Признание

С этим вопросом Лань Сичэнь приехал к Цзян Чэну на исходе весны. В их встрече не было ничего необычного: они оба являлись главами великих орденов и у них было много общих дел. А ещё они стали друзьями или очень близко к тому. С недавних пор они полюбили проводить время вместе: охотиться на заре или коротать вечера за беседой. Как это произошло, Цзян Чэн и сам не понял. Вот он был мрачным одиночкой, а вот рядом с ним появился другой человек. Сначала Цзян Чэн только злился на себя, не желая впускать в свою жизнь кого-то. Да и кого? Ланя! Особенно Ланя! Но этот Лань умел расположить к себе, заболтать и даже заставить рассмеяться. Так что после прощаний думалось не о заботах и ордене, а о чужой улыбке, блеске ясных глаз и радости новой встречи. Но на этот раз Лань Сичэнь не улыбался, хмурил брови, и, вовсе невозможное, чуть краснел при каждом слове. Цзян Чэну хотелось пошутить: неужто глава ордена Лань в кого-то влюбился. Но за первым порывом пришло осознание: он не хотел, чтобы Лань Сичэнь влюблялся, и даже знать не хотел, если это произошло. Теперь Цзян Чэн тоже нахмурил брови и стал ждать, когда Цзэу-цзюнь перейдёт к сути дела. А тот не спешил, всё ходил вокруг да около, теребил рукава ханьфу, но в конце концов всё же сдался. — Знаешь, Цзян Ваньинь, возможно ты меня не поймёшь и прогонишь прочь, но я больше не могу сохранять всё в тайне. Цзян Чэн на это только выгнул бровь, и ему вдруг стало страшно. Но вместе с тем и любопытно. Значит, это что-то было связано с ним самим, то, о чём Лань Сичэнь так переживал, боясь вызвать чужое неодобрение. Что-то первозданное и собственническое шевельнулось у него внутри, но Цзян Чэн прогнал это чувство, стараясь сконцентрироваться на разговоре. А Лань Сичэнь лишь быстро вздохнул, кротко улыбнулся и больше не отводил от Цзян Чэна взгляд. — Уже давно я… — Лань Сичэнь запнулся, словно прикусив язык, но тут же продолжил совершенно с другого места. — Я понимаю, что после моих слов всё может измениться, ведь всем вокруг известно твоё отношение к… — он снова сбился и снова предпринял провальную попытку. — Я хочу сказать, что моё молчание в первую очередь несправедливо именно к тебе. А чтобы продолжать нашу дружбу ты должен знать… — и снова пауза. Видеть мучения одного из лучших ораторов их поколения было невыносимо, но хуже того — каждое новое слово теперь несло угрозу. Прямо сейчас, в эту самую минуту, Лань Сичэнь готовился сказать нечто такое, что навсегда наложит отпечаток на их отношения. И по всем признакам выходило, что ничего хорошего ждать не стоит. Так и произошло. Словно прочитав его мысли, Лань Сичэнь, мудрый, отважный Лань Сичэнь, молча потянулся к своей ленте. Узел поддался легко и свободно, и уже спустя мгновение белый шёлк упал на дрожащую ладонь. И клановая лента оказалась протянута Цзян Чэну. — Вот, — в полнейшей тишине прозвучало крайне жалко и нелепо. Цзян Чэн сглотнул и… больше ничего не сделал. В висках стучало от нахлынувших чувств, но весь этот хаос побеждало неверие. Он знал, что не рождён для любви. Родители всегда были к нему пристрастны, и получить хоть какую-то крупицу ласки, доказательство того, что он всё-таки достоин своей семьи, он сумел лишь перед самой их смертью. Та, единственная, кто могла бы напоминать о доверии и заботе, простых человеческих привязанностях, его дорогая сестрица, тоже умерла давным-давно. Да и Вэй Усянь вначале, ещё в прошлой жизни, променял его на остатки клана Вэнь, а теперь на своего уже мужа. Цзян Чэна не выбирают и уж точно не любят. И то, что происходило сейчас, было огромнейшей ошибкой. Он был недостоин такого дара, и он обязательно всё испортит. — Я... — слабым голосом начал Цзян Чэн, не вполне понимая, что хочет сказать. Но Лань Сичэнь уже и сам всё прочёл в широко распахнутых глазах. Мягкая улыбка вновь возникла на его лице, но в ней как будто что-то умерло. — Не нужно. Не говори сейчас ничего, — Лань Сичэнь повязал обратно свою ленту, и только тогда Цзян Чэн понял, что не дышал. — Ты должен знать, она твоя и всегда будет только твоей. Но, конечно же, я не могу отдать её тебе насильно. — Теперь, когда самое важное было сказано, слова текли словно бурный весенний ручей, без остановки и без препятствий, — прошу лишь об одном. Не отвергай мои чувства так сразу, подумай о них. И когда будешь готов, тогда и озвучь ответ. Я приму любое твоё решение. И после этого Лань Сичэнь уехал, оставив Цзян Чэна наедине с этим признанием и собственными мыслями. С тех пор они не говорили и даже не писали друг другу. Луна пошла на убыль и снова возродилась. Дни складывались в месяцы, благоуханная весна сменилась теплом зрелого лета, а Цзян Чэну казалось, что он так и остался в том странном вечере, неспособный куда-то двинуться или что-то предпринять. Нет, он не отошёл от дел, никто не мог упрекнуть его в рассеянности или пренебрежении собственным орденом, но душа его словно застыла, оглушённая чужими словами и необходимостью принять решение. Но что он мог сказать Лань Сичэню, чтобы вернуть всё как было? Что ничего между ними невозможно? Что он никогда его не захочет, потому что это против его природы? Это прозвучало бы правдиво, но правдой не было. Вернее, перестало быть таковой сразу после признания. Цзян Чэн больше не мог врать себе: да, он видел в Лань Сичэне друга, видел в нём главу ордена и восхищался им как заклинателем. Но где-то там, под покровом одобряемого, правильного и простого он теперь хорошо понимал — его влекло к Лань Сичэню. Как влечёт бутон лотоса к поднявшемуся из-за горизонта солнцу. Не чтобы сгореть, а чтобы впитать тепло и раскрыть лепестки под самыми нежными лучами. Это злило и пугало одновременно, и заставляло искать другие отговорки. Что они должны исполнять свой долг, что дела орденов превыше всего, что нужно быть дальновидными. Разум Цзян Чэна жаждал спасения, изобретая все более изощрённую ложь, но каждая из причин разбивалась одним единственным вопросом — что, если он просто боится попробовать? Этот вопрос теперь следовал за ним неотступно, карауля во время работы и врываясь в мысли одинокими ночами. Цзян Чэн бежал от него, нагружая себя делами, изматывая так, чтобы не видеть снов. Он мучил себя, а вокруг него цвело лето. Оно уже забралось на самую свою вершину, перемахнуло через пик и неотступно двигалось к естественному финалу. Но оставалось жарким и сильным, даря изобилие и радость, искушая пестротой лотосовых полей и обещанием невиданных урожаев. Цзян Чэн сторонился его красоты, но не мог оставаться глухим к разговорам адептов своего клана. А те радовались как в старые времена. Времена, когда были живы родители Цзян Чэна, и каждую осень в Пристани Лотоса поднимались к небу яркие фонарики, на улицах было не протолкнуться от торговцев и зазывал, а девушки вплетали себе в волосы нежно-лиловые цветки. Последние из тех, что ещё колыхались над поверхностью озёр. Цзян Чэн любил праздники урожая, хоть и старался спрятать воспоминания о них в самые глубокие подвалы своей души. Но он всё равно помнил то чувство радости, когда один единственный раз, задолго до появления Вэй Усяня, отец посадил его себе на плечи и поднял вверх. Тогда Цзян Чэну показалось, что он может достать до звёзд. Что любые чудеса возможны, и ничто, и никогда не сможет этого изменить. С тех пор минуло много лет, Цзян Чэн не думал, что захочет устроить в Пристани Лотоса что-то подобное, боясь боли, которые принесут воспоминания. Но сейчас, на исходе лета, он вдруг понял, что и так закрылся от мира, погрязнув в сомнениях и тоске, и во всей этой тьме он хотел бы почувствовать хотя бы отголосок мелькнувшего счастья. Чтобы решиться начать приготовления понадобилось ещё несколько дней, но когда Цзян Чэн сообщил старейшинам о своём намерении устроить праздник, то получил не просто сдержанное согласие, а полное и всестороннее одобрение. Орден Юньмэн Цзян истосковался по ярким событиям, способным напомнить о том, как было здесь до войны. Конечно, времени было мало, но Цзян Чэн и не требовал ничего невозможного. Нужно было просто нанять людей, подготовить украшения и еду и разослать пригласительные письма. В соседние кланы обязательно, в Башню Золотого Карпа несомненно и… в Облачные Глубины, конечно, тоже. И вот по прошествии ещё одной луны он стоял у главных ворот Пристани Лотоса и приветствовал многочисленных гостей из приграничных поселений и представителей великих орденов, решивших принять приглашение на праздник. — Глава ордена Цзян. Соловьиная песнь для его ушей, отрада для его глаз, от которых щемит сердце и почему-то сбивает дыхание. Только небо знало, как же он соскучился. Но Цзян Чэн заставил себя сдержаться и спокойно ответить: — Глава ордена Лань. Лань Сичэнь улыбнулся тепло и нежно, было видно, что он действительно рад видеть хозяина Пристани Лотоса. Но Цзян Чэн знал, какой может быть эта улыбка, когда не скована границами вежливости и норм приличий. И знание это горечью пепла оседало в груди. — Благодарим за приглашение на праздник. Воистину Юньмэн прекрасен в любое время года. — Ещё толика любезности, впрочем, не лишённая истинного восхищения. Цзян Чэн лишь благодарно кивнул, малодушно отводя взгляд в сторону и пропуская процессию из Облачных Глубин вперёд. Он старательно удерживал маску приветливого, по его меркам, хозяина даже тогда, когда мимо него проскользнули ланьские мальчишки, очевидно, только и думающие о том, как встретиться с его племянником и поскорее сбежать от надзора старших заклинателей, чтобы приобщиться к народным гуляниям. И даже тогда, когда в скоплении людей мелькнули Хангуан-цзюнь и Вэй Усянь. Прошло ещё недостаточно времени, чтобы старые раны зарубцевались и дали возможность Цзян Чэну, наконец, поговорить с Вэй Ином с глазу на глаз, не опасаясь взаимных упрёков, обвинений и обид. Но этого времени хватило, чтобы спокойно переносить присутствие брата на родной земле и не обращать внимание на сложные взгляды Лань Ванцзи. Праздник шёл своим чередом, заклинатели и простой люд, смешавшись с одну говорливую толпу, сообща наслаждались погожим днём, плавно перетекающим в тёплый вечер. Они пробовали местную еду, семена лотосов и прочие дары осени, угощались сладостями и вином. Участвовали в играх и даже танцах, устроенных на главной площади. Но сам же Цзян Чэн неизменно оставался в тени, возрождение старой традиции отзывалось в сердце странной мешаниной эмоций, будоража и вызывая к жизни всё тот же мучащий его вопрос: «а что, если?» Он смотрел на пёстрые одежды, слепящие изобилием цвета, и понимал, что против воли ищет глазами светлые ланьские ханьфу и росчерк белой ленты в синеве сумерек. Как бы он себя не убеждал, как бы не уговаривал, Цзян Чэн понимал, что затеял всё это ещё и потому, что хотел увидеть в Пристани Лотоса одного конкретного человека. Того самого, который сейчас стоял в отдалении, на берегу озера, готовясь вместе со всеми запустить в небо светящийся фонарик. Цзян Чэну не пришлось себя заставлять, он сделал крохотный шаг вперёд, а потом ноги сами понесли его к Лань Сичэню. Они встретились у кромки воды, когда в руках главы ордена Лань уже ничего не осталось. — Однажды я запустил свой фонарик прямо с середины озера, но он, так толком и не взлетев, поджёг лодку, на которой мы с Вэй Усянем тогда приплыли, — удивляясь своим воспоминаниям, тихо проговорил Цзян Чэн и поймал ответный заинтересованный взгляд, — перед родителями нас хоть немного спасло лишь то, что из нас двоих пьяным был один шисюн. — Могу это отчётливо представить, — кивнул Лань Сичэнь, разделяя сердечный тон разговора, — какое же последовало наказание? — Семь дней на воде и пресном рисе. — О, — покачал головой Лань Сичэнь, — надеюсь, это было не слишком жестоко. — Сейчас кажется, что нет, — с ноткой печали согласился Цзян Чэн, и они оба подняли свои взгляды к небу. Там, в вышине, сияли сотни огоньков, затмевая свет первых звёзд. Было так тепло и уютно, что хотелось просто молчать, притворившись, что не было никакой весенней встречи и вопроса, повисшего между ними. Но всё же это было несправедливо по отношению к Лань Сичэню. И Цзян Чэн, наконец, решился. — Я боюсь, что могу всё испортить, — выдохнул он, ожидая, что эти слова тут же разрушат торжество момента. Но Лань Сичэня его признание ничем не поразило. — Я тоже, — просто ответил он, и Цзян Чэн не поверил своим ушам. Его взгляд лёг на заклинателя рядом, но глава ордена Лань по-прежнему смотрел в чернеющее небо. Огненной стаей парили сияющие фонари, концы белой ленты развевались на лёгком ветру, а голос продолжал звучать в тишине. — Я тоже боюсь, ведь никто не учил меня как любить кого-то, кто не является моей семьёй. — Он еле заметно пожал плечами. — Я не знаю, что нужно делать и что говорить, чтобы всё было ровно, правильно и нестрашно. Но есть кое-что, что я знаю точно. Сказав о своих чувствах тогда, я всё-таки получил шанс на счастье с тобой, а молчание лишило бы меня даже призрака этой возможности. И Лань Сичэнь замолчал, раскрасив вечер новым признанием. Он снова не настаивал, не принуждал и не требовал ответа. Он просто говорил о том, что было у него на сердце. И Цзян Чэн вдруг явственно ощутил, что не может дать ему меньше. — И ты готов соединить свою судьбу с моей, даже если это не принесёт ничего кроме боли? Боли, тоски и всепоглощающего одиночества. А ещё разбитых надежд и стыда до конца их жизней. Однако и этот вопрос, кажется, нисколько не испугал главу ордена Лань. — Но это, конечно же, не так, — вот теперь Лань Сичэнь посмотрел ему прямо в глаза, — я уже получил что-то большее, чем разочарование. Я здесь, в этом прекрасном месте, на празднике, сделавшем счастливым так много людей. А рядом ты. И я буду хранить этот вечер в памяти, даже если это всё, что у меня когда-нибудь будет. На губах Лань Сичэня появилась улыбка, и Цзян Чэна пронзила мысль: он не хочет, чтобы это становилось правдой. Лань Сичэнь заслуживал больше, чем просто радостный день, скоротечный праздник или случайная встреча. И самое главное — Цзян Чэн тоже. Его словно наполнила неведомая сила, и он приблизился к Лань Сичэню на несколько шагов, так близко, что почувствовал, как сбилось чужое дыхание. За этим движением последовал поцелуй, быстрый и сладкий. Цзян Чэн зажмурился, боясь продолжения, и… ничего ужасного не случилось. Луна не упала с небес, расколовшись на части, вода из озёр не затопила Пристань Лотоса, его родители не восстали из мёртвых, чтобы сказать, как сильно он их разочаровал снова. Здесь были только Лань Сичэнь и только Цзян Чэн, а ещё радость, соединившая их незримой нитью. — Могу я считать это за «может быть»? — спросил Лань Сичэнь очень тихо, когда молчание стало совсем уж невыносимым. — Ты можешь считать это за «да», — не веря себе, откликнулся Цзян Чэн и вдруг понял, что в груди стало легко и свободно. Всё ещё чувствуя головокружение от собственной смелости, он спросил, — позволишь мне? — Ты же знаешь, что да. Всегда — да, — нежность пела в голосе Лань Сичэня. Он обнял Цзян Чэна за плечи, одновременно укрывая от остального мира и не давая возможности сбежать. Осторожно коснувшись тёмных волос, Цзян Чэн тронул шёлк клановой ленты. Узел на затылке не сопротивлялся и как будто только и ждал, чтобы распуститься в его руках. Так они и замерли в объятиях друг друга, любуясь отблесками сотней фонариков, отражающихся в бездонных зрачках, пока Лань Сичэнь, наконец, снова не сократил расстояние между их губами. Новый поцелуй был медленным и томным, словно бы всё время мира принадлежало только им двоим, скрепляя их узы здесь и сейчас. Это не должно было заканчиваться. И оно не прекратилось. В пальцах Цзян Чэна всё ещё свивалась лента, но он всё равно запустил их в длинные пряди главы Лань и слегка надавил на затылок. Совсем чуть-чуть, но этого оказалось достаточно, чтобы чужие губы прижались к его сильнее, углубляя поцелуй. В один момент превратив этот порыв из невинного обещания в требование, опалённое страстью. — Не думаешь, что мы должны рассказать остальным? — спустя несколько минут спросил Лань Сичэнь, мягко проведя носом по линии челюсти к уху Цзян Чэна. — Если нас ещё никто не увидел, то значит, могут ещё немного побыть в неведении. Подождут до завтра, — ответил он, не желая расплескать свою радость. Новые чувства, завладевшие им, были слишком ранимы, чтобы так сразу выставлять их напоказ. Но он знал, что привыкнет к ним очень и очень быстро. — Сегодня я хочу разделить эту новость только с тобой. Лань Сичэнь встретил эти слова улыбкой. — Большей чести глава ордена Цзян и не мог мне оказать, — прошептал он и подался вперёд, положив свою руку на грудь Цзян Чэна, там, где билось чужое… нет, теперь принадлежащее ему сердце.