Obsession

— Я слышу, как ты играешь.       Ксавьер шевельнул кончиками пальцев, и нарисованная девушка действительно начала играть на виолончели.       Уэнсдэй замерла. Не оценить искусство Торпа она не могла, но все это было… слишком. Самый настоящий перебор.       Она выбежала из мастерской, ощущая, что сердце как-то странно колотится в горле.       Ксавьер проводил ее взглядом, а затем вновь посмотрел на свое творение. Эта Уэнсдэй не разобьёт его сердце. Эта Уэнсдэй сделает все, что он захочет.       Он грустно улыбнулся. И это будет совсем жалко. Он чувствовал себя жалким. Но этой картиной Ксавьер гордился — она действительно удалась.       Уэнсдэй становилась совсем другой, когда играла. Она сама была как натянутая струна, она словно превращалась в звук, звучала, дрожала, пела. И Ксавьер смог уловить тот самый момент, когда лицо Уэнсдэй перестало быть непроницаемой маской.       Хотя был ещё момент, когда Уэнсдэй не притворялась камнем, а была собой. Это было то самое приглашение на бал — мучительное для Аддамс и льстящее самолюбию Торпа. Ведь его она пригласила первым. Пусть и для дела, а не по зову сердца.       Ксавьер знал, как сложно ей было приглашать его, но не мог отказать себе в удовольствии видеть смущение и смятение Уэнсдэй.       Но пришла Аддамс с другим. И танцевала с другим. И целовалась потом тоже с другим.       Его же она самого подозревала во всех смертных грехах, пока играла в детектива. Потом и вовсе подставила и сдала шерифу. Хотя он всего лишь хотел помочь.       И Ксавьер нарисовал ещё одну Уэнсдэй. А потом ещё одну. Она стала его одержимостью, и на стенах мастерской не осталось свободного места. Уэнсдэй была с ним в снах, днём в школе и на десятке картин в мастерской.       Аддамс печатала на машинке, стреляла из лука, продавала тянучку, играла с Вещью, гребла в каноэ, бежала по лесу, сидела в глубоком кресле, улыбалась или хмурилась своим мыслям.       Уэнсдэй была с ним, была рядом.       Он прекрасно понимал, что оживленные его талантом картинки не смогут заменить настоящую Уэнсдэй. Саркастичную, высокомерную, считающую себя самой умной и, Эдгар Алан По, помоги, такую красивую.       А она была просто невероятна тогда, на балу. Хрупкая фигура в черных воланах, рюшах — черт знает, как назывались те штуки на платье, но оно, платье это, словно было создано для Уэнсдэй.       Она была похожа на черного лебедя в стае белокрылых птиц. На сгусток тьмы, от которого не отвести глаз. И все смотрели.       Но Уэнсдэй танцевала для Тайлера. Необычно, странно, безумно.       Почему-то именно в тот вечер Ксавьер осознал, что пропал. А на следующее утро понял, что все же рад отказу Бьянки стереть память. Ему было больно, и ещё как.        Но оно того стоило.       А ещё он порой завидовал питомцу Уэнсдэй, ведь Вещь мог к ней прикасаться. Больше никому это не позволялось. Мысль о том, что Тайлер трогал Уэнсдэй (они ведь целовались, целовались, целовались!), он гнал прочь. Чертов Тайлер, оказавшийся монстром, а ведь Аддамс так любит всяких чудовищ...       Телефон пискнул, и Ксавьер схватил его с такой скоростью, как будто от этого зависела чья-то жизнь. Губы сами собой растянулись в счастливой улыбке, потому что сообщение было от Уэнсдэй, которая скорее всего ещё не добралась до своего дома. Не обманули участившиеся сны-видения, обещавшие, что…       «Привет. Успел соскучиться?»