший номер и лучшее обслуживание, надеясь на расположение грозного Предвестника. Тарталья окидывал их презрительными взглядами — чем он заслужил лучшее отношения, чем любые другие люди? — но всегда платит сверх меры, завидев на постоялом дворе детей владельцев.       — Простите за беспокойство, — в двери скребётся Катерина и входит, держа в руке какой-то бумажный пакет. — Но уже девятый час, а ты даже не обедал. Если ты не против…       Она подходит ближе и кладёт перед ним свой пакетик — оттуда так вкусно пахнет выпечкой, что живот Тартальи предательски громко урчит. Он ест и спит очень мало, исключительно по нужде, и в основном осознанно ограничивает себя в этом: опасности никакой нет, но помучить себя лишний раз хочется слишком сильно. Держать себя в форме он и так может, и пропущенные несколько обедов или пару часов сна не мешают.       — Я… — Тарталья искренне смущается этой заботе. Катерина всегда такая — слишком по-мягкому добрая, и он всё ещё удивляется, как она с таким характером сохраняет свою власть и высокую должность. — Спасибо большое.       Отказываться кажется кощунственным по отношению к ней. Катерина стоит, не шевелясь, и Тарталья смущается — он-то хотел просто спрятать пирожки к себе в ящик, чтобы не соблазняться, но женщина это осознаёт и настойчиво остаётся рядом, чтобы Тарталья поел.       Это не кажется нарушением субординации, в конце концов, пусть Тарталья и выше рангом и статусом, Катерина — здесь главная, и в её обязанности входит забота о своих сотрудниках. Он обречённо выдыхает и достаёт из пакета булочку — свежая, ещё чуть тёплая, и плевать, какая там начинка, ведь пахнет она заведомо просто прекрасно.       Желудок сводит от голода, и Тарталья, решив игнорировать присутствие Катерины как только может, ест. Та тактично отворачивается, бродит по кабинету туда-сюда, наверное, отмечая невероятный бардак здесь. Хаос в душе — хаос вокруг, и это — кредо Тартальи, сохраняющееся даже в мелочах вокруг него. Документы валяются где попало, неразобранные коробки с вещами и письма, подсохший вазон и рядом с ним — чашка воды, из которой, видимо, планировали полить это зелёное чудовище.       Тарталья бросает взгляд на Катерину, безразлично следит за тем, как она поливает несчастное растение и не ставит чашку на место, видимо, задумав забрать с собой её и отмыть. Тарталья сминает в руках пакет и бросает в мусор, пока Катерина забирает остальные грязные чашки из-под чая, кофе и прочего, и ему становится до жути неловко перед ней.       — Ты же мне не секретарша, — шутит он, получая тяжёлый взгляд женщины.       — Дарина уже жалуется, что чашки на кухне кончились, а они, погляжу, у тебя тут прохлаждаются, — говорит она, и Тарталье почему-то кажется, что это неправда. — Так что я отнесу. Не задерживайся здесь слишком долго, а то тебя охранники изнутри закроют, когда я уйду.       Катерина выходит, а Тарталья про себя думает, что даже если так и случится, то это проблемой не будет — он просто выпрыгнет из окна. Не буквально, конечно же, но, может, немного жёстче приземлится, чтоб заработать лишний синяк или царапину — а в целом довольно спокойно вылезет из банка, игнорируя удивлённые взгляды прохожих снизу.       Самое смешное, что так и случается. Он даже не занят работой: просто сидит над бумагами в полутьме и делает абсолютное ничего, не в силах себя заставить взяться за дела, то отвлекаясь на рисунки карандашом на полях, то на забавные крючки на его собственной одежде. Тарталья дёргает входные двери, не желая даже прикрикнуть изнутри — если охранник уснул на посту, то удачи ему там. Его уволят только в том случае, если банк ограбят, но, если честно, Тарталье плевать.       Он перевешивает ноги через оконную раму и приценивается. Второй этаж — довольно рискованно, но не то чтобы слишком — только интереснее. Тарталья без страху прыгает вниз, перекатываясь чуть дальше на середину улицы — теперь болят оцарапанные ладони, и это чувствуется очень хорошо. Он не спешит подниматься — сидит на коленях, чуть потрёпанный, и пялится на пекущие царапины. Этого… недостаточно, чтобы заткнуть вопящую внутри бездну. Лучше бы он расшибся как-нибудь серьёзнее, сломал ногу, потянул лодыжку, упал бы как-нибудь неудачнее — да что угодно.       — Редко когда встретишь Предвестников, выпрыгивающих из окна у тебя на глазах, — язвят сверху, и Тарталья переводит ошалелый взгляд на стоящего в полуметре господина Чжунли. — Не знай бы я, что ты там работаешь, уже сообщил бы миллелитам об ограблении банка.       — Какой Вы потешный, господин Чжунли, — Тарталья кряхтит, поднимаясь, и отряхивается от пыли. В янтарных глазах стоит веселье. — Как это Вы не пошутили, что я сидел перед Вами на коленях. Вряд ли это зрелище, которое можно увидеть каждый день.       Тарталья фыркает, не замечая вспыхнувший интерес во взгляде напротив.       — Не думал, что тебе прельстят шутки такого рода, — спокойно-безразлично говорит Чжунли. — Я недалеко здесь живу.       — Что?.. — Тарталья смотрит на него ещё более удивлённо, чем секунду назад. На скулах вспыхивает румянец — о чём вообще…       — Я предлагаю обработать твои раны, — Чжунли переводит взгляд на его ладони. Неловкость недопонятых реплик заставляет Тарталью смущенно отвернуться и кивнуть. Всё равно ему делать нечего, а возвращаться «домой» сейчас не хочется особенно сильно. — Без понятия, как живут Предвестники, но у меня дома довольно скромно.       — Правда? — Тарталья выравнивает шаг и идёт с Чжунли рядом. — А по Вам не скажешь. Создаёте впечатление человека, любящего роскошь.       — Хорошее впечатление, — расплывчато отвечает он, открывая одним-единственным ключом двери.       Внутри и правда пусто и скромно. Холл — сразу жилая комната с кроватью, дальше по проходу — небольшая кухня и дверь, предположительно, в ванную комнату. Тарталья хмыкает, отмечая необычную необжитость этой квартиры, словно тут и не живёт никто вовсе. Чжунли проводит его на кухню и садит за стол, а сам скрывается в ванной комнате. Последняя мысль может оказаться довольно правдоподобной, и Тарталья отмечает у себя в голове на следующую встречу их с Чжунли расспросить его об адептах. Нужна ли им еда и сон, например?       — Протяни руки.       Вопреки словам, Тарталья прячет ладони за спину. Только сейчас до него доходит, зачем именно он сюда пришёл — обработать царапины. Отнекиваться теперь и сбегать будет слишком глупо, вырывать вату и перекись из рук Чжунли — невежливо, говорить, что он сам, равно навеивать подозрения, потому что чего в этом такого? Простая забота… друга, вроде как.       Чжунли выжидающе выгибает бровь, явно не терпящий повторяться по нескольку раз. Тарталья протягивает чуть дрожащие руки и стягивает перчатки с пальцев. Сейчас покупка таких кажется очень странной — они скрывают тканью только пальцы, оставляя беззащитной нежную кожу ладоней.       — Молодец, — легко говорит Чжунли, не обращая внимание на то, как трусятся ладони в его аккуратной хватке — ведь даже страшным Предвестникам может печь перекись, ведь так? — Это всё. Тебя провести домой или ты бы хотел остаться на чай? Я в такое время ещё не сплю, поэтому буду рад, если ты составишь мне компанию.       Тарталья отвечает не сразу, слишком сосредоточенный на горячих прикосновениях и похвале, отбивающейся от черепной коробки, как мячик от стены. Он судорожно надевает перчатки назад, почему-то боясь поднять голову и встретиться с Чжунли взглядами.       — Да, — говорит он, затем сразу поясняя, — да, хорошо, я останусь. Я не очень разбираюсь в чаях, так что не хочу по незнанию Вас оскорбить… — бормочет Тарталья отвлечённо, качая головой, словно беспокоит его именно это.       Чжунли что-то отвечает — Тарталья не расслышал, и принимается готовить чай. На полке стоит расписной чайник, единственная яркая вещь здесь, но он остается нетронутым.       Мужчина касался его уже дважды, и оба раза в этих действиях не было ни подтекста угрозы, ни ещё чего-нибудь — только беспокойство и ненавязчивая аккуратность.       Его мама раньше постоянно норовила схватить его за руки или лицо, заставляя его остаться и поглядеть в глаза — и ответить честно на самые жестокие и несправедливые вопросы в мире, и Тарталья это не мог более выдерживать, резко вырываясь и проезжаясь этим по материнскому сердцу лезвием. Касания — они для людей, способ показать привязанность, заботу, любовь — что угодно мирское и доброе, и они не для покрытого мерзким ужасом бездны и крови Тартальи. Это противно — когда его трогают. Не столько для него самого, сколько для других — от него за километр веет опасностью и чем-то лживо-неприятным. Тарталья проецирует, и проецирует постоянно, желания человеческие — на свои собственные, путаясь в них и спотыкаясь в чувствах. И убеждаясь в который раз, что здоровые эмоции — не для него. Он просто не в состоянии показывать правдивое и личное.       Господин Чжунли ставит перед ним простую чашку чая, безо всяких церемоний или слишком сложных этапов заваривания — это то, как кажется Тарталье со стороны. Для чего тот поступился принципиальностью, Тарталья не знает, но принимает чай благодарно, не обращая внимание, что он очень горячий и, естественно, обжигая себе язык.       Назло самому себе. Чтобы болтал чуть меньше, вероятно.       Во рту скапливается болезненная горечь. Не от чая — пусть Тарталья привык пить его с сахаром или мёдом, он кажется очень вкусным. За себя невообразимо стыдно; за свои реакции, за своё странное поведение, не вписывающееся в привычный образ. Он Предвестник, что такого трудного в том, чтобы сохранять своё достоинство? Суть в том, что перед господином Чжунли это заведомо трудно делать, или в том, что он уже теряет хватку и потихоньку сходит с ума?       — Не спеши, горячо, — запоздало предупреждает Чжунли, от чего Тарталья хмыкает и мотает головой. — Знаю, что вы любите вместе с чаем есть какие-то сладости и закуски, но, к сожалению, у меня совсем пусто.       — Вы либо такое не любите, либо Вам не нужна еда, — высказывает предположения Тарталья, отвлекаясь, — либо здесь Вы вообще не живёте.       — Ты довольно наблюдателен, — Чжунли усмехается, но, к сожалению, не уточняет.       — Это моя работа, — пожимает плечами Тарталья. В бездне это и вправду могло стоить ему жизни. — А вот про Вас так не скажешь.       — Тебе некомфортно, что я так смотрю? — Чжунли, словно в подтверждение, опасно щурит глаза. У Тартальи это вызывает только снисходительную усмешку. — Не могу обещать, что перестану.       — Потому что боитесь меня и пытаетесь изучить? — дерзко предполагает он, отставляя чашку чая и облокачиваясь о руку щекой.       — Конечно, — с очевидным сарказмом тянет Чжунли. Удивительно интересно, что этот мужчина способен даже на такие шуточки. — А ещё, ты банально очень красив. На тебя приятно глядеть, а я не привык контролировать взгляд, чтобы не пугать людей. Ты ведь явно не из пугливых, верно?       Тарталье впору снисходительно фыркнуть и отмахнуться — подобное он слышит уж больно часто, будь то нерадивые поклонницы или молоденькие и нарушающие субординацию младшие солдаты. Флирт — один из навыков, которыми он хорошо умеет пользоваться, когда нужно и, естественно, когда не нужно — чтобы заткнуть неловкую дыру в разговоре или показаться более простым и приземлённым. Но господин Чжунли говорит это всё так… странно, что становится до неудобного неловко — хочется потупить взгляд и прикрыть розовые уши руками. Он откашливается и показательно безразлично дует в чашку с чаем.       — Нет, не из пугливых, — наконец отвечает он. — Вы сами подпитываете мою теорию о своём нечеловеческом происхождении, Вы в курсе?       О, конечно, он в курсе. Ещё бы господин Чжунли не был. Какой же он чертовски странный. И, до чего банально — интересный в этом.       — Нравится чай?       — Нравится. Вы всё ещё не хотите со мной подраться, да?       — Нет. Чай — это хорошо. Хорошо, что он тебе нравится.       Тарталья издаёт смешок от комичности их диалогов. Особенную роль в этом играет невозмутимость Чжунли на каждой реплике.       — Могу тогда я узнать, почему?       — Можешь, если равноценно ответишь на мой вопрос.       Из Тартальи вырывается вздох — опять тот за своё. Любопытство давит так сильно и безнадёжно, что в голове тут же вырисовываются тысячи способов выдать полуправду или безопасно недоговорить. Ведь если он узнает причину отказа, быть может, он сможет переубедить его? Этот аргумент оказывается решающим в битве с самим собой.       — Хорошо, — Тарталья заглатывает чай и отставляет чашку так, словно там было что-то не слабее сорока градусов. — Я хочу с Вами на дуэль, потому что меня непередаваемо сильно тянет к достойным противникам. Я люблю, когда кто-то может оказаться сильнее меня, потому что это отличный способ получить несколько новых шрамов — и, конечно же, после этого знать, как более того не допустить.       Чжунли выдаёт своё задумчивое «угу», пригубив чая. Тарталья не врёт, просто привычно не говорит до самого конца. Да и незачем ему такое знать.       — Я отказался, — начинает он, медленно складывая руки на груди. Тарталья невольно наклоняется вперёд, впитывая каждое слово. — Потому что у тебя нет и шанса.       — Что? — Тарталья неверяще издаёт смешок. У него — Предвестника? Нет и шанса… с чего бы вдруг? — Вы настолько зазнались на старости лет, господин Чжунли, или же недоговариваете?       — Ровно, как и ты, — Чжунли пожимает плечами, и Тарталья проглатывает язык.       Пора бы уже привыкнуть к тому, что с этим мужчиной не пройдёт любой его трюк.       ***       В ресторане уютно и красиво — Тарталья редко бывает в таких местах, ведь он — исполнитель, а не переговорщик. Но эта встреча с господином Чжунли всё ещё остаётся деловой, и на неё у Тартальи есть даже определённые цели.       Первое — узнать как можно больше об адептах. Второе, и куда менее реалистичное — узнать, кто такой Чжунли. Быть может, это удастся сделать, сопоставив слова из его рассказов?       — Доброго вечера, — Тарталья приветливо улыбается и садится за стол. — Давно ждёте?       — Вошёл сюда пять минут назад, не беспокойся, ты как раз вовремя. У меня привычка появляться раньше.       Тарталья кивает и принимается изучать меню. Они никуда не спешат, и сегодня он опять толком не ел. Чжунли явно закажет себе что-нибудь на ужин, и оставаться в стороне будет некрасиво и неловко. Он заказывает по минимуму, прислушавшись к советам Чжунли — он плохо разбирается в местной кухне и не очень любит острое, так что полагается на то, что мужчина никакого сюрприза ему в заказанных непонятных блюдах не подстроил.       — Я вижу, что ты подготовился к этой встрече, — Чжунли сцепляет пальцы в замок. — Пылаешь энтузиазмом — похвально, что ты так относишься к своей работе.       Откровенная подколка смущает Тарталью, но с пути к целям не сбивает. Он горделиво задирает подбородок и вальяжно ведёт рукой в воздухе.       — Да, это правда. Сегодня мне бы хотелось как можно больше узнать об адептах, в частности, о тех, кто приближён к самому гео Архонту.       Чжунли понятливо угукает и несколько секунд обдумывает свою речь.       — Ты ведь знаешь, что демоническое имя гео Архонта — Моракс? — дождавшись кивка, он продолжает. — Моракс считается верховным адептом. Выиграв войну Архонтов, он получил сердце Бога от Селестии и по праву взошёл на трон, считаясь достойнейшим. И окружающие его адепты — его верные друзья и подданные, заключившие с ним контракты на защиту Лиюэ и его жителей. Адепты бывают самые разные — поговаривают, среди приближённых Моракса ходят и божественные цилини, и цапля, и даже олень…       Тарталья издаёт протяжный звук «о-о-о» и тут же пытается выстроить ассоциации, кем бы мог являться господин Чжунли. Олень? Волк? Медведь? Или среди адептов есть какие-то ограничения на животных?       — А Моракс тоже кем-то является? — спрашивает он, пытаясь выискать во внешности Чжунли хоть какую-нибудь подсказку. Тёплые цвета, коричневый и золотой, на подоле плаща — чешуя, которую по-детски хочется потрогать…       — Моракс — дракон.       Тарталья застывает на секунду. Он поднимает взгляд, сталкиваясь с непроницаемым янтарным.       И задумчиво хмыкает, кивая. Быть может, Чжунли — что-то типа змеи?..       — А адепты? Что вообще они умеют и где живут?       Он не замечает, что Чжунли едва-едва выдыхает, словно бы в лёгком разочаровании.       И рассказывает дальше, рассказывает, даже когда им приносят еду, когда они ужинают — Тарталья за бурным обсуждением двоякости некоторых адептов, живущих среди людей, не замечает, как хорошо и много кушает. Чжунли продолжает, когда перед ними уносят пустые тарелки и блюда, продолжает, когда Тарталья в некоторых местах сочувствующе хмурится об истории пяти Якш, и замолкает лишь тогда, когда суровый и грозный Предвестник начинает клевать носом.       Чуть задремавший Тарталья нарушает тишину не сразу.       — Я… Эм! Я просто задумался, — оправдывается он, ужасаясь реакции своего организма — а вдруг перед ним был бы враг, желающий его убить в любой удобный момент? — Можете… — зевок, — продолжать.       — Думаю, нам следует продолжить в другой раз, — Чжунли улыбается, и Тарталья недовольно дуется на это — вздумал ещё потешаться над ним.       — Я в порядке.       — Ресторан закрывается, Чайлд, — Чжунли усмехается шире, и тот мигом тушуется. — Ничего страшного, ты сделал уже очень много записей. Тебя провести до дома?       Тарталья неловко выползает из-за стола, расплачиваясь с официантом. Он вздыхает: пусть он и узнал кучу всего полезного и важного, нет ничего, что могло бы разгадать Чжунли.       Как будто бы это — его основная цель. Как глупо и непрофессионально.       — Ладно, — всё же соглашается он. Тарталья действительно немного устал за сегодня, прибежав в ресторан сразу, как только закончил разбираться с должниками — новая его роль, которая немного помогает сохранять рассудок. — Но я сейчас живу в местечке ещё хуже, чем Вы, хе-хе.       — Неужели у Предвестников нет бюджета на хорошее жильё? — выгибает бровь Чжунли.       — Есть, само собой, — удивляется Тарталья, но не позволяет пояснениям сорваться с языка. Он-то избегает комфорта осознанно, а это очень странно. Странно — для других, и так понятно — для него самого. — Не привык себя баловать. Да и зачем привыкать к роскоши, если уже завтра меня могут послать в горячие точки? Пусть я лучше буду привычно спать на жёстких матрасах, чем вместо сна позже страдать, потому что не могу сомкнуть глаз без большой пуховой подушки.       Чжунли кивает, видимо, посчитав объяснения довольно структурированными и последовательными.       — А я думаю, что себя стоит время от времени баловать, — делится он, — Потому что кто, если не ты? Одиночество — то, что преследует таких, как мы. Не думаю, что есть резон отказывать себе в простых радостях, если на то есть возможность.       Тарталья даже спотыкается о что-то, притормозив от удивления. Он быстро возвращает темп ходьбы, смотря теперь под ноги, и неуверенно бормочет:       — Таких… Это каких?       Они останавливаются у многоквартирного дома, в котором Тарталья остановился. Соседи здесь немного шумные, но зато это придаёт хоть каких-то красок. Тарталья пинает носком сапожка камушек и безразлично следит за тем, как он катится вниз по улице.       — Нечеловеческих, Чайлд, — Чжунли мягко протягивает руку, цепляя пальцем подбородок Тартальи, и поднимает его лицо вверх. Тарталья — сплошной испуг в голубых глазах, в темноте вечера кажущимися синими. Сердце буквально прекращает биться, оглушая тишиной. — Спокойной ночи, до встречи.       Тарталья не в силах опустить головы даже тогда, когда господин Чжунли уходит. Он отдёргивается, судорожно роется по карманам в поисках ключа и понимает — он весь дрожит.       Не от страха, но от накатывающего тошнотой плохого предчувствия. Чжунли — сама опасность, буквальный переворот жизни Тартальи с ног на голову, и это всё — только самое начало, чудится. Желание расшибиться затапливает желание стащить перчатки Чжунли и посмотреть на его руки, убедиться, что они — самые обычные и людские. Дрожь проходится от кончиков пальцев к самым коленям, и Тарталья еле ползёт к своей постели, не понимая, почему же ему плохо настолько.       Соседи за стенкой ругаются о том, что кто-то в паре не вывесил мокрые вещи на улицу сушиться, и теперь придётся стирать их наново, чтобы избавиться от неприятного запаха. Это кажется таким нереальным и далёким, что Тарталью искренне удивляет, что людям нужно так мало, чтобы заботиться и переживать о чём-то.       Когда он в последний раз заботился о глупостях, по типу плохой причёски или скисшего молока?       Гео Архонт, битва, сердце Бога, господин Чжунли, адепты, бездна — это всё так мешается в голове, что хочется взвыть. Тарталья обхватывает колени руками, укрывшись с головой тонким одеялом, и пытается отключиться — не уснуть, а просто исчезнуть из реального мира.       ***       Утро-день-вечер закручиваются в вихре событий — золотоволосый путешественник, которого приходится спасать, завладевает всем вниманием господина Чжунли. Тарталья вьётся хвостиком вокруг и слушает их разговоры, ужинает с ними и многозначительно переглядывается с официантом, когда тот бросает на него особенно понимающие взгляды. Это получается какой-то игрой — неужели со стороны и вправду видно, что Тарталья так скучает?       Путешественник не говорит и не делает ничего такого, но от компании Тарталья успевает устать, вернее, он себе это так объясняет. Господин Чжунли не спешит обращаться к нему или рассказывать чего-нибудь секретного, так что всё, что остаётся Тарталье — смотреть. И молчать, изредка отвечая на какие-то светские вопросы Чжунли, мол, не скучно ли тебе или не проголодался.       Нет, Тарталья не проголодался. Но внутри всё странно скручивает, как если у него-маленького отобрали бы любимую раскраску. Необъяснимо обидно и несправедливо даже, вроде как — у него-то с господином Чжунли контракт, почему он не может обратить хоть немного внимания на него?       Было бы на что обращать — Тарталья сидит-ходит тихо, как мышь. А на Путешественника злиться не хочется — он парень хороший, шутит смешно, хочется смеяться и поддерживать, да и какой в этом смысл? Ровно, как и высказывать что-то Чжунли. Пусть есть даже все на то основания — Тарталья платит за их встречи, как за рабочие часы в бюро, и поэтому имеет фактическое право отлучить Чжунли в любой момент. Пользоваться этим правом же кажется невежливо, но куда более невежливо — это болтать четыре часа с Путешественником ни о чём, вместо работы.       В конце концов, это то, как он себе объясняет. А Тарталья довольно-таки плох в объяснении собственных чувств.       Путешественник и его громкая подруга уходят только глубокой ночью, когда Тарталья не смеет даже задремать на стуле. Одно дело сделать это рядом с господином Чжунли, другое — при посторонних. В какой момент Чжунли перестал считаться посторонним — другой вопрос. Но Тарталья действительно плох в этом деле, и не знает даже, можно ли назвать его своим другом. У него не было настоящих друзей уже… никогда.       — Ты мог уйти намного раньше, а не заставлять себя сидеть здесь, — мягко говорит Чжунли, выходя из ресторана первым. Тарталья вдыхает прохладного ночного воздуха на полную грудь.       — Пф, я не мог оставить вас вдвоём. Вдруг вы бы начали строить какие-то очень подозрительные планы? Я и так вижу, что… я не замечаю каких-то недомолвок, — он хмыкает, разминая затёкшие мышцы и зевая. — Но, знаете же, не мне судить.       — Не тебе. Но ведь знаешь, если друзьям что-то не нравится — они об этом говорят, — подтверждает Чжунли и зачем-то выпячивает локоть. Тарталья на секунду теряется. — Идём? Я провожу.       До него доходит — это приглашение взяться за предплечье, как это делают… друзья, пожалуй? По спине проходит дрожь. Ему нужно самому… взяться за локоть Чжунли, выровнять шаг рядом с ним — и заодно дыхание и так громко улетающее сердце, что становится изнутри больно.       Даже если Тарталья впивается пальцами слишком сильно, то господин Чжунли абсолютно ничего про это не говорит.       — Я знаю это, — с ноткой осуждения запоздало отвечает Тарталья, стараясь взять под контроль собственный голос. — Но в этом не было смысла. Вы с Итэром явно знаете о друг друге больше, чем показываете, так что я сделал вывод, что вы оба не так просты. А у нас с Вами, вроде как, ещё достаточно времени на «официальные» встречи.       — Время течет быстро, как вода — кому, как не тебе, это знать, — двояко отвечают ему. Тарталья хмыкает — господин Чжунли умирает, что ли? Мало ли что взбредёт в голову на старости лет. — Я бы хотел извиниться за то, что не обращал должного внимания на тебя весь вечер.       Тарталья показательно громко фыркает.       — Мне не нужны извинения. Опять-таки, я не вижу в этом ничего такого — в компании было здорово провести время. Фактически, мы с Вами — никто друг другу, так что ни на что я не претендую.       — Я думал, ты считаешь меня другом, — в голосе нет ни намёка на осуждение — только чарующая мягкость, и это сбивает с толку. — По крайней мере, мне бы хотелось, чтобы это было так.       — Зачем?       Тарталья интересуется искренне непонимающе. Друзья ему не нужны, потому что отношения должны строиться на доверии — а это не его стезя. Он сжимает пальцы на предплечье Чжунли ещё крепче, осознавая задней мыслью, что это всё очень неправильно.       — Я живу достаточно долго, чтобы понимать — хождение вокруг да около до добра не доводит, и время уходит слишком быстро. Ты зацепил мой взор — своей яркостью внешней, но не внутренней. Своими улыбками — красивыми, но ненастоящими. И тем, что ты скрываешь очень много — и впервые за много лет мне захотелось подобраться чуть ближе и разгадать, — Чжунли останавливается около многоквартирника Тартальи, склоняет чуть голову и отпускает его.       Снова очевидно дрожащего.       — Вы не знаете, куда лезете, сяньшэн, — бормочет он. Чжунли улыбается — то ли от заявления, то ли от использованного слова. — Я не умею.       — Я тоже, — он пожимает плечами. — Встретимся завтра? Не «официально».       — А как? — севшим голосом спрашивает Тарталья. Он поднимает взгляд — Чжунли стоит ровно, но без напряжения. Собственная ладонь горит, как назло, запомнив длительное прикосновения к чужой руке.       — Как свидание? — предполагает, и Тарталье ничего не остаётся, кроме как кивнуть, пялясь на него. Чжунли цокает языком. — Скажи это словами.       — Хорошо, господин Чжунли, я пойду с Вами на свидание, — выходит более язвительно, чем хотелось, но Чжунли, видимо, обиды не держит — довольно кивает.       — Спокойной ночи, Чайлд.       «Моё имя Аякс» остаётся некрасиво невысказанным.       ***       Неясность чувств к господину Чжунли заставляет делать ещё больше необдуманных поступков. Тарталья плетётся из окраин Лиюэ обратно в город хорошенько потрёпанным — рассечена губа и висок, из костяшек сочится кровь. Природная слабость похитителей сокровищ и хиличурлов заставила изгаляться: сначала отбросить глаз Бога, потом и вовсе любое оружие, сражаясь на кулаках.       Это дало свои плоды: Тарталья входит в банк побитый, но спокойный. Впервые за всё пребывание в Лиюэ в голове стоит кристальная чистота, и, кажется, вообще ничего не может его потревожить. Ни попятившиеся охранники, ни испуганный взгляд Катерины, ни… предстоящая встреча с господином Чжунли.       Он умывается ледяной водой и сбрызгивает остатки в бедный страдающий вазон. Не более страдающий, чем он сейчас, думается; стаскивает с себя пыльный пиджак и бросает его куда ни попадя. Внешний вид всё ещё оставляет желать лучшего, и хочется уйти домой и привести себя в порядок, захлебнувшись водой в ванне. Катерина его не держит, очевидно переживая слишком сильно, что даже бодрое «всё супер» Тартальи её не успокаивает. Впрочем, довольно-таки зря — он-то говорит правду.       Всё куда лучше, чем могло бы быть. Нет?..       Пиджак он забыл в банке, и теперь он будет валяться там до скончания веков — это точно. Ничего не остаётся, кроме как вымыться от крови и тут же высушить свою одежду с помощью глаза Бога. Невовремя вспоминается недавняя ссора соседей за стеной; думается, в следующий раз он обязательно предложит свою помощь в этом вопросе.       Свидания — они для кого? Самое смешное, что у Тартальи даже не у кого спросить. Спрашивать у Ху Тао кажется самоубийственным, у Чжунли — невежливым и смешным, у Катерины… Только если он успеет заскочить обратно в банк, прежде чем встретит господина Чжунли, а то этот мужчина профессионально умеет появляться в самых «нужных» местах.       Господин Чжунли — обманчивая стабильность и спокойствие. Он производит впечатление нагретой солнцем скалы, за которой можно спрятаться в случае опасности — или которая раздавит тебя в щепки, погребая под завалами. Он прямолинейный и чёткий, в отличие от Тартальи, всю жизнь изгибающегося, как змея. Противоположности притягиваются, но уживаются ли они — Тарталья не знает. И как не обжечься от очередного касания длинных пальцев, облачённых в чёрные перчатки, он тоже не в курсе.       Чжунли прав. Его самого тоже хочется разгадать и узнать — желание обоюдное. И, наверное, совсем чуточку несправедливое.       До Катерины он не доходит. Потому, что просто-напросто не решился бы ей потом взглянуть в глаза с такими неловкими и детскими вопросами. И потому, что заприметил широкую спину дальше по улице — и побежал к нему, нагоняя.       — Здравствуйте, — Тарталья улыбается, склоняя голову и пряча руки назад, сцепляя пальцы. — Неужели уже рабочий день кончился? Только шестой час.       Чжунли обводит его цепким взглядом, не оценивающим, но слишком выразительным. От такого взгляда не хочется сбежать, а… необъяснимое.       — Госпожа Ху отпустила меня раньше сегодня, — многозначительно говорит он, очаровывающе улыбаясь. — Я думал зайти за тобой в банк через два часа.       — А Вам что, какая-то подготовка нужна? Могу убежать в банк и сделать вид, что жду Вас там, — Тарталья хихикает, но Чжунли добродушно качает головой. — Вам помочь нести пакеты?       Он наконец обращает внимание на сумки с покупками в руках Чжунли. Тот не выглядит так, словно ему тяжело, несмотря на их внушительность.       — Нет, — он вновь мотает головой. — Если хочешь, можешь помочь мне в приготовлении ужина. Я хотел сделать для тебя что-то особенное по рецепту Сянлин, потому как заметил, что ты редко себя балуешь.       — И Вы решили взять это на себя? — в шутку предполагает Тарталья, и сиюсекундно тушуется, получив уверенный кивок Чжунли. — Зачем?       — Это — твой любимый вопрос? — беззлобно подстёгивает Чжунли. — Мне хочется. Обычно мне достаточно для обоснования действий простого желания. И согласия, конечно же.       — Ладно, тогда я согласен, — Тарталья беззаботно пожимает плечами, прыгая вокруг. Господин Чжунли странный в его понимании, но к этому можно привыкнуть. Можно — и хочется.       — Ты пока ещё не знаешь, на что.       Тарталья уже был здесь, так что первым проскальзывает на кухню. Здесь всё так же пусто и аккуратно, что Чжунли, раскладывающий бесчисленные покупки, кажется негармоничным в этом месте.       — Так будет даже веселее. Ты умеешь готовить? — получив кивок, Чжунли удовлетворённо угукает. Этот звук почему-то прокатывается по всем внутренностям Тартальи и застревает где-то в горле. — Тогда поможешь сделать для нас же ужин. Я взял вина, потому что заметил, какое ты заказывал в ресторане.       Тарталья рад этой внимательности Чжунли, и потому не говорит, что оно ему не очень понравилось. В конце концов, это не очень важно.       Важно — Чжунли раздаёт ему команды помыть и почистить овощи, нарезать мясо, убрать со стола, и совсем не снимает перчаток. Тарталья понимает: не будь тут его, всю подобную работу пришлось бы делать ему самому, стащив чёрную ткань.       — А почему Вы их не снимаете? Кажется, готовить с ними не шибко удобно.       — А почему ты носишь маску Фатуи, даже когда находишься не на работе?       Тарталья невольно касается красной заколки на голове и пожимает плечами.       — Потому что масок я не снимаю никогда, наверное.       Продолжают готовить они молча. После накрывают стол, Чжунли протирает бокалы и наполняет их вином, ставит даже какие-то ароматизированные свечи — Тарталья нюхает одну из них и забавно чихает, вызывая этим улыбку у мужчины.       — Мне нравится, как ты сегодня выглядишь, — Чжунли подхватывает палочки и следит за тем, как Тарталья свои с первого раза роняет. — Я уже не первый день наблюдаю за твоими потугами. Быть может, в этот раз ты позволишь мне помочь?       Тарталья сначала смущается комплимента, а затем теряется, не зная, что ответить. Он действительно отказывался от помощи Чжунли, боясь к нему прикасаться и вообще подбираться слишком близко. Но сейчас… что изменилось прямо сейчас? Он уже пережил в совокупности несколько секунд тёплых касаний господина Чжунли, что может случиться хуже?       Но по ощущениям — случается. Что-то в разы хуже и страшнее, чем было до, стоит Тарталье податливо кивнуть. Чжунли сидит вплотную, трогая его руки — оба в перчатках, но это делает ситуацию едва лучше. Тарталья чувствует дыхание господина Чжунли у себя где-то на щеке, чувствует тепло его тела — большого и крепкого, и к собственному ужасу осознаёт, что боится момента, когда тот отстранится.       Потому что тогда по телу прокатится противная дрожь и осознание, что мужчине этот контакт, вероятно, неприятен. Что, в отличие от тёплого Чжунли, Тарталья — холодный и колючий. Неприятный, неинтересный и заведомо опасный.       — Я не понимаю, зачем Вам это, — как болванчик, повторяет Тарталья, не выпуская палочек из пальцев и молясь, чтобы Чжунли не отстранялся.       Чжунли не отстраняется.       — Мне хо-че-тся, — отвечает Чжунли, склоняясь ещё ниже. — Мне нравится. Я привык держать около себя то, что мне нравится.       — Я не понимаю, — Тарталья смеётся разбито-обречённо. — Почему я?       — Не знаю. Так вышло. Хочу тебя придержать около себя, даже если ты будешь царапаться, — Чжунли отпускает его ладонь, но заправляет пальцами прядь кудрявых волос за ухо, в полутьме кухни кажущимися огненно-красными. И сверлит взглядом точёный профиль Тартальи, находясь опасно близко.       Тарталья путается. А потом едва усмехается и шепчет:       — Я определённо буду не только царапаться, — шутит он, прикрывая глаза. Непозволительная роскошь в присутствии кого-либо, но Чжунли подсознательно хочется доверять, несмотря на исходящую от него опасность.       — Как-нибудь переживу.       Голос Чжунли в мягкой тишине — обволакивающий мёд. Тарталья не выпил ещё и глотка вина, ровно как и мужчина, но поддаётся, словно не в себе. Впервые изнутри буря эмоций вызвана не чувством обиды, злости или зависти, а чем-то другим. Необъяснимым — как и сухие губы Чжунли у него на скуле, мажущие так мягко и так аккуратно, что сердце останавливается.       Дрожь проходит через всё тело — Тарталья рвано выдыхает и отворачивает краснеющее лицо. Чжунли чуть улыбается — это слышно, и неспеша отсаживается.       Чувства затапливают. И пока что их не хочется отторгать.       ***       Чжунли всё ещё не рассказывает ничего важного или толкового, что могло бы помочь ему в будущем в битве с гео Архонтом. Тот — дракон, и это само по себе является довольно большой проблемой. Сможет ли Тарталья победить его с помощью дарования бездны? Какую тактику выбрать?       И всё ещё — кто такой господин Чжунли?       Что их связывает с Путешественником — это другой вопрос, и копаться в этом у Тартальи не выйдет. Они встречаются ещё несколько раз, пока не вскрывается: скоро начнётся церемония сошествия.       Вот зачем Синьора просила повременить. Чтобы дождаться удобного случая.       От этого стремительно портится настроение. Хочется быть реалистом — вряд ли он победит древнейшего Бога, только если того не успела скосить эрозия. Царица не глупа и, наверное, не стала бы отправлять его на задание, не знай, что он справится, но… Плохие предчувствия. Воющая волком бездна. А ещё не хочется предавать доверие Чжунли — и ведь он сделает это своим поступком. Деваться некуда. Приказ будет исполнен — так или иначе.       Чжунли всё ещё очень тёплый. В том, как мягко кладёт свою ладонь поверх его или поправляет непослушные кудри. Или когда придерживает за локоть, подталкивает вперёд за поясницу, садится слишком близко. Тарталья теряется в тактильности и до ужаса боится проявлять её в ответ, но тянется, как избитый котёнок. Царапаться не хочется вовсе — хочется закрыть глаза и раствориться. Забыть о бездне внутри, о тысяче шрамов, о творящемся внутри хаосе, и позволить господину Чжунли вонзиться в сердце чуть глубже, притиснуть к себе ещё ближе.       Он всё ещё ловит эти взгляды — изучающие, тщательные. Чжунли не изучает его поведение больше, просто… следит за чем-то. Словно и вправду ему приятна картинка перед глазами — как Тарталья смеётся над собственной дурацкой шуткой или смущённо тупит глаза в пол. И невольно вздрагивает от любого контакта.       С Чжунли хочется сорвать перчатки, с себя — заколку маски Фатуи. Тарталья боится этого желания, как огня, и позорно сбегает в конце каждого их свидания-официальной-встречи, не позволяя себя проводить к дому.       — Можно тебя попросить? — Чжунли застёгивает пуговицы пиджака — ночью на улице прохладно. Ветер забавно треплет волосы Тартальи, но тот не спешит их убирать, и вместо того хитро щурится, упирая руки в бока.       — Можно. Если я тоже что-то попрошу, — Тарталья удивляется, когда Чжунли согласно кивает, но продолжает. — Снимите перчатки, пожалуйста.       Мужчина не кажется удивлённым — наверное, такой просьбы и ждал.       — Хорошо, я сделаю это, если позволишь провести себя.       Вот же… Тарталья уязвлённо выдыхает. Его чувства — громкие, но выуживать их наружу страшно, и почему-то кажется, что они сами собой выплеснутся, если они останутся вдвоём. Но любопытство всё ещё его душит. Так что Тарталья соглашается и цепляется пальцами за предплечье Чжунли.       — У меня такие шумные соседи, — болтает Тарталья, чтобы сгладить собственную неловкость, — вчера ругались из-за того, что у них протух какой-то суп.       — А кто же виноват в том, что он протух? Он же сам собой испортился, — Чжунли переводит взгляд на Тарталью. Тот хмыкает, пожимая плечами.       — Наверное, тот, кто его не съел, или тот, кто приготовил слишком много и потому его не съели… Это как-то сложно.       Чжунли смеётся этим глупостям — Тарталья вторит, чувствуя себя очень простым и живым рядом. Тем, кто мог бы заботиться о таких пустяках, как скисший суп.       — Я рад, что ты мне немного доверяешь, — Чжунли останавливается у самого подъезда. Здесь пусто и тихо, поэтому он медленно — так, что у Тартальи скручивает внутренности — стягивает свои перчатки, обнажая настоящее золото рук.       Кисти спрятаны за пиджаком, и Тарталья впервые по своей инициативе тянется сам — чуть задирает рукава, оголяя цвет, переходящий в тёмный. Руки Чжунли непозволительно горячие, и они — всё так же непозволительно — ложатся на щёку Тартальи, притягивают ближе к себе за талию.       Его колотит, как от самого лютого мороза, но Тарталья — воин, и он ничего не боится, а ещё господин Чжунли — слишком не-человеческий, чтобы о чём-либо жалеть. Доля секунды — Чжунли склоняется совсем низко и большим пальцем гладит его по щеке, словно ожидая разрешения. Он его получает — Тарталья прикрывает глаза, дрожит рыжими ресницами, но принимает поцелуй.       Внутри точно что-то ломается, идёт вспять, начинает работать неправильно, и Тарталья задыхается от мягких касаний сухих губ к своим, плавится и забывает, как думать. Чжунли проводит нежно по его скуле, не прекращая целовать — как если бы наконец дорвался до горячо желаемого.       Внутренности сводит, кончики пальцев странно покалывает — Чжунли отрывается первым, осторожно отпускает, но не делает шага назад. Тарталья пытается разглядеть в меду глаз злую шутку, злость, притворство, угрозу — что угодно, что заставило бы его оттолкнуть Чжунли и больше никогда о нём не вспомнить.       Не находит, к собственному счастью — или к ужасу.       — Сладких снов, Чайлд, — Чжунли делает шаг назад, но зрительный контакт не разрушает. Тарталье чудится, что он умрёт без прикосновений. В какой момент дрожь от них перестала быть нервной, став… предвкушающей? Сводящей с ума?       — Я Аякс, — хрипит Тарталья ему в след, когда Чжунли уже давно скрывается за поворотом.       Дежавю.       ***       Статуя Архонтов сияет мягким голубым свечением. Чжунли берёт его за руку, помогая спуститься ниже по склону — Тарталья хихикает, поскальзываясь на мокрой от росы траве, и сильные руки помогают ему восстановить равновесие. Может, он переиграл совсем немного — и падать вовсе не собирался, просто захотел лишний раз ощутить тепло Чжунли рядом.       Это стало болезненной привычкой. Как если бы его тяга к самоповреждению вылилась в чувства к Чжунли, образовавшись в тягу нереалистичную и нездоровую — почувствовать ладонь, украсть поцелуй, склонить голову к плечу. Но желание лишний раз пораниться об острый гвоздь в своём кабинете или снова выйти на бой к лавачурлу с голыми руками никуда не исчезла, и никуда исчезать ощущаемое к Чжунли не желало — и от того только хуже.       Тарталья улыбается, когда Чжунли щекотно дует ему в шею и обнимает за плечи, укутывая в свой плащ — на рассвете здесь холодно, зато видно звёзды.       — Слышал, здесь постоянно ходит какая-то астролог с настойчивым кавалером. Быть может, нам стоило взять с собой подзорную трубу, чтобы смотреть на звезды? — Тарталья жмётся ближе и подставляется под ласковый поцелуй в висок.       — Мне хватает смотреть на тебя, — отвечают ему, заставляя смущаться и отводить взгляд.       Чжунли не пытается быть инициатором слишком много — подбирается аккуратно. Тарталья же стоит на месте, боясь перешагнуть через себя и всё ещё не понимая, почему это всё так происходит. Очень несправедливо — до церемонии Сошествия остаётся всего лишь одна ночь — эта, неделимая; дальше же Тарталья предаст Бога Чжунли, и они могут больше никогда после этого не заговорить.       Тарталья умрёт — или навсегда уплывёт в Снежную, держа в руках сердце чужого Бога. За такое не прощают. И он не уверен, что готов на это.       Чжунли — тепло его бездны.       — Наверное, придётся отложить наше завтрашнее свидание, — Тарталья пытается говорить как обычно. — Мне придётся отсыпаться после этой встречи, и потом у меня кое-какая работа в банке.       Чжунли угукает, не расспрашивая его о делах. Молчание — золото, и неловкости тут нет — Тарталье спокойно. Ураган внутри покорно молчит. Молчит даже тогда, когда пальцы Чжунли подбираются к его кистям рук, задирая пиджак, как это делал и он сам — и проводят по толстым уродливым шрамам.       — Ты делал это, чтобы умереть? — мягко спрашивает Чжунли, не одёргиваясь или не отпуская его руки в отвращении.       — Я просто хотел перестать мучиться, сяньшэн.       Тарталья склоняет голову на его грудь, наслаждаясь поглаживаниями по предплечью и голове, и понимает — это, скорее всего, их последняя встреча.       Он позорно сбежит после всего, не в силах заглянуть ему в глаза.       Но следующая встреча всё же случается.       Глаза Синьоры — насмешка и превосходство, глаза Тартальи — вселенское чувство вины и стыда. Не перед ней — перед собой, и ещё — перед господином Чжунли, Мораксом — древним драконом и божеством.       В том нет ни вины, ни отчаяния, ни каких-либо других признаков безумства и нездоровой лихорадки. Тарталья разбито улыбается — они оба перед друг другом виноваты во многом.       Приносить извинения нет смысла. Тарталья забылся в своей бесконечной власти, думая, что может всё сделать самостоятельно, хотел предать Бога Чжунли — его самого; Моракс держал его подле себя и молчал, как того полагал контракт. Враньё в ответ на враньё — но Тарталья понимает, что всё равно ему доверял. Наверное, это его собственная проблема — глупость, что он не понял тысячных намёков Чжунли, не могущего сказать прямо.       Предпочитал обращать внимания на дурацкие чувства — на золото глаз, на тёплые руки, на медовый голос. На то, от чего следовало бежать, чтобы себя не загубить. Но загубил — добровольно.       — Царица передала, чтобы ты оставался здесь какое-то время. Ты прекрасно исполняешь свои обязанности — с тех пор, как ты работаешь в банке, количество возвратов долгов существенно выросло… — Синьора говорит с явной насмешкой, горделиво уходит с видом победительницы — она ею и является.       У Тарталья опущены плечи, едва подняты уголки губ — он не сбегает, когда господин Чжунли делает шаги к нему и не дёргается, когда он протягивает к нему руку.       Молчаливое принятие.       — Наверное… — у Тартальи горло сухое-сухое, пить хочется неимоверно, а ещё совсем немного — раствориться в воздухе. — Можем не отменять нашу сегодняшнюю встречу?..       Чжунли тихо хмыкает, опуская голову. Он стаскивает перчатку свою и Тартальи, переплетая их пальцы.       — Точно.       — Моракс, — имя больше не кажется чужим — кажется таким подходящим сидящему напротив мужчине. — А я Аякс. Теперь мы знаем хотя бы… настоящие имена друг друга.       И усмехается — потому что это до нелепого глупо и комично. Подпустить кого-то ближе, не зная его настоящего имени и не даря знание о собственном. Чжунли ставит на стол расписной чайник, который до этого захватил внимание Тартальи, и теперь он уже знает, что это — не просто безделушка.       — Аякс, — вторит Чжунли, протягивая руку. — Больно не будет, обещаю.       — Даже жаль, — шутит он неудачно, но ответить ему ничего не могут — глаза заслепляет.       Внутри роскошно — как если Тарталья бы предполагал, как именно может жить господин Чжунли. Он устало опускается на диван, безразлично цепляясь взглядом за тысячи безделушек на полках и за яркие живые вазоны.       — Теперь я верю, что Вы тут живёте, — Тарталья опускается головой на его колени, прикрывает глаза, подставляясь под касания обнажённых золотых рук. — А у меня нет дома. Меня нигде не ждут.       — Я тебя всегда буду ждать.       — Меня могут хоть завтра отправить куда угодно. И я могу не вернуться больше никогда — и Вы этого даже не узнаете. Или узнаете через безразличное письмо из Фатуи — верхушка любит потешаться над смертями. Может быть, я в очередной раз использую проклятье бездны — и у меня остановится сердце. Я не знаю, сяньшэн.       Чжунли словно не слышит. Моракс жил, наверное, слишком долго, чтобы такие вещи были ему препятствием. Он хочет держать любимое около себя, но готов ждать, если его нет рядом?       — Я буду ждать, — непоколебимо. — Я ведь уже ждал тебя две тысячи лет, ты знаешь?       И улыбается так честно, что хочется стукнуть его за такой откровенный и неправдивый флирт. Тарталья возмущённо поднимается, хочет сказать, что это неправда — никто его не ждал столько и не будет! Но видит в глазах — ждал и будет.       Правда будет.       — Вы самый ужасный не-человек в моей жизни, — сдавленно шепчет Тарталья, перебираясь ему на колени. — Даром, что чуть ли не единственный, которого я знаю.       Чжунли улыбается и обвивает его за талию, целует в кадык, заглядывая в глаза. Предвестник — всё та же буря чувств, в которой не страшно утонуть, целуется робко и осторожно, как бы боясь. Ему отвечают, запускают ладонь в волосы, подначивая продолжать — и не бояться.       — Я, в отличие от Вас, — Тарталья выдыхает, отрываясь, — не люблю ждать. Я… Не знаю, что будет завтра. Я привык жить сегодняшним днём.       — Я знаю, — Чжунли стаскивает с него пиджак, откладывая его в сторону. — Я сделаю всё, что захочешь, — он мягко целует в щёку, по линии челюсти и ниже, к шее, и шепчет, — если позволишь быть рядом.       Тарталья несуразно угукает, протягивает руку — стаскивает заколку с волос Чжунли, пропуская пальцы сквозь пряди. Он хватается за чужую ладонь и ластится к ней, целуя.       Горячая рука опускается ему на поясницу, едва задирая рубашку. Внизу она расстёгнута на несколько пуговиц, и Чжунли мягко касается к оголённому участку плоского живота, вырывая тихий вдох у Тартальи.       — Сяньшэн, — получается чуть более плаксиво, чем он хотел. — Я… Я ни с кем не был так близок. У меня… нет опыта, ладно?       Это кажется очень постыдным признанием — Тарталья привык уметь всё и всегда, везде быть первым. Вульгарно шутить или флиртовать — одно, и когда оказывается, что Чжунли, держащий его за талию, испытывает что-то к нему обоюдно — становится страшно.       Вдруг это и не обоюдность вовсе, и теперь его — такого неловкого и несуразного, вышвырнут прочь? Тарталья опускает голову, но Чжунли приподнимает её за подбородок обратно на себя.       — Мне это неважно, — Чжунли коротко целует — простое касание губы в губы. — Я просто хочу подарить тебе нежности и заботы, которые ты заслуживаешь.       Тарталья не уверен, что заслуживает их по-настоящему.       Он не хочет снимать свою рубашку полностью, в отличие от Чжунли, но от штанов избавляется. В голове мутится от осознания, что мужчина видит его таким — уязвлённым, обнажённым. Со всеми тысячами уродливых шрамов, украшающих его вдоль и поперёк. За них стыдно, их хочется прикрыть — но Чжунли не позволяет, спускаясь цепочкой осторожных поцелуев от шеи до ключиц и груди.       — Это кошмарно выглядит, да? — изламывает губы Тарталья в улыбке. — Я пойму, если Вам не нравится. У Вас точно были любовники получше.       — Какая разница, кто был, если ты есть прямо сейчас? — Чжунли прижимает его к себе, ведёт ладонями по талии и опускает на бёдра, задирая бельё. — Тише, любовь моя. Ты мне нравишься от завитков твоих рыжих волос до каждой веснушки на бёдрах.       Тарталья всхлипывает и прячет лицо в шее Чжунли, не справляясь с эмоциями. Тот касается мягко, но уверенно — ласково шепчет на ухо о том, какой он хороший — и достойный, и не прекращает оглаживать тонкое тело, усыпанное шрамами и веснушками равноценно.       — Ты уверен? — Чжунли целует его за ушком. — Нет ничего страшного в том, если нет. У нас точно ещё есть время.       Но время его не волнует — не тогда, когда Чжунли вывернул его наизнанку по его собственному желанию. Тарталья не мечется больше — соглашается на всё, потому что кажется, что если Чжунли сейчас отстранится, то вернуться сюда же будет очень трудно.       Тарталья душит тихий стон, сжимая пальцы на плечах Чжунли. По бёдрам стекает прохладная смазка, и нависать вот так над мужчиной немного неудобно, зато можно легко обниматься и искать поцелуя — это куда важнее.       За реакции своего организма неловко. Он дрожит, сжимается на трёх пальцах Чжунли, течёт смазкой ему на живот и капает слезами на плечо, стекающими во впадинку ключиц. Короткие ногти Тартальи царапают спину Чжунли, и тот ничего не говорит против, успокаивая поцелуями в лицо.       — Сяньшэн, — вновь всхлипывает Тарталья, простонав несдержанно. — П-простите.       Его опрокидывают на диван спиной — резко, но аккуратно. Чжунли подхватывает мягкие бёдра и склоняется к самому лицу.       — Нет, — строго, — тебя не за что прощать. Я люблю тебя таким.       Тарталья размазывает слёзы по лицу и скулит от толчка внутрь.       Чжунли нереальный, но настоящий, и даже если происходящее окажется температурным сном, Тарталья запомнит это навсегда. И нежный шёпот в уши, и поцелуи, и сжавшиеся пальцы мужчины на его бёдрах, и пылкое «Аякс».       — Мо-оракс, — вторит он, изгибаясь в пояснице. Мысли, что он не такой-неправильный-другой уходят на второй план, оставляя перед собой только чистое удовольствие — и любимые янтарные глаза.       Тарталья хнычет, выстанывает чужое имя — имена, и теряется в новых ощущениях, захлёбываясь ими.       — Мой, — Чжунли прикусывает тонкую кожу шеи, оставляя засос. Тарталья разбивается на сотню осколков от его медлительности и переполняющей недостаточности, молит оставить свою выдержку и сам ломается до конца, простонав что-то и поджав пальчики ног.       Искры пляшут перед глазами, пекущими от пролитых слёз, что никак не хотят останавливаться. Чжунли их сцеловывает, выскальзывая из него, и прижимает к себе крепко, не желая отпускать более.       Тарталья не хочет, чтобы его отпускали.       ***       Но им приходится.       Новая миссия ведёт Тарталью в Инадзуму, срок исполнения — неизвестен.       Он почти не спит всю ночь, желая разбиться о стену или вырезать себе сердце живьём, спотыкается о ковёр, бегая туда-обратно по комнате. И срывается к Чжунли, забывая обо всём.       Он дома. Как обычно — ждёт его. Любого, даже разрушенного в щепки.       Тарталья смотрит жалобно, умоляюще — и протягивает свой клинок, стаскивая свою рубашку, оголяя спину — сплошное месиво шрамов.       Он падает на колени перед Чжунли — и искренне просит. Совсем немного — но ему так нужно почувствовать себя живым, настоящим, своим — отданным кому-то. Одна-единственная просьба.       Чжунли мягко его целует, опускаясь на колени рядом, и принимает клинок из руки. Лезвие — тончайшее, и при должном желании им можно убить в одно движение. Тарталья отдаёт его своему бывшему врагу — будущему кому-то, и поворачивается к нему обнажённой спиной.       Ему не больно — и Тарталью отпускает.       Наверняка Моракс воспользовался своей магией, потому что он чувствует, как мягко расходится кожа на пояснице, как стекают капли крови, впитываясь в штаны, но ничего более.       Чжунли отводит его волосы назад, оголяя затылок, и целует. Ниже, по позвоночнику, отбрасывая клинок в сторону и оставив руку около высеченной гео-печати внизу.       — Я буду ждать тебя, — шепчет он, ухватывая лицо Тартальи в ладони.       — Я вернусь, — он выдыхает спокойно, прикрывая глаза.       Тарталья обязательно вернётся. А Чжунли всегда будет его ждать.       И шрам на пояснице будет его любимым. Как и все остальные.