it’s crazy what you do for a friend
Все началось с того ужасающего факта, что Ли Минхо на ежедневной основе зовёт Чанбина «котом». Честно говоря, обработать такое знание в голове — уже дорогого стоит, и Феликс добросовестно пропускает первые пару раз мимо ушей, потому что рядом камеры, операторы, стафф, и, очевидно, Минхо просто выпендривается, а Чанбин попал ему под горячую руку. Минхо вообще великолепен в фансервисе. Он ничего не стесняется, он не против потрогать парней, он прекрасно знает, кому это нравится, а кому — нет, он умеет флиртовать с камерой, со зрителем, с сокомандниками. Он просто естественен; и то, что он гей, не играет значимой роли в списке всех преимуществ уникальной личности Ли Минхо. Да, думает Феликс, Минхо хорош. Лучше, возможно, чем кто-либо из них сможет быть — именно оттого, что бесстыжий. Но нужно понимать, что и вне съемочной площадки Минхо может привалиться к кому-нибудь плечом, похлопать по жопе, взъерошить волосы: рассеяно, без намеков, просто автоматически. Если он услышит хоть чье-то несогласие, то тут же отстанет. И Чанбин входит в круг людей, не любящих лезть к друзьям в повседневной жизни, но чрезвычайно любящих, когда эти самые друзья к ним лезут сами. Это одно. Пусть Минхо спокойно помогает Чанбину тянуться, вечно занимается с ним хореографией лично, обожает тусоваться в общежитии трирачи, — это ему просто нравится. Но это чертово обращение…. Это уже совсем другое. И Феликс искренне удивлен, что заметил странность только сейчас. Вот, скажем, они учили хорягу к пост-релизному выступлению с новым альбомом. После прогона одной связки на протяжении нескольких часов, все устало развалились на полу, восстанавливая силы и ругая чертовы танцы на чем свет стоит. Минхо как-то походя тянет через пол-зала: — Кот, кинь мне полотенце, а? Чанбин мычит и бросается свертком. Феликс сводит брови, но отвлекается на спор с Джисоном. Или, например, Чанбин никогда не укладывает волосы, если для этого нет нужды. Свои у него сильно вьются, мощным гнездом кудрей закрывают лоб и брови, делая Чанбина невозможно милым, и Минхо ничего не стоит запустить пальцы в чужую взлохмаченную голову, потрепать пару раз и при этом продолжать обыкновенный диалог, что-то вроде: «А, кот, ты хотел говядины пожарить, хочешь, я тебе вок сделаю?..» В другой раз, в общаге, Минхо кто-то звонит. Он, не отвлекаясь от новой игры на плойке, и не обращая внимания на притихшего на диване любопытного Феликса, берет трубку. По видео-связи звонит Чанбин. — Чего такое, кот? Я играю. — Мне скучно идти от зала, — неразборчиво слышен голос Чанбина. — Менеджер какой-то заебанный. Давай поговорим. И они начинают болтать, а Феликс хитро прикрывает веки и начинает вести список всех раз, когда Минхо зовёт Чанбина странными именами. Это всегда — «кот», иногда — «Бинни», иногда — «душа моя», ровно три раза — «мой хороший», и однажды Феликс услышал, как Минхо шепнул Чанбину что-то типа «котенок» (но это уже, возможно, его больная фантазия). И это супер-подозрительно, супер-странно, и Феликс не понимает, почему все так спокойно игнорируют чересчур близкие «братские» отношения на рабочем месте, почему Чан молчит, почему Чанбин даже и бровью не ведет на нежности. Как будто он… привык. Привык держать Минхо за руку, переплетать их пальцы вместе, даже когда рядом нету жадных камер и режиссера, орущего: «Прижмитесь ближе!..» Привык поправлять на Минхо одежду; привык, что Минхо его отряхивает, убирает волоски, помогает заправить рубашку. Привык к странной кличке, нежно-медовой и в то же время жесткой, очень в духе Чанбина — привык к тому, как близко Минхо оказывается рядом с ним. Даже на фотографиях, где их выстраивают по росту. Минхо обнимает Чанбина, а Чанбин откидывает голову ему на плечо. Между ними вообще нету личного пространства, они сами друг для друга — личное пространство. Обнимающиеся, смешно утыкающиеся друг дружке в волосы, такие разные, такие… Личные. Феликс не понимает, как он пропускал это раньше. Он не понимает, когда между ними вообще начало что-то происходить — и это притом, что Чанбин — его друг, а с Минхо они вместе живут. Ужасающий факт о котеночности Чанбина, разумеется, бьет по психике сильнее всего.〰️
Феликс греет пальцы о бумажный стаканчик с безлактозным какао и усиленно думает. Чан сидит к нему спиной — в компьютерном кресле, он сводит трек из будущего альбома на двадцать пять песен, половина из которых не были выпущены на эпл-мьюзике или спотифае, — и тем не менее умудряется вздохнуть: — Что случилось, Ликси? Феликс даже не знает, стоит ли ему делиться своими подозрениями. В конце концов, Чанбин — лучший друг Чана с предебюта, а Минхо — буквально заместитель в позиции лидера, главный танцор, помощник, вдохновитель. Непонятно, скомпрометируют ли пустые домыслы, или, напротив, помогут… Феликс не уверен, в чем помогут. Но он уверен в одном: если Бан Кристофер Чан не знает хоть о чем-то в группе, он узнает рано или поздно, и тогда по жопе отхватят все. Поэтому он набирает воздуха и говорит: — Ты же помнишь тот легендарный пунктик про запрет встречаться на рабочем месте? Он нарочно переходит с корейского на родной язык, заставляя Чана дернуть плечами. Чан отвечает, не отрывая усталых глаз от экрана: — Если ты собираешься попросить у меня номер ассистентки по макияжу, то даже не думай, я тебе тут не помощник. Иди к ней сам и очаровывай, тебе как раз от менеджмента прилетит пару раз по макушке, и спермотоксикоз как рукой снимет. Иногда Феликс думает, что фильтр между мозгом и ртом у Чана все-таки подозрительно эфемерен. — Я не о себе говорю. Что бы с нами стало, если б кто-то в группе начал встречаться? Чан замирает ненадолго. Его руки тормозят над клавиатурой и мышью, он, как всегда, когда его загоняют в угол, вжимает голову в плечи. Тормознув программу, наконец, поворачивается к Феликсу лицом. Хмурится: — Ликси, Корея — гомофобная страна. Ты же это понимаешь? Феликс трясет недавно покрашенными прядями, зло сводит брови: — Я тебе уже сказал, Крис, я говорю не о себе. У меня появились подозрения насчет кое-кого из парней, и мне просто интересно… — Интересно ему, — натянутые нотки в голосе лидера не сулят ничего хорошего. — Никаких отношений в группе нет и быть не должно. Нам не нужны всякие скандалы, сплетни и домыслы; после окончания контракта — пожалуйста, вон, как в «Монсте» было, — имеет в виду Минхёка и Чангюна. — Сказали: все, спектакль окончен, и все равно скрываются, разумеется. Иммунитета нет ни у кого, а отношениями в группе лучше даже не шутить. Феликс, который уже пять раз пожалел, что начал этот разговор, делает глоток несладкого какао: — Окей, окей, забыли, — но Чан, однако, глядит с подозрением, черт бы его забрал. — Какое мое дело… — Act fool, — советует Чан и отворачивается обратно к компьютеру. — Или поговори с парнями. Но я все же надеюсь на ваше благоразумие. — Благоразумие, блин, — ворчит Феликс себе под нос, оставляя лидера наедине со звуковой дорожкой. — Там все, что угодно, кроме благоразумия. В общей гостиной чановой общаги сегодня многолюдно: Хенджин с Джисоном режутся в фифу, на диване сидит, поджав ноги, Чонин, и сосредоточенно занимается ретушью фотографии в инстаграм. С одной стороны, Феликсу нравится быть единственным посвященным, знать какой-то туманный, предположительный секрет Минхо с Чанбином, с другой — ему не с кем поделиться. Да и данные не сказать, чтоб точные. Он плюхается рядом с Чонином, тот изображает на лице нечто непонятное, когда Феликс кладет голову ему на колени. Ниже, на полу, Хенджин злорадно смеётся, загоняя команду Джисона в угол. Джисон воет: — Пощады! Пощады… — Лох, — безжалостно давит Хенджин, как безумный клацая джойстиком. — Просто смирись, что золота тебе не видать. — Иди в жопу!.. Судя по всему, играют на боба-чай. Феликс тем временем поднимает взгляд на Чонина и пялится ему в лицо, пока тот не отвлекается от телефона. — Ну? — вопрошает Чонин (ровно нулевое уважение к старшим. А ведь он даже не в своей общаге находится). — Что бы ты сделал, если б узнал страшный секрет, но его никому вообще нельзя рассказать? — начинает издалека Феликс. Чонин заинтересованно поднимает бровь: — Я бы рассказал мне. То есть, себе. Потому что я прекрасно храню секреты, и мне очень интересно. — Ты буквально разболтал всему свету, что Хани поцеловал тебя во время дебюта, — сходу включается в диалог Хенджин, не отвлекаясь от игры. Джисон воет уже второй раз подряд, лицо Чонина собирается в чернослив от отвращения: — Так это же мой секрет, а не чужой! И вообще, молчи, а… Феликс, что там? Расскажи, давай! Это про девчонок? Феликс только вздыхает: — Если бы… Но любовная связь там присутствует. Я просто подозреваю пока. Поняв, о чем речь, неугомонный Хенджин только фыркает. — Отношения в этой группе могут быть только у Джисона с его рукой. Джисон отбрасывает джойстик и в возмущении выпучивает глаза на Хенджина, тот смеётся до слез. Смех у него неприятный: высокий и хрюкающий. — Завались! — Джисон краснеет. — Сам завались! Каждую ночь, блять, стонешь, как будто тебя сам господь бог трахает… — А ты-то откуда знаешь, как я… Ты че, подслушиваешь?! — Как будто у меня есть выбор! Мы в соседних сраных комнатах спим, Джисон! — Ну так можно было сказать мне быть потише или съебаться, а не втихушку слушать, как я… — Джисон снова включается в игру, осуждающе качая головой. — Хенджин, блять. Эти двое, устроив ссору и позабыв уже о «секрете» Феликса, преспокойно продолжили играть, пихая друг дружку локтями. Феликс же только передернул плечами, понимая, что ничего дельного из разговора с мемберами не вынесет. — Если бы я встречался с кем-то из группы, — неожиданно-тихо и задумчиво тянет Чонин. — Я бы сделал все, чтобы этого никто не понял. Это же ад, быть такими популярными и пытаться построить отношения. — Ты прав, но я не имел в виду отношения, — Феликс прикрывает глаза. Его клонит в сон. — Там скорее… Интрижка. И это, в конце концов, правда их дело. — В таком случае, надо оставаться слепыми и глухими. А еще лучше расстаться. «Потому что это рано или поздно случится», — договаривает про себя Феликс, погружаясь в сон от хронической усталости. Отношения на рабочем месте никогда ни к чему не приведут. Это аксиома, и никакие милые клички ситуации не исправят.〰️
— Чел, — Чанбин качает головой. Кудрявая чёлка выбивается из-под хлопковой банданы, прилипая к потному лбу. — “Why do I keep getting attracted”, не “why did”. Ты же занимаешься английским, как вообще можно путать слова, которые мы зубрим уже два месяца… — А как можно путаться в хоряге, которая проще, чем во время дебюта? — Туше. Чанбин устало потягивается, черная футболка облегает его грудь немного чересчур откровенно, но Минхо нравится, что его не стесняются. Чанбин выглядит замученно; зал, предзаписи, тренировки, танцы — он из перфекционистов, он хочет успевать все, быть лучшим, быть полезным. Так уж воспитан: пока не сделает все дела по порядку, не успокоится. Минхо понимает, что и сам задолбался. Мышцы икр сводит мелкими судорогами, он даже не пытается отвести взгляда от Чанбина, потому что нет сил смотреть куда-то еще. Друг оборачивается и понимающе кивает: — Отдых, потом еще разок и домой? — Спасибо, — невпопад выпаливает Минхо и садится на холодный пол перед станком. Чанбин тяжело плюхается рядом и привычным жестом протягивает полотенце. — Поверить не могу, что сейчас камбек, “MAMA”, потом ре-плей, потом японский альбом… — И еще нужно сдать дедлайны в уник, выучить ответы к вьюшкам, и сдохнуть от адского расписания в двадцать лет. — И хорошо выглядеть, — с улыбкой заканчивает Минхо. Чанбин хмыкает: — У тебя это всегда получается, тут можешь не париться. Минхо поднимает палец в воздух: — Ты просто не видел мою систему ухода за кожей. Чанбин хихикает: — Я живу с Хенджином. Я видел все. Минхо ложится на пол плашмя, у него нет сил даже посмеяться или продолжить шутку. Чанбин продолжает сидеть, и ткань черной форменной майки все липнет к его спине, как и взгляд самого Минхо. Чанбин настолько его тип, что становится стремно. — Блять, — тихонько матерится тем временем Чанбин, копаясь в телефоне. — Да что ты будешь делать… — Что там опять показывает твоя мобила класса «земля-воздух»? — саркастически интересуется Минхо. — У андроида впервые за последнюю неделю села зарядка? — Отстань, — отмахивается. — Девчонки фотки выложили. Красивые — ужас. И самое обидное, все знакомы, все друг друга знаем, — передает показать фотографию, Минхо глядит без особого энтузиазма. Красивые девушки, все худенькие, обычные… — И даже в кафе ее не сводить, — Чанбин расстроено мотает головой. — Вот и остаётся уйти в целибат, как Чан. — Чан — самый гиперсексуальный человек из всех, кого я знаю, — противным голосом тянет Минхо, Чанбин фыркает, расплываясь в ухмылке, которую некоторые называют ухмылкой японского мафиози, а сам Минхо находит очаровательной. — А я знаю «Бантан». Сам понимаешь объем проблемы. — Ну, он как-то держится, — неопределенно замечает Чанбин. Он выключает телефон и облокачивается на свои руки, быстрым жестом смахивая капельки пота со лба. Минхо глядит, не моргая. — Я уже заебался быть монашкой, орден святых девственников, блять. — Такова цена популярности, — говорит Минхо всезнающе. — Если уж так поебаться тянет, найди кого из стаффа. У Чанбина краснеет шея сзади. Минхо все же срывается на издевательскую улыбочку, он обожает стебать одногруппников на щекотливые темы. Как-то так вышло, что у него самого границы смущения на тему секса нет. Как сказал во время дебюта: «Вот, пацаны, я по мужикам», так и продолжил существовать безо всякого стыда за то, кто он есть, даже умудряясь заводить интрижки с группой подтанцовки, старыми сокомандниками или парикмахерами… Чанбин — не такой. Минхо думается, что, из-за консервативных родителей Чанбину хочется раз и навсегда, под венец, а еще от колоссальной нагрузки просто хочется, и приходится делать выбор между моралью и жаром по всему телу. — Мне там никто не нравится, — бубнит Чанбин, снимая бандану и теребя ее в руках. «А что нравится? — так и подмывает спросить Минхо. — Когда я беру тебя за подбородок во время танцев?..» — Больно ты привередливый, — говорит он вместо этого. — Нравится, не нравится… Это же просто секс. Ничего потом, договорись, чтоб не было последствий, и всё. Ну, не влюбляйся, но ты ж не рэпер, чтобы потом до конца жизни писать сопливые треки про разбитое сердце… Ах, да. Чанбин, хохоча, пинает его в плечо, Минхо ахает так, будто ему сломали руку. — Окей, — отсмеявшись, продолжает Чанбин. — А ты сам? Ты же постоянно с кем-то тусишь, умудряешься ведь… Не стремно, что спалят? — Стремно, — Минхо садится, на полу холодно лежать. Пожимает плечами: — И хочется, и колется. Я привык разделять сферы своей жизни. — Здесь я трахаюсь, а здесь я флиртую с Джисоном под камерами? — Ну да, — Чанбин хмыкает. Минхо недоуменно поднимает бровь: — Причем тут Джисон? Это коммерческий ход, у нас с ним рейтинги зашкаливают. Ты же в курсе, что он по девочкам, да? — Не в этом дело, — Чанбин уходит в защиту, чешет затылок, смущается. — Вы просто… Ты со всеми близок, ты умеешь в этот весь… Флирт. А я нет. Вот и думаю, что проблема в этом. — Проблема, мой юный друг, — Минхо без колебаний тянется и по-дружески обнимает Чанбина за плечи. — Проблема в том, что ты создаешь себе преграду на пустом месте. Хочешь — делай. Самоуверенность и флирт еще не обеспечат штабеля готовых ко всему красавиц у твоих ног. А вот внешность твоя — вполне себе. — Начинается, — Чанбин закатывает глаза, но из объятий не выбирается. Минхо втихушку наслаждается теплом его тела. — Обычная внешность. Тренер, стилист и курс на мускулы, раз уж ебальник не смазливый. — Как ты надоел, — нежно говорит Минхо, зарываясь пальцами в густые кудрявые волосы. От Чанбина сильно пахнет горьким шампунем. — Ты безумно красивый. Ты в моем вкусе, и ты это знаешь. — А еще я всегда тебе говорю, что у тебя хреновый вкус. — Раз мое мнение ничего не значит, просто выберись уже в люди, подкати к трейни в столовке, и не делай мне мозги. — Спасибо, брат, — Чанбин, наконец, выскальзывает из его рук, поднимается и помогает встать самому Минхо. — Ты прям помог. Жить стало легче. — Обращайся, — Минхо взбивает причёску, одергивает спортивные леггинсы. — Так, еще разок и поедем?.. — Ага, — замороченно гудит Чанбин. — Еще разок. С хлопком в ладоши включается музыка, и все вокруг исчезает. Разговор оставляет неприятный осадок, но, когда ты общаешься с человеком долгие годы, вы учитесь не обижаться друг на друга из-за ерунды. После тренировки, (Минхо абсолютно точно не пялился на изгибы знакомой до последней черточки спины в душе) уже заполночь, они выбираются из здания агентства до машины. Водитель уточняет, куда именно, и Минхо просит до общаги Чанбина. Тот хмурится: — А ты? — Переночую у тебя, — Минхо легко отмахивается от него и тайком затягивается одноразкой. Водитель усиленно делает вид, что ничего не замечает. — Мне лень ехать домой. — Утром планерка, — как-то напряженно замечает Чанбин. — Надену что-то из хенджинового, не делай вид, что у него не вся последняя коллекция Валентино в шкафу, — Минхо говорит легкомысленно, но чужое колебание заметил. — Или что? Хочешь личного пространства? — Не помешало бы. — Тогда нечего было становиться айдолом, ну чего ты как первый раз замужем. На этом у Чанбина кончаются аргументы. Покуривая, Минхо замечает, как тот нервно постукивает пальцами по своему колену, и понимающе щурится: — Если захочешь подрочить, я выйду в гостиную и дам тебе пять минут, — доверительно сообщает Минхо в голос. Водитель вздрагивает, Чанбин краснеет: — Ты охренел?! Минхо! — Кого ты стесняешься… Ты же живешь с Чани-хеном, он все время ходит голый. — Какая корреляция между Чаном и дрочкой?! Хорош меня дразнить, ты!.. До общаги трирачи действительно добираются быстрее: ходит легенда, что квартира команды Минхо заколдована на вечную пробку на светофоре, хоть и находится недалеко. Чанбин, все еще ворча что-то себе под нос, уходит вперед, предварительно захватив с собой спортивную сумку Минхо. Тот улыбается, довольный чужой заботой. Чанбин — очень хороший, просто закрытый. Красивый, как ад, но не видит себя. А Минхо — видит. И все смотрит, и не может оторваться… К черту такие мысли. Чанбин заворачивает на кухню, начинает смешивать себе протеиновый коктейль на молоке. Минхо по-хозяйски осматривает первый этаж; комната Чана пустует, а Хенджин с Джисоном, видимо, давно спят. На диване в гостиной — срач царя небесного, кто-то заходил в гости. Он возвращается на кухню, легко забирает у Чанбина шейкер, делает большой глоток и замечает: — Чан опять не ночует дома. — Черт, — Чанбин забирает шейкер, переливает жижу в стакан. — Опять в студии засел. Ему что в лоб, что по лбу. Не спит, зараза. Минхо внимательно наблюдает за тем, как Чанбин бесится: он пытается справиться с чановой предрасположенностью к саморазрушению уже много лет, и всякий раз терпит поражение. Привязанность Чанбина к лидеру можно считать даже забавной, если бы не было так грустно. — Могу лечь у него в комнате, — невзначай замечает Минхо. — Тогда у тебя будет сколько угодно личного пространства. Чанбин хмурится, но делает вид, что его все устраивает: — Ложись где хочешь. Тебе здесь никто не указ. — Может, просто признаешь, что тебе нравится, когда кто-то спит с тобой в одной кровати? — срывается у Минхо. Он прищуривается, иногда собственный язык без костей играет против него, но дразнить Чанбина — удовольствие доставляет безграничное. Тот снова краснеет и молча ретируется с кухни. Минхо только пожимает плечами, убирая молоко обратно в холодильник. В комнате Чанбина прибрано, он умеет не разводить вокруг себя помойку. Огромная кровать — вечный пунктик как его райдеров во время туров, так и после переезда в новую общагу. Розовая неоновая табличка на стене, подарок Чана; боксерская груша, огромный монитор, шкаф, где все разложено по полочкам, коллекция кроссовок на отдельном стеллаже. У Чанбина в комнате нет ничего особенного, он старается убрать из поля зрения мешающие предметы, чтобы сосредоточиться на текущих задачах, да и приходит сюда он только ночевать. В коридоре шумит общий душ. Минхо посмеивается про себя: они мылись в танцевальной студии, Чанбину нет никакого резона пытаться отдраить себя снова. Чанбин сражается с собой. Пытается побороть естественное желание, пытается быть идеальным. Минхо здесь для того, чтобы все разрушить. Он безо всякого стеснения лезет в шкаф, находит себе футболку и шорты, которые велики в талии, но жмут в паху. Причесывает волосы пальцами, зевает в кулак и плюхается на кровать Чанбина с краю. Как только твердый матрас и мягкое одеяло обволакивают Минхо со всех сторон, он чуть не мурлычет. Очень хочется спать, очень хочется расслабиться. Чанбин вытирает голову, полотенце свисает с его плеч. На нем — тонкая майка-алкоголичка из вечной блядской коллекции Чана и витающий аромат лосьона для бритья. Свежий, горьковатый запах. Минхо всегда был чувствителен к запахам, обнимая подушку, он зыркает на друга из-под одеяла. Чанбин расплывается в смущенной улыбке. — Ты похож на кота. — Стараюсь. Ложись уже. Или мне все-таки уйти? Мучает. Специально вытягивает на «вслух». Чанбин отмалчивается и отмахивается: — Давай спать. Вставать через пять часов. Он заводит будильник, и Минхо четко ощущает, как под ним проседает матрас. Чанбин укладывается зажатым комочком рядом, поворачивается спиной и больше не шевелится. Минхо честно выжидает пять минут, прежде чем кладет руку ему на бедро. — Что ты делаешь? — тут же спрашивает Чанбин. Его голос чуть заметно дрожит, но он прекрасно шифруется. — Пристаю к тебе. — Прекрати. — Хорошо, — и Минхо убирает руку. Тут же. Без единого колебания. Чанбин вздрагивает. Тишина висит пару секунд, затем он оборачивается. Безо всякого макияжа, с влажными, секущимися от постоянных перекрашиваний кудрями, немного опухшими глазами и царапиной от бритья на щеке, Чанбин выглядит просто очаровательно. Ситуацию не спасает вид на его ключицы и грудь в вырез майки, даже в мутном неоновом свете с таблички, Минхо все прекрасно видит. Чанбин смущен до ужаса. Минхо пытается улыбаться ободряюще, а выходит так, будто он пытается Чанбина сожрать. — Все в порядке, — утвердительно говорит он. — Поговори со мной. — Я… — Чанбин тушуется. — Я не знаю. Минхо тихонько хмыкает и придвигается к нему поближе. Осторожно поднимает руку и застывает в сантиметрах от шапки чанбиновых волос, распушившихся по подушке. — Хочешь, я тебя потрогаю? — Это так тупо звучит. — Если не разрешишь, я не полезу. Да или нет? Чанбин кусает себя за губу. Он просто безумно красивый, от одного взгляда на него у Минхо щекотно в животе. — Окей, — тихонько выдыхает Чанбин. — Хорошо. Но, если что… — Я здесь, — уверенней отвечает Минхо. — Говори со мной. Останавливай. Если вдруг — просто скажи. Рука опускается на кудри, и Чанбин тут же вытягивает шею, подставляясь под ласку. Минхо треплет его волосы, перебирает пряди, гладит, как кота. Чанбин закрывает глаза, и короткие ресницы дрожат. Он — парень, и Минхо лучше, чем кто-либо понимает, что простыми поглаживаниями все не закончится. Минхо убирает руку с его волос и кладет обратно, на бедро. Даже через толстую ткань чувствуется, как Чанбин снова вздрагивает. — Можно, я уберу одеяло? Чанбин кивает. На лице у него — сомнение, страх, румянец и что-то еще. Минхо улыбается ему. Он садится, осторожно откидывает край одеяла и ведет рукой по бедру. На Чанбине серые спортивки, как будто могло быть что-то банальнее. Он лежит спокойно, но явно понятия не имеет, что происходит. Минхо уверенно кладет на него вторую руку, уже на живот. Дыхание Чанбина отдает вибрацией через майку; он глядит снизу вверх, смущенный с непривычки, ужасно ранимый, ужасно… Привлекательный. — Можно я… — Минхо залезает пальцами под ткань. Чанбин прерывисто вдыхает. — Не стесняйся, — советует ему Минхо. — Все хорошо, я с тобой. Чанбин очень горячий; мягкий живот с контрастом мышц по бокам перетекает в ребра, вздымающиеся от тяжёлого дыхания. Минхо не пытается его раздеть: достаточно будет потрогать и под одеждой. Он слишком давно хотел прикоснуться к Чанбину кожей к коже; он слишком давно Чанбина хотел. Пальцы обеих рук скользят по животу наверх. Чанбин было подбирается на локтях, но Минхо мягко давит на него, заставляя лежать спокойно. Добирается, наконец, до груди. Когда осторожно, ненавязчиво задевает соски, Чанбин краснеет в шее. — Слабое место? — ухмыляется Минхо. Бархатистая кожа будто становится еще горячее от прикосновений. Изучать его тело — будто есть свое самое любимое блюдо. Медленно. Кусочек за кусочком. С нарастающим вкусом, с удовольствием, не спеша… Ужасно хочется прикоснуться ртом, но его нельзя пугать. Чанбин только выбирается из своей раковины, сейчас либо все — либо ничего. — Пожалуйста, надави немного, — слышится от Чанбина жарким шепотом. Он путает слоги и слова, когда сбивчиво просит: — Сожми… Черт… У Минхо перед глазами яркой вспышкой проносится воображаемая картинка, где Чанбин дрочит, крепко сжимая себя за грудь, и в паху обжигающе проносится возбуждением. Он смыкает пальцы на мягкой груди, наверное, аж до белоты, но как же это приятно, когда Чанбин дергается всем телом и выгибается навстречу. С губ срывается хныканье, Чанбин, будто проснувшись, зажимает себе рот рукой. — Блять… Прости. Минхо наклоняет голову набок. Чанбин… Стонет? Чанбин громкий в постели? Как ему нравится? Быстрее, медленнее? Когда мучают, или когда убивают чрезмерной стимуляцией? Ему нравится, когда его трогают?.. Ему нравится, когда его трогают. В ушах начинает шуметь, и щеки горят. Минхо тискает его грудь сильнее, придвигается вплотную, хищно наблюдая за искривившимся лицом. Большими пальцами — прямо по соскам, вцепляется всей пятерней, мягко продавливает грудь, нащупывая так, что Чанбин сдвигает брови, распахивает рот. — Минхо-о… — Хорошо? Минхо идет ва-банк, он перекидывает ногу через Чанбина и садится на него верхом. Чанбин тут же кладет ладонь ему на бедро и сжимает, то ли в отместку, то ли просто давно хотел. — Нравятся мои бёдра? — издевательским тоном спрашивает Минхо. Чанбин заполошно кивает, глаза скользят от точки соприкосновения паха Минхо с его собственным до бесстыжего кошачьего лица. — О, я знаю. Я же вижу, как ты на меня смотришь. Такое сложно не заметить, Чанбин-а. И такое сложно прикрыть простым недотрахом, проговаривает Минхо про себя. Его уже понесло: как начнёт, так остановиться станет сложнее, что бы он ни говорил. Но Чанбину, похоже, и не нужно уже останавливаться, он обеими руками цепляется за бедра Минхо, поглаживает пальцами, особенно ему нравится цепляться за мягкую часть ближе к талии. Лицо у него потерянное, пьяное. Такое восхищение Минхо видит редко. — Мне так хотелось, — обрывисто доносится от Чанбина. Минхо поднимает бровь, слушает. — Так хотелось потрогать тебя. Ты постоянно… Меня… А я… — Ну так стеснялся бы дальше, как раз переспали бы после армии, — закатывает глаза Минхо. Чанбин судорожно хватает ртом воздух: — Переспали?.. — А ты не видишь, к чему все идет? — Минхо, по-прежнему с руками под чужой майкой, тискает его грудь снова, (Чанбин ахает), и делает круговое движение задницей, вплотную припечатываясь к чужому паху. Чанбин вжимается затылком в подушку, глядит шокировано. — Или уже не хочется? Боишься, что понравится с парнем?.. — Не с парнем, — выдыхает Чанбин и снова оглаживает бедра, карабкаясь пальцами к талии. Как только добирается, мягко тянет к себе. Минхо даже поражен, и, верно, это удивление написано у него на лице, потому что Чанбину хватает смелости ухмыльнуться: — С тобой. Они оказываются лицом к лицу, Минхо ложится на Чанбина всем телом, убирает руки с горячей кожи и обхватывает его под подбородок. Чанбин облизывается; он глядит только на губы Минхо, слишком боится смотреть в глаза. — Хочешь, поцелуемся? — саркастически предлагает Минхо. Чанбин тут же серьезно кивает: — Хочу. Инстинктивно Минхо сдавливает его корпус коленями, когда целует. Он много думал о том, как это будет. Когда целуешься с кем-то, кто сильно нравится, в голове не остаётся ни одной связной мысли, будто пустота заполняет черепную коробку, и все, что ты в состоянии осознать — это ощущения. Прикосновение мягкого и мокрого языка, которым тебе вылизывают губы. Понимание, кто ведет, а кто подчиняется. Вкус. Вкус ведь у всех разный. Минхо приоткрывает один глаз, чтобы увидеть, как покраснели у Чанбина щеки. Он сильнее стискивает его челюсть, принуждая открыть рот пошире и пустить внутрь. Минхо ведет; он жадный, он жаждущий, желающий, ему хочется целоваться без перерывов на такие мелочи, как кислород или сон. Чанбин тихо-тихо вздыхает. Минхо чувствует его руки у себя на талии, и лишь усилием воли сдерживается от голодного желания разорвать на Чанбине одежду и довести его до разрядки быстрыми и грубыми движениями. Чтобы тот сломался, наконец. Чтобы расплакался. Стонал, кричал, выворачивался, и всё его мускулы, вся его физическая сила и выносливость — вся его мощь просто исчезла. Минхо может. Но… — Хен… — Что такое? Минхо отрывается, вытирает рот тыльной стороной ладони. Чанбин тяжко дышит. — Я не знаю, как это делается… — Всё в порядке, — тормозит его Минхо, положив руку на грудь. Чанбин смотрит возбужденно из-под тяжелых век, его соколиные глаза прожигают до костей. — Я все сделаю сам. Не бойся. — Я просто не готов… — Он снова спотыкается. Боги, как же Минхо хочется знать, что у него в голове, как хочется, чтобы все страхи исчезли, чтобы не было смущения, не было сомнений, только страсть. — Не готов принять… Ну, внутрь. Я думаю. Я не знаю. — Кот, — Минхо медленно (хотя руки подрагивают от возбуждения и внутри все узлом сворачивается) наклоняется к нему снова. Целует в кончик носа. В точку между бровей. В лоб. Чанбин тихо смеется, пальцами убирает прядь волос с уголка губ Минхо. — Я же сказал. Я все сделаю сам. Пожалуйста, доверься мне. Я никогда не поставлю тебя в положение, где тебе будет как-то… Плохо. Договорились? — Да, — Чанбин гладит нижнюю губу Минхо большим пальцем. Хмурится: — Прости, что я замороченный такой. Я хочу тебя, очень сильно, но я никогда… — Я понимаю. Я покажу. Не закрывайся только, пожалуйста. Минхо немного отстраняется, стараясь улыбаться успокаивающе. Он тянет серые спортивки вниз, и Чанбин тут же поднимается, позволяя себя раздеть. Минхо придвигается к его паху вплотную и просящим движением вдавливает чужие бёдра в кровать. — Ты очень красивый, Чанбин. Твое тело… Оно идеально. Ты идеален. Мне плевать, что думают другие и что думаешь ты. Я, блять, вижу мокрые сны с тобой уже полгода как минимум. Чанбин вздергивает брови и расплывается в ухмылке. Потом чуть темнеет лицом и встрепывает себе волосы, которые и так стоят дыбом. — Я не… Я не самая истощенная фотомодель, если тебя такое заводит. Понимаю, что заметно, но… Бля, Минхо! Минхо, закативший глаза еще когда Чанбин начал фразу, к концу предложения накрыл ладонью его пах и крепко сжал, выдавив невольный вскрик. — Потише, потише, а то сейчас сбежится публика, — с недоброй улыбочкой тянет он. — Еще раз повторяю: похуй, что говорят другие. Мне нравится твоя фигура. Твое тело. Мне нравишься ты, уяснил? Чанбин закидывает руки за голову, чтобы вцепиться в изголовье. Минхо скользит взглядом по крупным бицепсам, дрожащим от напряжения. Каково было бы, если б Минхо вдавил его головой в кровать?.. Как бы напрягся он тогда, весь обезоруженный и беспомощный?.. Черт, нет. Сейчас не время. Минхо обожал Чанбина; только, наверное, не мог себе в этом признаться. Минхо без дальнейшего замешательства стащил с него белье — черные шорты с тугой резинкой. Чанбин даже ахнуть не успел. Член лежал на животе, вздымающемся от тяжёлого дыхания. Чертовы вены, чертов цвет и форма… Рот наполняется слюной. Чанбин не утруждался такой ерундой, как бритье: он оставался собой, и никто не смог бы заставить его сделать то, чего сам Чанбин не захотел бы сделать. Минхо глядит ему прямо в глаза, когда обволакивает языком головку и всасывает в себя. Чанбин дергается. — Боги… Боги тебе тут не помогут. Минхо тут же выпускает его изо рта и собственнически цепляется руками в бока, заставляя зашипеть. Дорожкой из поцелуев он поднимается по мягкому животу до красной, защупанной груди под майкой (ткань задирается до горла, это создает иллюзию, что Чанбин одет, и возбуждает еще сильнее) и вылизывает его, всасывает кожу, кусает, похуй на пятна, если Чанбин так рычит. — Минхо, Минхо… — Красивый… — вырывается у Минхо откуда-то из трахеи рваным, сухим толчком слов. — Самый лучший. Он снова целует в живот, в бедро, над пахом, и только потом — в толстый ствол члена, нарочно делая все мокро, внутри просыпается страшное желание покрыть всего Чанбина своими следами и отметинами. У Чанбина закатываются сами по себе глаза, когда Минхо берет в рот, насколько может (как же ему этого хотелось), и вымаливает его имя, словно больше ничего ему не остаётся. Минхо даже не знает, отсасывали ли Чанбину раньше, как долго он продержится. Он сжимает губы и щеки как можно туже, с безумной скоростью ластится языком к уздечке и двигает головой в своем собственном ритме. На затылке очень не хватает чужой руки — Минхо нравится, когда его имеют в рот. Чанбин выгибается в позвоночнике, открывая великолепный вид на свое тело в розовом неоновом свете, и дрожащими бедрами толкается внутрь. Минхо с влажным, пошлым звуком принимает его до глотки. Вверх и вниз. Быстро, влажно, извращенно. Как же сильно он течет. Разве так текут только от недотраха, разве так хотят своего друга, разве вообще так хотят хоть кого-то?.. Минхо еще не встречал парня, которого размазывало бы под его прикосновениями так, как мажет удивительно чувствительного, покорного Со Чанбина. Чанбин воет, умоляя: — Пожалуйста… Чанбин красив роскошной, дорогой красотой эпохи Ренессанса, он сам — Вакх, Дионис, божество, искусство и похоть, вся его сдержанность летит в бездну, когда Минхо вылизывает его еще и снизу, задирая чужие ноги чуть не к груди… Минхо очень сложно остановиться. Он умирает от того, как сильно хочет замучить Чанбина до смерти. Ему хочется трахнуть Чанбина языком — и он не отказывает себе в этом желании, на все похуй, Чанбин стонет в голос, низко и глухо ревет, бьется, как от удара, выхаркивает тихо: — Что же ты со мной делаешь… «То, чего не сделает больше никто». Пальцы давят на мягкие ягодицы, проваливаясь в плоть, он раздвигает его пошире, и Чанбин понимает, он сам посильно раскрывается, словно мысли читает. Снизу он — практически сладкий, черт, это поразительно, узкий, дрожащий, невероятно послушный. Под языком проминается тонкая и чувствительная кожа, все в слюне и смазке, Минхо нравится держать его в своих руках, доводить до полной беспомощности. Минхо понимает, когда снова берет член Чанбина в рот и вылизывает из него оргазм, что сдерживать в себе желание к кому-либо грозит самому Минхо мучительной смертью. Он залюбливает Чанбина настолько, что того бьет, как в истерике, а даже после того, как кончает, он неспособен глядеть трезво, и Минхо легко проглатывает его сперму, снова сильно сжимая чанбинову грудь пальцами. Тот вздрагивает, чрезмерно чувствительный, прямо Минхо в руки. Затуманенные, черные глаза трепещут под тяжелыми ресницами, губы приоткрыты, ягодицы кажутся ярко-розовыми отнюдь не от освещения. — Я… Я больше не… Не потяну, понимает Минхо. У него самого стоит аж до боли, ему в момент становится стыдно и грязно — набросился на Чанбина, как оголодавший зверь во время течки, поэтому он только успокаивающе треплет по голове, заглядывает в далекие-далекие глаза, и шепчет: — Я пойду спать к Чану. Отдыхай, кот. И уходит. Осквернять чанову кровать — худшее, что Минхо вообще делал в жизни, но он не может сдержаться, трахая себя пальцами, сжимает член в руке, а перед глазами: Чанбин, Чанбин, прижимающийся к нему своей красивой, округлой задницей, Чанбин, покорно выстанывающий его имя, Чанбин, покрытый красно-фиолетовыми засосами… Его запах, его мягкость и вкус… Простыню Минхо сдирает почти сразу. У него самого дрожат колени от опустошающего оргазма и темно под веками. Непонятно, как вообще после такого можно продолжать дружить. Минхо просыпается с гудящей головой: от недосыпа и от стучащего где-то в висках чувства вины. Он точно проебался, а когда вспомнил, в чем, тяжело застонал. Кровать Чана застелена черным пододеяльником и несочетающейся белой простыней. Твою-то мать. Пока он умывается, пытаясь убрать припухлость с лица холодной водой, все думает о Чанбине. Он знает, что сейчас будет: Чанбин проигнорирует само его существование, обидится, шарахнется за километр, и придется снова выстраивать с ним хрупкое доверие с нуля, по кирпичику. Потому что прошлой ночью Минхо отсосал своему другу, и сбежал, даже не удосужившись удостовериться, что между ними все ровно. Сам же посоветовал не загоняться и загнался. Классика. Минхо одевается, не глядя, во что-то из чановой одежды и с хмурым лицом выходит на кухню. За высокой стойкой на барных стульях сидят Чан (явно даже не ложился), Джисон (опухший и пушистый), Хенджин с патчами под глазами, и Чанбин. Чанбин кутается в олимпийку и хладнокровно потягивает протеиновый коктейль, листая новости в телефоне. — Глянь, кто! — приветствует его Чан. Когда он долго не спит, то входит в режим турбо, и на пару часов искусственная бодрость ему обеспечена. — Привет! А я и не знал, что ты у нас ночуешь. — Потому что сам не ложился, — журит его Минхо и запихивает капсулу в кофемашину. — Мы не опаздываем? — Планерку двинули на двенадцать, — отзывается почему-то Чанбин. — Успеем еще. Садись, заказать тебе поесть? А то у нас только яйца и… — Джисон виновато втягивает голову в плечи. — Яиц нет. Сейчас закажу тебе нормальной еды. Минхо ненадолго замирает. Чанбин спокойно говорит с ним, он отлично выглядит, без мешков под глазами, расчесанный, подтянутый и явно не заплаканный. Минхо сдвигает брови в недоумении, но все же садится рядом, со своей чашкой. Чанбин кладет ему руку на колено: — Будешь семгу? У них еще бриошь вкусная. — Чего?.. — отстраненно переспрашивает Минхо, не в состоянии отвести от Чанбина глаз. Тот глядит прямо в лицо. Без тени обиды, спокойный, честный, обычный Чанбин: — Ты уже от старости глохнуть стал, хен? Минхо в тумане соглашается на что угодно, и пока Чанбин заказывает еду, он понимает, что руку с его колена не убрали. Минхо быстро выходит с кухни, якобы забрать доставку, и в коридоре его нагоняет Чанбин: — Что с тобой? — обеспокоено спрашивает он. — Я сделал что-то не так? — Нет, я… — Минхо путается. Реакция Чанбина настолько не сочетается с тем, что произошло вчера ночью и с той реакцией, которую Минхо ожидал увидеть, что даже в голове не укладывается. Чанбин держит его за предплечье. — Все нормально, — доверительно-негромко говорит он. — Ты, конечно, сбежал, но я клянусь, это было… Правильно. Все в порядке, Минхо. Честно. При слове «правильно» Минхо смотрит еще более пораженно. Чанбин вздыхает и прикрывает веки. — Наклонись. На вкус губы Чанбина оказываются как ореховый протеиновый коктейль. Он мягко проводит языком и закапывается пальцами в волосы на затылке Минхо. Тот даже не успевает ответить толком, прихватывает за талию, когда в дверь звонит курьер. Чанбин отстраняется, лукаво ухмыляясь. Минхо не может перестать о нем думать. Теперь уже хронически.〰️
— Чертовы штаны, — ругается Джисон, подтягивая пояс выше в пятый раз за тренировку. — Неужели так сложно было купить на размер меньше?.. Минхо профессионально закатывает глаза и упирается руками в бока: — У нас тут не показ мод. Ты вообще собираешься сегодня тренить, или как? — А тебе так хочется взглянуть на мою голую задницу? Признавайся сейчас, потому что еще немного — и я буду танцевать в трусах. Джисон корчит Минхо рожу, дерзит, и Чан на другом конце комнаты для практики тяжело вздыхает. Все остальные только расслабляются, выходят из поз, танец сбивается, Минхо, у которого очевидный пунктик на контроль, потихоньку выходит из себя. — Сенсей дал нам возможность тренироваться без него, потому что мы уже взрослые, а ты опять устроил тут детский сад, — зло начинает он. — Ты ни одного дня не можешь прожить, не перетягивая одеяло на себя? — Я перетягиваю?! Да я ж тебе говорю, меня опять нарядили в хуй знает что! — Ого, вот это проблема, так вот тебе решение: потерпи, блять. Джисон вскидывает брови, хлещет руками, будто мельница, уже готовый лезть в драку, когда «модные» черные джинсы сползают с него до колен и дают всем присутствующим в зале сполна насладиться видом его боксеров от «Кельвин Кляйн». Хенджин умирает от приступа истерического смеха, Феликс бьет себя по лицу ладонью, Чонин отворачивается, а Чан говорит: — Вот это, Джисон, — это и есть определение выражения «закатить сцену». — Посмотрел бы я на вас, если бы это случилось на настоящей сцене! — в бешенстве ревет красный от стыда Джисон, охапкой пытающийся натянуть штаны обратно. Кто-то щелкает фотокамерой, Минхо обессилено машет на него рукой. — Да какого!.. Друзья, называется! «Восьмеро делают одну команду», жопошники… — «Восьмеро делают одну команду» — это девиз Эйтиз, не наш, — замечает Чанбин, почесывающий свою голову в дизайнерской шапочке-бини. — Погоди-ка, замри на секунду. Он подходит к Джисону, и Минхо, уже вкусивший все прелести лидерства в сфере танцев (где-то понимающе стонет один Чан во фразе: «А я говорил»), краем глаза наблюдает за ним. Чанбин отстегивает от своей шапки большую французскую булавку и торжествующе машет ею перед носом Джисона. — Повернись и подними руки, — просит он. — Сейчас закреплю. Джисон что-то ноет про проколотую жопу, Чанбин не особенно его слушает, собирая ткань брюк в гармошку на чужой талии. Минхо все смотрит, и Чанбин поднимает на него глаза. В этот момент Минхо и понимает, что пропал. Он не может перестать смотреть на крепкие руки Чанбина, цепко обхватывающие удивительно узкую, точеную талию Джисона, на положение пальцев, на то, как корпус Хана покачивается под умелым прикосновением. Сам Джисон даже внимания не обращает — а Минхо видит только, как Чанбин с шальной ухмылкой закалывает ему штаны булавкой, напоследок крепко, по-собственнически сжав чужое тело. Минхо сглатывает. Если бы не остальные, он бы мог сейчас подойти к Чанбину и схватить его за талию точно так же. Даже лучше. Сильнее. Четче. Сделать так, чтоб Чанбин задохнулся и прижать к себе до треска в костях. Если бы не остальные… Если бы… — Хен! — Джисон щелкает пальцами (что за дурная привычка). — Ты уснул стоя? Видишь, некоторые заботятся о своих друзьях! Можем продолжать? — Ты так говоришь, будто не ты только что тормознул репетицию на десять минут, — моментально придя в себя, парирует Минхо. — Благодаря вашему любимому «другу», мы все задерживаемся после занятия, — коллективный стон, Хенджин незаметно тычет Джисона в спину. — Еще раз с момента на четыре четверти. Джисон — центр. Будешь выпендриваться, поставлю вперед. Погнали, не ныть! Чанбин, стоя по левую руку, тушит улыбку, — это видно в зеркале. Сынмин включает музыку, и тренировка благополучно возобновляется, но голова Минхо теперь забита только Чанбином. Он не может перестать смотреть на него. Он не может перестать думать. Не может перестать хотеть.〰️
Чанбин задевает его плечом на полпути к автомату со снеками. Минхо аж поднимает брови: — Что, широкий самый? — Ну, вроде того, — лыбится Чанбин, бессовестно изображая победителя и запихивая монетки в автомат. Минхо вздыхает в духе дешевой мелодрамы: — Вы с Джисоном сговорились сегодня сделать мне все нервы, просто признай. Чанбин пару секунд изучает застрявший в автомате пакетик с мармеладками, а потом пихает несчастную машину так, что, кроме мармеладок, выпадают еще чоко-пай, m&m’s и какая-то шоколадка. Минхо хохочет. — Чанбин! Собственность компании! — Я тоже собственность компании, — оправдывается он, пока собирает добычу из автомата. — И мой организм требует еды, а еще нет, мы с Джисоном никогда не сговариваемся! Как ты мог подумать?.. Он отдает Минхо чоко-пай. Тот хмыкает. Мысли уносятся к тренировке. — Красиво… Со штанами ты придумал. Чанбин поднимает глаза и немного улыбается. Какой-то далекой, мечтательной и многообещающей улыбкой. У Минхо мигом флешбек перед глазами проносится: — Погоди-ка… Перед дебютом! Этот дебил тогда тоже выпал из шорт! Чанбин кивает, открывая мармелад и кроша в него шоколадку: — Приятно, что ты помнишь такие подробности. Он тогда голодал, как мразь — не жрал нихуя от нервов, ну, или прикол у него тогда был такой. А мы выступления готовили по трое, помнишь?.. Я, ты и Феликс. Минхо застывает, пирожное тает в пальцах. Чтобы не сразу отвечать на вопрос, он запихивает печенье в рот и мычит. Минхо не любит вспоминать то, что было до дебюта. Чанбин внимательно следит за ним. Минхо думает: куда исчез тот тощий мальчик с тяжелым металлическим взглядом, с кепкой по глаза, готовый чуть что — лезть в драку? Куда исчез со временем тот странный, непонятный подросток-Чанбин, и откуда явился этот молодой мужчина, уверенный, спокойный, провоцирующий?.. Который берет нежно Минхо за запястье и заглядывает в глаза: — Ты в порядке?.. Я тебя задел? Минхо смотрит на своего друга, сокомандника, помощника, вечную опору, поддержку и твердыню, и ему тяжело что-то сказать, поэтому он лишь быстро моргает в своей неповторимой манере, надеясь, что Чанбин прочтет его мысли. Тот — не чудом, просто хорошо зная Минхо, — понимает. — Вспомнил то время? — хмыкает Чанбин. — Черт. Какой же кошмар. — Это был ты, — негромко замечает Минхо. — Это всегда был ты. — Что ты имеешь в виду? — Ты не сдался, когда меня выкинули с шоу. Ты упоминал меня на выступлениях, конкурсах и в разговорах с начальством. Ты не боялся получить по башке за то, что говоришь про исключенного участника, — медленно перечисляет Минхо. Чанбин стоит посреди коридора, поджав губы и просто смотрит на него. Из-за угла доносится ревущая музыка из чьей-то танцевальной студии. Минхо плевать. — Это ведь… Был ты, Чанбин. Ты поверил в меня самый первый. Когда никто не верил — даже Хани, даже Чан… Ты. Чанбин убирает пакетик в карман и придвигается на маленький шажок ближе. — Я не думал, что разговор зайдёт в такое глубокое русло, — неловко смеется он. Минхо сводит брови, он серьезен. — А я не думал, что смогу такое забыть. Да, ты мне нравишься уже около полугода как… мужчина, но… Но ведь все началось раньше. Скажи, что я не прав, Чанбин. Скажи мне. Чанбин кладет руку ему на плечо неуместно дружеским жестом. Он наклоняет голову и говорит: — Хен. Бессмертной любви не существует. Я даже не уверен в своих предпочтениях, если понимаешь, о чем я, — Чанбин хмурится и ужасно напоминает самого себя пару лет назад. — Но я хотел бы попробовать… С тобой. Что бы это ни было. Во время дебюта ты поразил меня до глубины сердца. Сейчас поражаешь еще больше. Минхо кажется, что рука на плече обжигает, как утюг. Он понимает мозгом, что их видно на камерах в коридорах; что сейчас нельзя делать ничего компрометирующего. Чанбин улыбается ему так, словно кроме Минхо он не видит никого на свете, словно Минхо — сам и есть смысл. — Спасибо тебе, кот, — вырывается у Минхо сухо. Он плюет на все, хватает Чанбина за плечи и притягивает к себе. Обнимает так, будто больше никогда обнять не сможет. Чанбин дышит ему в шею и тихо шепчет: — Мы были слепыми. Минхо не может согласиться сильнее. Он вспоминает не все — один конкретный эпизод с самого дебюта. С того самого момента, как его исключили из шоу на выживание.〰️
— Это не конец, — басисто срывало голос Чанбина прямо около уха Минхо. — Это еще не конец. Минхо разрывает пополам. Усталость, застой, неудача и ошибка, дурацкая, дурная ошибка в выступлении, теперь — все, теперь домой, не видать дебюта, не видать славы, не видать больше их всех. Минхо запрокидывает голову и чувствует, как глаза обжигает слезами. Сдержать дамбу уже не выходит; Чанбин нащупывает его руку и крепко сжимает, Минхо все еще не понимает, зачем он делает это для него. С Минхо — все, кончено, его уже не спасти. Сквозь пелену слез он четко видит, как Чан смотрит вперед, на сцену с готовящей выступление командой Джисона, ему есть за кого переживать, на Минхо он уже не тратит сил… Так почему тратит Чанбин?.. Феликс спросил, с тихой безжалостностью человека, подбирающего слова малознакомого языка, спросил, не пытаясь задеть, просто потому, что не понимал: «Почему ты ошибся?..» И Минхо сам себя спрашивал. Почему? Почему я ошибся? Чанбин мнет его ладонь, цепко жмёт руку к себе, Минхо чувствует, как сбивается дыхание и как слезы текут по щекам. Что же мне делать?.. Он пытается мазать взглядом вокруг, но ничего не видит. Как начнешь плакать — так уже не остановишься. Как погаснешь — не сможешь сиять снова. Может, единственный свет, в свете которого Минхо купался на сцене — свет софитов за спинами «Бантан». — Почему ты плачешь? — тихо спрашивает Чанбин. Ли Минхо набирает полные легкие воздуха и нервно, колко смеется. Совсем негромко, смехом сломанного человека. Глаза Чанбина сощуриваются. Минхо сжимает его руку и думает только об одном: как жаль, что он не смог его поцеловать. И уже, видимо, не сможет. — Это не слезы, — улыбаясь, шепчет он в ответ. Вытирает нос пальцами и растягивает уголки губ. Чанбин глядит неверяще. — Это всего лишь пот.〰️
Теперь нельзя было показывать. Даже в шутку, даже по-обычному, повседневно — прикасаться, приобнимать, трепать по голове, потому что любое соприкосновение пальцев с кожей грозило взрывом, грозило ответом, грозило чем-то большим, чем-то, что больше, чем Минхо и Чанбин вместе взятые. Теперь — нельзя. Поэтому Минхо ездит в свою общагу в другой машине, поэтому он старается обнимать Чанбина во время танца только за плечи, по-дружески (слишком поздно править хореографию, возникнут вопросы), поэтому Минхо стопорится, зовёт его по имени, а не глупой кличкой, так сильно Чанбину подходящей. Чанбин понимает. Он все-все понимает, он очень умный, на самом деле, он тусуется с трирачей, занимается с Чонином, позволяет тискать себя кому-то еще — они отдаляются друг от дружки в безопасную зону. Только проблема этой зоны в том, что границы ее не очерчены, а предупредительных знаков нет. Страшно, что о них узнают и раскроют, но этот страх исчезает, когда Чанбин просто смотрит на Минхо из-за книжки в коворкинге, когда они все вместе чиркают задания в университеты. Обычный взгляд. Полный розового, теплого света. Минхо — очень через край. Его вмазывает в Чанбина сильно, грубой горячей волной, аж целым цунами, а Чанбин скрытный и скромный, умеет не показывать, чего ему хочется, хотя и так понятно, чего. Они переписываются. Плохая идея, но лучше, чем ничего. Никаких фоток, просто разговоры. Час за часом, шутка за шуткой, обсуждение за обсуждением, и, главное, так, чтобы никто не заметил. Потому что — внимательный взгляд Феликса, сощуренный кивок Чана, даже Чонин за обедом заводит разговор об отношениях. Они все смеются; восьмеро парней без любви и, в общем-то, без жизни, гипертрофированно-идеальные, паззлы в совместной картинке. Смеются и шутят: да какие отношения, мелкий, откуда?.. И только Со Чанбин носком кроссовка находит ботинок Минхо и незаметно тычет под общим столом. Минхо сверкает на него из-под ресниц. Или, когда Минхо шепчет на ухо, тихо-тихо, невероятно лично: «Чанбини-хен…» и у Чанбина слабеют колени. Это оказалось тяжело. Перед самым релизом, за пару недель, им дают день на личные нужды. Кому — на осмотр к врачу, кому в молл, кому — просто отоспаться… Чанбин говорит, что хочет сгонять домой, и, поскольку квартира родителей недалеко от общаги, ему позволяют. Чанбин зовёт с собой Феликса, своего лучшего друга, он чаще всего ездит с ним домой, но Феликс занят, у него массаж: грыжа не шутки, нельзя слечь перед альбомом. Минхо знает, знает, что Чанбин это все подгадал, но все равно вздрагивает, когда в общем чате его зовут в дом Со, небрежно, легко, по-дружески. Под роем сообщений одногруппников вроде: «О, Минхо увидит знаменитую люстру!», он соглашается, максимально непринужденно, пишет что-то типа: «Мне все равно нечем заняться», а в животе пляшут бабочки. Или стая кошек топчется по кишкам, он еще не решил. «Твои родители дома?» — пишет он Чанбину в личку. Ладони потеют от ответа: «Они за городом. Только мы», — и Минхо так нестерпимо хорошо от этого «мы», что он готов поехать куда угодно, в любую даль, лишь бы хоть кто-нибудь говорил ему «мы». Мы. Ты и я. Чанбин с облегченной улыбкой обнимает его уже в коридоре перед дверью родительской квартиры. — На тебе точно нет жучков? — смеясь, уточняет он. — Мини-камеры, прослушки, диктофона? — А у тебя дома не засела съемочная группа? — парирует Минхо, ероша его волосы ладонью. Чанбин, будто котик, трется головой: — Только если для съемки хоум-видео. Минхо с нежностью и жадностью тянет с него джинсовку и бросает под вешалку, не глядя. У них — все время мира (до часу ночи), кроме них, тут никого нет, и можно огладить пальцами руки Чанбина, сильные округлые плечи, сжать под ключицей, вжаться коленом между ног… — Ты мягкий, — бурчит Минхо, утыкаясь лицом ему в макушку. Ему катастрофически не хватает прикосновений, он тактильный до кончиков волос, и остаётся только надеяться, что Чанбин примет его эту огромную нежность. Чанбин говорит: — Это все мускулатура, вообще-то, — и тянется целоваться. Минхо мажет губами по губам и улыбается: — Я не о том. Чанбин осторожно убирает его руки с себя и отстраняется на несколько жалких сантиметров, сейчас кажущихся Минхо световыми годами. Он моргает, спрашивает нервно: — Что-то не так?.. Тебе не нравится? — скажи, скажи мне, только не молчи. — Все в порядке, — низкий голос Чанбина заставляет сердце дрожать. — Ты липучий, но мне это нравится. Просто давай ко мне в комнату, что же это, столько ждали, и как лохи в коридоре обжимаемся?.. — Мне и в коридоре нормально, — ворчит Минхо, двигаясь вслед за ним вглубь квартиры. Даже нет времени заценить планировку и дорогую технику, сейчас не до того. — Могу тебя поцеловать и уехать к себе. Мне хватит. Перед дверью своей комнаты Чанбин тормозит и смотрит ему в лицо. — Мне не хватит, — спокойно отвечает он. Если бы Минхо был животным, его зрачки бы сузились. Это такое очевидное «да», что ему кажется, будто он в ультразвуковом свете видит, как Чанбин подсвечивается красным, как Чанбину не хватает его прикосновений, как сильно на него влияет невозможность просто быть вместе. Чанбин садится на свою гигантскую кровать (Минхо думал, что с балдахином, но ошибся) и тянет к себе за талию: — Ну?.. Минхо плюхается на него, как огромный домашний кот, хохочет, обхватывает руками… Чанбин тоже смеется, сжимает его тонкий джемпер в горсти. Так много хочется сказать и сделать, так непозволительно мало времени… — Ты очень красивый, — мурчит Минхо ему куда-то в грудь. — Ты мне нравишься. — Будет тебе, — Чанбин обнимает Минхо за спину: просто кладет ладони ему на лопатки. Наверное, это так странно для него — ощущать дыхание, как чужая спина поднимается и опускается, как проступают мышцы, ребра и кости. Тонкий джемпер — что за преграда тонкий джемпер для всех чувств, которые вызывает любовь?.. — Не спорь с очевидным, — продолжает бурчать Минхо, вжимаясь крепче, носом и лицом, будто Чанбин — диванная подушка. — Ты безумно красивый. — Но я не как Джисон. Никогда таким не буду. Понимаешь? Минхо поднимает голову и смотрит. Чанбин в очередной раз теряется в его горько-шоколадных глазах: идеальный разрез, идеально бликует в них свет, идеально трепещут ресницы. Минхо вообще весь — идеальный. — Глупости такие говоришь, — сердито отвечает Минхо. — При чем тут опять Джисон? Мне нравишься ты, твоя внешность, твои мысли, все, что есть ты. — Странный выбор. — Кто сказал, что я выбирал? — Я не хочу, чтобы это был просто фансервис. Просто игра на публику, переглядки, подмигивания, прикосновения, вот это все, понимаешь? Я хочу, чтобы ты был… Чтобы ты мог сказать: мы вместе. Он — со мной. Минхо глядит, и в глазах его — святой Грааль из тишины. — Но так нельзя. Чанбин тянется к нему автоматически: он уже слишком болезненно привык. Минхо вошёл в привычку, Минхо врос под кожу, Минхо стал вторым дыханием и вот-вот станет первым. Как только кровь Минхо будет течь у Чанбина в венах, все пропало. Чанбин запускает пальцы ему в волосы. — Так нельзя. И осторожно целует. Самыми кончиками губ. Минхо опускает ресницы. Он отвечает сдержанно, но эта сдержанность окончательно показывает, как сильно ему хочется спустить себя с цепи. Чанбин говорит негромко, понимая, что сам подписывает себе приговор: — Поцелуешь меня нормально, наконец? И тогда Минхо целует. Чанбин отвечает, да с таким жаром, что отдает в хребет, он аж брови сводит, с силой вжимается ртом и судорожно цепляется за Минхо руками. Минхо не ожидал: — Тише, тише, — успокаивает он в поцелуй. Чанбин хватает ртом воздух. — Я никуда не денусь. — Хочешь растянуть все на подольше? — каким-то странным, недовольным тоном вопрошает он. Минхо только улыбается: — Хочу целоваться. И ложится сбоку, Чанбин тут же закидывает на него ногу и приближается так, что их атомы смешиваются. Как если бы в расплавленный воск капнули двумя красителями и смешали бамбуковой палочкой — так это ощущается. Минхо нравится, как Чанбин целуется и как дает ему вести. Иногда с этим бывает сложно — когда с тобой сражаются, пытаются зажать своей силой, пытаются подчинить, но Чанбин и не думает ничего доказывать, он всего-навсего жаден. И Минхо подумывает дать ему все. Такой Минхо человек — он очень много скрывает под своей ледяной оболочкой. Щедрость — одно из скрытых качеств. Чанбин гладит его по щеке во время поцелуя. Аккуратно, нежно, но протискивается вплотную и всем телом посылает теплую волну, выгибаясь навстречу. Минхо не может себе отказать в том, чтобы снова обнять его поперек корпуса: не хватает длины руки, но наплевать, надо быть ближе, надо дать ему все, чего он только пожелает. Чанбин закашливается, Минхо смеется от неожиданности: — Господи, ты в порядке? — Да, да, я… — и пьяный взгляд. Зрачок сливается с радужкой, в птичьих глазах бликует хищно, пухлые губы бантиком блестят. Минхо тоже улыбается: у Чанбина очень и очень красивая улыбка. Минхо пальцами обхватывает его лицо: — Такое чувство, что я еще недостаточно говорил тебе, какой ты потрясающий. Чанбин тут же покрывается красной испариной: — Ты меня смущаешь. — Это только начало. Минхо на эмоциях прихватывает зубами кончик его носа, Чанбин ржет в голос: — Зачем?! — Такая милашка, я бы тебе нос откусил, — полусерьезно угрожает Минхо. Чанбин заходится в истерическом хихиканье, и выглядит в разы милее, чем когда он старается на камеру. Он в реальной жизни вообще не такой, как кажется. — Хочешь, музыку включим? — отсмеявшись, предлагает Чанбин. — У меня есть музыкальный центр. Минхо показательно закатывает глаза, но из объятий нехотя выпускает. — Ну конечно, у тебя есть музыкальный центр, мистер Богач. Или ты настолько не хочешь меня слышать? Чанбин, копающийся в телефоне и настраивающий блютус, только лыбится бесстыже: — Вообще-то, как раз тебя я очень даже хочу услышать. Вообще-то, это была большая роль Минхо — отпускать такие шутки. Минхо даже удивляется, скалится и стаскивает с себя джемпер, оставаясь в футболке. Чанбин прожигает взглядом. — Разденешься? — А ты раздень, — срывается у Минхо. Он дразнится, пока не понимает, что Чанбин замер. Он-то эту просьбу, судя по всему, воспринял крайне лично. — Можно? — Тебе — можно. Минхо не прогадал: больше всего Чанбину нравится, когда ему уделяют все внимание. Когда его ставят в положение привилегии, не обделяют, а, напротив, выделяют. Он включает лоу-фай, отбрасывает к чертям телефон и оказывается очень близко. Минхо, ухмыляясь, глядит на него сверху вниз. — Что, засмущался, кот? — хмыкает он. — Ты уже видел меня голым, и не раз. — Но никогда же вот так, — бубнит Чанбин себе под нос. Он так легко стесняется… И так же быстро действует. Цепляет пальцами подол футболки. Минхо наблюдает за ним с усмешкой, даже не думая помогать. Пусть сам признает. Должен сделать сам. — Ты так меня называешь… — негромко говорит Чанбин и тянет ткань наверх. Показывается полоска кожи живота, Минхо молчит. Чанбин поднимает выше, до груди, через голову и стягивает по рукам: ему для этого приходится приподняться на цыпочки. — Котом. А больше так никого не зовешь. — Так ты и есть кот, — замечает Минхо. — Тебе дверь открывают, а ты подходишь и делаешь вид, что тебе оно не надо уже. — В смысле? — Чанбинни, — нежно тянет медовый голос. Обманчиво-медовый, на самом деле, он тягучий, как деготь, он пахнет вереском, мятой и валерьяной, он — втянет и не отпустит. Минхо — мурена, дриада, нимфа. Минхо — хаос. Чанбин — раскаленное докрасна железо. Согни — примет форму. Бахус и его менада. — Чанбинни, ты можешь делать, что захочешь. Только говори об этом. Говори со мной. Чанбин смотрит снова в гипнотические глаза. Ему даже кажется, что сейчас он не видит Минхо — и скульптурный нос, и точеные монгольские скулы, и ресницы, и даже очертания кадыка кажутся нереальными, воздушными, будто сотканными из пены. Это — Минхо. Самый красивый человек на свете. Перед ним. И больше никого нет. Из музыкального центра доносятся далекие, музыкальные звуки дождя. Чанбин просит: — Сядь на кровать, — не своим голосом. Минхо садится, изящно смыкая ноги лодыжка к лодыжке. Аристократическим, отточенным жестом. Издевательская ухмылка обратилась в призрак на его губах. Пушистые коричные волосы встрепаны, веки полуприкрыты. Соблазняет. И ему даже делать ничего для этого не надо — просто вот такой он есть. Чанбин опускает руку ему на живот. Он помнит, как Минхо ощупал его в ту ночь, и он не претендует даже на минимальную способность повторить то, как его касался Минхо, но ему просто хочется чувствовать. Ему просто хочется чувствовать эту кожу под своими пальцами. Минхо наблюдает. Чанбина все не отпускает ощущение, что на него сейчас набросятся. Он вырисовывает подушечками пальцев рельеф мышц — сильный рельеф настоящего танцора, тормозит у ямки под горлом, другой рукой прижимает ребра. Ничего общего эти прикосновения не имеют с дружескими. В нем много любопытства. В нем много жадности. Чанбин спрашивает сипло: — Можно поцеловать? Минхо отвечает: — Смелее. И когда Чанбин делает то, о чем думал много раз, что кажется таким банальным и простым — поцелуй в шею, всего-то, — Минхо зарывается в его волосы пальцами и тянет к себе. Заставляет нависнуть сверху. Чанбин покрывает его шею россыпью несвязных поцелуев и ощущает, как под губами пульсирует чужая жизнь. — Брюки… Тоже можешь снять, — на выдохе слышится от Минхо. Его голос удивительно спокойный, и парадоксальным образом, это очень утешает. Чанбин тут же, как по команде, поднимает голову и тянется к ремню. Сердито пыхтит, мучаясь с застежкой, и, наконец, справляется, отбрасывая джинсы на пол. Минхо распахивает ноги без капли стыда. Просто показывает. — Нравится? Чанбин не сразу отвечает: немного не в состоянии сейчас поддерживать диалог, даже если его дразнят и на кону стоит его честь. Бедра Минхо — кожа цвета топленого молока, сильные треугольные мускулы от колена и выше, перетекающие в мягкость у паха, бархат волосков, сбитые от тренировок колени и даже пара старых синяков. Красиво — все, о чем получается думать. Очень красиво. Когда вот так смотришь — когда тебе вот так показывают, это уже не просто душ вместе принять. Это не Минхо, который переодевается со всеми. Это даже не короткие летние шорты, заставляющие нервно дышать, это — все твое. Чанбин понимает: у него что-то спросили, но он уже автоматически кладет на обманчиво-мягкое бедро руку. Пальцы тут же сжимает, Минхо чуть заметно дергается. Чанбин поднимает на него недоумевающий взгляд и уже было порывается спросить, что не так, но Минхо только прикрывает ладонью рот. — Все в порядке, продолжай. Трогай, если хочешь. Просто это… — щеки алеют. Незаметным, пудрово-розовым румянцем. Он так лукаво улыбается, что Чанбин предугадывает, какую интересную вещь Минхо скажет дальше. — У меня внутренняя часть бедер — эрогенная зона. Чанбин хмыкает, но не издевательски, а скорее смущенно, ему хочется зарыться головой в подушку и заорать. — Потрясающе, спасибо, — защищаясь, сурово тянет он. Минхо вновь закатывает глаза и поднимает одну ногу, держа ее на весу, Чанбина вмазывает в очертания его члена под дорогим черным бельем. — Потрогаешь меня сегодня или нет? Два раза просить не надо: Чанбину удивительно, что дошло до первого. Он вцепляется пятерней в мягкую часть бедра, мнет, проходится пальцами, возможно, грубовато, но Минхо тяжело выдыхает и немного бросается поясницей вверх, а значит — все правильно. С каким-то странным, выученным порывом Чанбин прижимается к мягкой коже губами. Мышца гнется под его ртом, потом снова напрягается, и Чанбин царапает зубами, немного всасывая в себя. Минхо вздыхает снова, но на этот раз в голос. Стон выходит громче, чем кажется, даже несмотря на музыку. Чанбин стреляет в него глазами и на пробу проходится по внутренней стороне бедра языком. Гладит пальцами, сжимает сильнее, агрессивнее, кожа краснеет, потом белеет под его хваткой. Минхо громко и тяжело дышит, видно, как он затвердел, и когда Чанбин оказывается между его ног, Минхо плавным движением качается тазом вперед. Чанбин все не может перестать пьяно и одержимо ощупывать его бёдра, его до безумия заводит, как горячая плоть мнется под его пальцами, как остаются следы, тут же исчезающие, как блестит слюна, и как Минхо стонет. — Хорошо, — слышен его голос, на несколько тонов выше, чем обычно. — Так очень хорошо, Бинни… Чанбин вжимает его ногу в матрас, поворачивая набок, и тянется в поцелуй, Минхо отвечает тут же, позволяя прижать себя к кровати. Чанбин всегда думал, что Минхо предпочитает быть сверху; но сейчас, чуя, как повышается температура тела под его руками, как под лаской Минхо плавится, он ощущает: собственные внутренности перекручивает горячими жгутами, и как же ему хочется сделать… Ну, хоть что-нибудь. Безумная мысль взять в рот погребена под неуверенностью и неоспоримым фактом, что Чанбин никогда этого не делал. Но Чанбин никогда и не лапал бедра другого парня с такой жадностью, никогда не искал в себе желания услышать, как Минхо стонет. Тот, в свою очередь, поднимает покрытые поволокой возбуждения глаза и шепчет: — Раздевайся. Есть идея. Чанбин с позорной скоростью принимается стаскивать с себя толстовку и штаны, он даже не удивился бы насмешке, но Минхо не смеется, он тянется на пол к своим джинсам и достаёт презерватив из заднего кармана. Чанбин невольно и неловко хихикает: — Вот так сразу? — Ради смазки, — мотает головой Минхо и аккуратно разрывает упаковку. Презерватив не достаёт, а только льет себе на ладонь смазку изнутри, щедро размазывая ее между пальцами одной руки. — Ложись. Чанбин тут же слушается, опускается на кровать. Минхо садится на него верхом, пропускает корпус между бедер, и, только ощутив его вес на себе, Чанбин понимает, что у него стоит. Не так сильно, как у самого Минхо, но ощутимо. От предвкушения сносит башню, когда Минхо уверенно тянет ткань его боксеров вниз и следом снимает свое белье окончательно. Чанбин влипает взглядом в его член. Черт. «Нет, мне определенно нравятся и парни тоже», — неуместно думает он, и тянет рассмеяться. Минхо с улыбкой смотрит прямо в лицо и берет его член в ладонь, липкую от смазки. — Что ты… — начинает было Чанбин, но Минхо лишь слегка подсаживается, упираясь коленями в кровать, поближе, и соединяет их члены в своих пальцах. Чанбин давится фразой окончательно. — Черт… Минхо прикрывает глаза, видно, как на его лице расцветает удовольствие, будто рябь на воде. Он окончательно берет инициативу в свои руки, вжимает весом Чанбина в кровать, (тот вцепляется в чужие бедра, как безумный), и осторожно толкается в липкие пальцы, проезжаясь членом по члену Чанбина. Чанбин запрокидывает голову, кучерявая чёлка липнет к лицу. — Блять, Минхо… Он очаровательно покраснел, закусил губу, очень хочется поцеловать, но еще сильнее хочется кончить, а у Минхо жаром горят затроганные, затисканные бёдра, у него в животе рассыпается раскаленный песок, и он видит, как возбужден Чанбин, и как он течет — как в прошлый раз. Очень сильно. Поэтому Минхо, не теряя времени, продолжает двигаться, качая бедрами взад-вперед, и доставляет Чанбину больше удовольствия, мягко касаясь его еще и рукой. Оба члена в ладони смотрятся странно-гармонично, правильно, почти одинаковые по длине, но абсолютно разные в толщине, у Минхо дрожат от напряжения ноги и ломит пресс, но ему так плевать прямо сейчас, и он ускоряется. Чанбин стонет, хватает себя за волосы. Чувствительный, как всегда. Его хочется объездить, впустить в себя, задать дикий темп, чтобы у него в голове не осталось ни одной мысли, и Минхо случайно сильно давит большим пальцем на головку, отчего Чанбин дергается, и его реакция бьет по собственному члену. — Минхо, — выстанывает он неосознанно. — Минхо… Чувствуя, что скоро кончит, Минхо перестает покачиваться и судорожно дрочит им обоим кулаком, размазывая жидкость по нежной коже, случайно проезжается мизинцем по яйцам, и Чанбина подбрасывает. Минхо склоняется, не в силах больше поддерживать себя в вертикальном положении, двигает кистью, как ненормальный, выжимает, вытягивает из них двоих оргазм, и только где-то на задворках сознания слышит чанбиново тихое: «Я сейчас кончу». — Я тоже, милый, — вырывается сдавленно у Минхо. — Еще немного, немного… Чанбин вцепляется пальцами в его задницу и это оказывается последним рубежом, потому что Минхо не может сдержать стона, заливая горячим свою руку, член Чанбина и его живот, а тот мечется, и Минхо не останавливается, пока через несколько секунд не чувствует, как дергается чужой член под пальцами. Становится липко, мокро и очень горячо. Минхо падает на него грудью, ему плевать на всю грязь, которую они развели, он может, не задумываясь, вылизать Чанбина дочиста. Тот обнимается, судорожно дыша, все тело ходит ходуном, и целует, залезая языком в рот. Минхо отвечает на жадность; это так хорошо, так крышесносно и непостижимо, как ему хорошо с Чанбином. — У тебя плюшевые губы, — запыхавшись, говорит Минхо. Чанбин смотрит на него и заходится хохотом. — Я серьезно! Темный рэпер с самыми мягкими губами на свете. — Минхо, боги, — фыркает Чанбин и выползает из-под него. Теперь он лежит рядом, но каким-то непостижимым образом его рука все еще в волосах Минхо. Щупает, гладит, ворошит. — Ты иногда как скажешь… — Ты в порядке? — Я?.. А, да, да, черт, — Чанбин смотрит на себя, трясет головой, выдыхает: на этот раз успокаиваясь. — Только сердце сильно бьется. Минхо проглатывает вопрос «тебе все понравилось?», потому что он прозвучит очень глупо и неуместно. Чертово дыхание не хочет восстанавливаться, по виску стекает капля пота, ноги все еще немного дрожат. — Я принесу салфеток, — поднимаясь, сообщает Чанбин. Минхо на автомате вцепляется в его руку. Сильно, чуть не ногтями. Чанбин сводит брови, но Минхо просит: — Не уходи. — Мы изгваздали простыню, — со смехом замечает Чанбин. Видеть, как он смеется — огромное облегчение, но Минхо очень, очень не хочет, чтобы он отходил дальше, чем на полметра. — Наплевать. Хочу лежать с тобой хоть до утра. Пожалуйста?.. Чанбин опускается к нему, мажет поцелуем по лбу. — Хорошо. Я останусь. И больше ему ничего не нужно говорить, и лишних вопросов он не задает. Минхо укладывает голову ему на грудь, как на подушку и сопит носом. Он ненавидит, когда его оставляют одного после секса, это заставляет почувствовать себя… Виноватым. Но Чанбин не уходит. Как и обещал, как и раньше, как и всегда. Он остаётся.〰️
Они лежат вместе, под неприлично пушистым (дорогущим, как пить дать) пледом и смотрят bee and puppycat на чанбиновом нетфликсе. Минхо думает, что это самая странная афтер-кер сессия в его жизни. О чем думает Чанбин, сложно сказать, но он набивает себе рот маршмеллоу и пытается прожевать их все разом. Минхо не ест сладкое перед релизом; Чанбину плевать. Bee and puppycat усыпляет. Пальцы Чанбина, которые Минхо мнет, сгибает и разгибает, как кошачью лапку, тоже каким-то непостижимым образом клонят в сон. Будто он щупает мешочек с сон-травой, зашитый в мягкую кожу. Удивительно: Чанбин тягает железо, но у него такие нежные руки… Голова кружится. От усталости, или, может, от любви. Весь день они провели вместе: заказали еду, сделали растяжку, повторили все слова песен речитативом, сыграли в какую-то новую инди-игру на плойке, посидели в ванне (серьезно, Чанбин? Это же сраный бассейн), много целовались и пили вино. Вино было белое, Чанбин улыбался. Он много улыбался и еще больше смеялся. Минхо чувствовал себя… Дома. Он же постоянно видит Чанбина: они буквально работают вместе, они рядом уже несколько лет, иногда кажется ведь, одногруппников так много, что от них хочется отдохнуть, а уж никак не завязывать странные, комфортно-сонные отношения… Чанбин не лезет в трусы, если ты не захочешь. Чанбин не потянется в поцелуй первым. Чанбин не закажет пиццу с сыром, если у тебя непереносимость лактозы. Чанбину нравится розовый цвет, огромная одежда не по фигуре, самгёпсаль и осень. Минхо нравятся кошки, кэжуал-стиль, ароматические свечи и Чанбин. Вдали от камер, вдали от своей звездной, нереальной жизни, той, где они — прекрасные боги с тягучими голосами, лежа на кровати в компании друг друга, они чувствовали, и, возможно, боялись себе в этом признаться, что в жизни, — в обычной жизни, — они совсем другие. Минхо много переживает, и боится, что кто-то увидит его плачущим. Чанбин хочет любить больше, чем чего-либо еще. Так не хочется вылезать из-под пледа и ехать в общежитие. Так не хочется, чтобы этот миг — летучий и пахнущий жженым сахаром, — исчез. Минхо отдал свою жизнь, чтобы стать популярным, Чанбин сделал то же самое, но сейчас… — Я не хочу тебя терять, — неожиданно рушит тишину низкий голос Чанбина. «Я не хочу потерять себя, — сонно думает Минхо. — Потому что, когда я исчезну, ты исчезнешь тоже». — Я никуда не денусь, — говорит он вместо этого. Такое чувство, что он уже говорил это сегодня. Или это сказал Чанбин?.. — Ты понял, что я имею в виду. Минхо поворачивается на бок и осторожно опускает руку к его лицу. Чанбин зеркалит его жест и позволяет к себе прикоснуться. Пушистая кожа щеки пружинит под пальцами. Они держат лица в горсти, словно Помпейские любовники, перед катастрофой выбравшие не страх и побег, а только лишь друг друга. — Мы будем пытаться, окей? — то ли спрашивает, то ли уговаривает Минхо. — Это тяжело, но разве тебе не хочется быть счастливым?.. Я имею в виду, я счастлив рядом с тобой. Мне тихо. Мне… — Минхо, — Чанбин смущенно улыбается. — Я понимаю. Я тоже. И слова, которые они оба думали, что никому никогда не скажут, были сказаны. Мысль заканчивается, и факт наконец становится фактом.