phoebus veut dire soleil

Мустафа смотрит на неё, окружённую листьями и разноцветными лепестками, не мигая, и в этом светлом взгляде сходится хитрость и настороженность. Ясмин думается, что он похож больше не на викинга, а на кота. Своенравный, упрямый, мурлычет себе под нос какую-то песенку, а сам наблюдает за каждой мелочью в доме. По какой-то причине одной из этих мелочей стала Ясмин — хотя её рост был даже выше, чем средний у женщин Марокко. — Ты хотела со мной поболтать? — ко внимательному острому взгляду добавляется приподнятая бровь, и Ясмин со вздохом закатывает глаза. Мустафа по-своему очарователен и ровно в той же мере невыносим. — Неужели принесла-таки те два арбуза? Почему-то я не вижу их у тебя за спиной. — Кажется, я опять забыла сбегать за ними на рынок, — но Ясмин продолжает после таких шуток смеяться, потому что рядом с ним нельзя по-другому. Потому что нельзя победить привычки, бережно взращенные отцом. — Что случилось, Ясмин? Но Мустафа игрок более опытный. Она танцует на углях, и каждый шаг неверный — а он будто все движения знает наперёд. Даже отец менее придирчив к её улыбке. Ясмин не знает, хорошо это или плохо. Может, это попытка выстроить доверие. Может, в будущем он закуёт её в цепи покрепче отцовских. Ясмин не хочет об этом думать, не хочет так думать о Мустафе, но его проницательность, его положение и все его знания — всё в нём складывается в пугающую мозаику. Джек сказал, что они могут оказаться по разные стороны баррикад. Отец сказал, что не доверяет ей — как и любому другому в человеческой пустыне. Может ли случиться так, что Ясмин окажется выброшенной за борт всех кораблей и потонет в зыбучих песках? — Ясмин? Алло? Ау? Где ты потерялась? Тебя подменили? — Извини, — она вздрагивает, чувствуя обеспокоенность в голосе Мустафы, и неловко улыбается. — Задумалась. Пойдём, присядем? — Как скажешь. Я всего лишь твой гость и верный слуга. Эти слова тоже ощущаются неправильно. Если это ложь, то ложь болезненная и отчаянная, а если правда… Мустафа и так слишком много помогал ей. Ясмин качает головой, запутавшись даже в собственных предположениях, и садится в мягкое кресло с расшитой подушкой за небольшой столик. Мустафа садится напротив и улыбается, смотря ей прямо в глаза. Делает очередной первый шаг, очередную попытку доказать, что он не враг. Наверное, она слишком много думает после похода в больницу. Слишком много факторов сцепилось в её голове. Ясмин кивает этим мыслям и наконец наклоняется к Мустафе чуть ближе. — Помнишь, ты сказал мне не очаровываться Фебами? — Да. И воздушными замками. Я говорил много чего полезного, на самом-то деле, — Мустафа подпирает подбородок ладонью и смотрит теперь сверху вниз, с лёгкой, дружелюбной насмешкой. Кот, на которого обратили внимание. — Так значит, ты читал «Собор Парижской Богоматери»? — Мне кажется, ты вынесла не совсем верный урок из моих слов, — он в ответ смеётся, слишком громко и открыто для педантичного идеального марроканского жениха. И слишком естественно для того, чтобы быть Фебом де Шатопером. — Я надеялся, что ты подумаешь над тем, к кому стоит или не стоит привязываться, а не над моим книжным багажом. — Читал, значит, — Ясмин широко улыбается, точно поймала этого кота на игре с солнечным лучом. — Я не думала, что тебя интересует такая литература. — Попрошу, это классика жанра романтизма! Один из величайших французских писателей! Я не мог бы похвастаться прекрасным образованием, если бы не прочитал Гюго. — Ага, ты читал его только для того, чтобы похвастаться? — Ты так хочешь обсудить со мной эту книгу? Только и всего? — Мустафа вздыхает со всей горечью, на которую способен, но говорить продолжает. — Мне «Собор» правда понравился. Только конец грустный. — У Гюго всегда так, — Ясмин с улыбкой пожимает плечами. — Но Эсмеральду из всех его героев, наверное, особенно жаль. Ей было всего шестнадцать, и она не знала мира… Всех его законов. Его жестокости. — Она напоминала тебе саму себя в шестнадцать? Именно поэтому я и попросил тебя не очаровываться Фебами. И загадочными личностями. Честное слово… Будь осторожна. Сейчас не пятнадцатый век, но мир всё ещё очень жесток. — Я знаю, Мустафа, — Ясмин раздражённо пожимает плечами, хоть и знает, как глупо злиться на правду. Она всё ещё часто делает, и только потом думает. Она всё ещё слишком легко доверяет людям. Она всё ещё… «птица бедная в неволе». — А ты сам не Феб? Мустафа замирает, и впервые за вечер на его лице отражается серьёзность вперемешку со странной досадой. — Нет. Я уважаю тебя, Ясмин. Я понимаю, что ты относишься ко мне с опаской из-за нашей помолвки — и это правильно. Хвалю. Но даже если нам не удастся расторгнуть помолвку, я не дам тебя в обиду. И никогда не позволю себе переступить черту. Ты будешь в безопасности, и сможешь делать то, что тебе вздумается. И быть с тем, с кем тебе вздумается. Я не буду тебя заставлять. — Все говорят, что со временем даже в… таких браках может появиться любовь, — она чувствует, что сама переходит грань, сама ковыряется в общей их болезненной язве, но не может себя остановить. Мысль о том, что даже Мустафа не всесилен и что когда-нибудь им придётся делить один дом, каждый день встречать друг друга с улыбками и показываться на глаза соседям разукрашенными, точно куклы — эта мысль душит, как змея. Адиль на площади пел о том, что любовь опасна — но отсутствие любви, свободы и выбора куда больнее. Ясмин чувствует, как второй ладонью Мустафа осторожно касается её руки, заставляя поднять на себя взгляд. На его лице видна тусклая, печальная улыбка. — Всё в порядке. Я всё понимаю. Я тебе навязан, можно сказать свалился с неба прямо на голову, поэтому не жду ничего такого ни сегодня, ни завтра, ни через какое-то непонятное «время». Не всем людям суждено любить друг друга. — Ты просто смиришься с тем, что я буду жить с тобой, а потом вечером уходить к другому? — Да, если это будет делать тебя счастливой, — Мустафа опускает взгляд, но руку не убирает. С губ слетает неестественный смех. — Надеюсь, ты в таком случае тоже не будешь против, если я буду ходить к кому-то вечером. Можем даже ходить вчетвером куда-нибудь! Так будет веселее. Ясмин кривится: неясно, что больнее, тон Мустафы или мысль о том, что её жизнь скорее всего так и пойдёт. Паутина лжи, равнодушия и сплетен. Может, даже такой жизни у неё не будет. Мустафа будет уходить вечером, а она останется вышивать дома, потому что Джек Эрнандес снова исчезнет из её жизни, так и не забрав в Бразилию. Ей всегда хотелось побывать на карнавале. Буйство красок, точно в тропическом лесу, но с музыкой, улыбками, фейерверками. Джек поймает её в толпе, когда она почти потеряет надежду хоть что-то разглядеть, и заведёт её на пустую крышу. Они будут стоять и смотреть, как под их ногами плывёт живая река, и Джек улыбнётся ей. «Помнишь, мы сидели так в Марокко? Только под нами были одни пыльные камни. Здесь мне нравится больше. Мы можем смотреть, как люди радуются. Празднуют. Живут.» Ясмин улыбается тому, как нежно и как глупо выглядят эти фантазии, пока хамсином бьют в лицо всё новые и новые бедствия. Точно Роза Пустыни из сказки. — Прости, что назвала тебя Фебом. И вообще за этот разговор, — она качает головой и чуть сжимает пальцы Мустафы. Они кажутся удивительно холодными. — Извинения приняты, — он снова цепляет на себя фирменную ухмылку и убирает ладонь. — Но если я не Феб, то кто? — Квазимодо? — Что? Ты считаешь меня уродливым? — Мустафа делает настолько искренне оскорблённое лицо, что Ясмин не может сдержать громкого смеха. — Зато у тебя сердце доброе! — Спасибо, уважила! И это за все слова, что я говорил тебе! — Какие это слова ты мне говорил? Ты только описывал, какие хорошие вещи будет делать хороший Мустафа, — кажется, на неё распространяется пагубное влияние “хорошего Мустафы”, потому что Ясмин хитрит и весело щурится. — Ах, тебе этого мало? Что за меркантильность? Но хорошо, я скажу, — он начинает загибать пальцы, вместе с этим поставленным голосом перечисляя. — Умная, сообразительная, добродушная, вежливая, начитанная, искренняя, забавная, красивая… — Считаешь меня красивой? — Ясмин улыбается, смотря Мустафе прямо в глаза, и горечь расползается по её языку. — Да. Разве есть кто-то, кто может с этим поспорить? Мустафа непринуждённо подмигивает, но они оба знают, что будут несчастны, как бы ни повернулась жизнь. Даже в легендах не всегда бывает хороший конец, что уж говорить о реальности? — Любовь опасна, как змея, — напевает она непроизвольно, необдуманно. Мустафа смотрит куда-то сквозь неё, отвечая полушёпотом: — Но в сердце я её впустил.