и будешь вечно со мной

      Этот январь морозный. Гудит по трубам северным ветром, тем самым, питерским, что забирается под свитер, выстужая до самого сердца. Игорю он не страшен. Игорь уже давно замерший, Юля шутя называет его Каем за вечно холодные руки, но причина глубже, причина в ноябре девяносто девятого и в могиле под вязом, на обелиске которого выбито кратко, до сухого лаконично:

«Константин Гром». И даты, что на деле ничего не меняют. Игорь запутался в них, в пересечении затерялся, навсегда застряв там, с криком, что разорвал внутри важное. То, что делало живым. Он старается ради Юли. Она в его жизни сродни всполоху, надежду вселяет, поддерживает. Для Грома это дико. Странно до щемящего в грудине страха, что вот, рано или поздно и она уйдёт, жизнь насмешливо, в очередной раз вычеркнет из списка особенно дорогих, оставив его в безнадёжности пустоты одного.       Такое ведь уже было. Время не лечит. Оно потерю растравляет лишь острее, словно те самые коленки сбитые, с которыми он в слезах прибегал к отцу. И тот зелёнкой обрабатывал, дул, чтобы не щипало, отвлекая от болезненных вспышек, рисуя прямо на коленях забавные рожицы. Рисовать то теперь некому. Игорь через раскуроченное сердце привык сам. Каждый собственный шаг выгрызая, поднимая себя вопреки. Юльку он бережёт. Она и так по-отношению к нему давно забытое дала, то, откуда-то из собственного трудного и безмерно далекого детства, словно поняв его нужду одним острым чутьём, даже без слов.       А это Игорь вытянет в одиночку. Сколько лет уже. Привычно.       Полупустая маршрутка несёт его по давно известной дороге, кладбище будет через пару минут, а Игорь в одной руке сжимает патрон, в другой же пару алых гвоздик.       «Это все, что я могу подарить тебе в День Рождения, пап». Он снег с обелиска сметает даже без перчаток. Рукой вцепляется в застывший, ледяной камень, словно в отцовскую руку, тёплую, живую, ту, что держала крепко никогда не позволяя упасть, ерошила волосы в сдержанном жесте, его папа всегда был таким, чувства не выставлялись на показ, но Игорь чувствовал столь много любви и защиты даже без слов. Им они никогда не были нужны. — Стой, пап! — он перепрыгивает через спинку дивана одним махом, перехватывая его руку в замок со своей сцепливая. У старшего Грома сухие подушечки пальцев, и крепкая хватка. Он смотрит озадаченно, когда Игорь вычерчивает на руке розовый крест. — Что это? — тон отца звучит по-другому. Игорь глаза удивлённо вскидывает, натыкаясь на внимательный взгляд, от которого сердце бьётся торопливо, болезненно сжимаясь в груди. Потому что в интонации читается нежность. Горькая, отцу совершенно несвойственная, что Игорь замирает. — Римская цифра десять. Десять часов.       Игорь трет запястье с часами, из воспоминаний выныривая, пальцами по циферблату проводит, в надежде вместо тиканья почувствовать биение сердца, он часто просыпался от кошмаров, когда-то его впечатлительность была до болезненности обостренной и прибегал к папе. Укладывался слева, руками перехватывая поперёк и засыпал, убаюканный равномерным стуком. — Трусишка зайка-серенький, а не Игорь Константинович Гром, вот честно слово. — Для имени отчества я ещё слишком маленький, па. А с тобой надёжнее. Ты же меня защитишь? — По-другому и быть не может.       Но надежда иллюзорна. Вместо отца у него теперь лишь часы, да кепка. Он цепляется за них, как за единственное, что вопреки осталось материальным. Осталось с ним. — Знаешь… Я не думал, что можно так скучать, по тому, кого нет столько лет. Я не привык, пап. Никогда не привыкну. Всё это… Это часть меня, она со мной наверное навсегда. Ты знаешь, ведь ты ушёл слишком рано. Всё Дни Рождения, каждый Новый год, последний звонок… Ты, блин, должен был быть рядом, потому что обещал вернуться! Обещал! Я всё готов отдать, чтобы с тобой поговорить. Это странно, да? Но я всегда думал. Как ты учил. Думал, и тебя представлял, чтобы ты мне ответил. С Днём Рождения, па… — голос хрипит только из-за мороза, конечно же из-за него, дело не в слезах, что тугим комком собираются в горле, обжигая глаза, но Игорь плакать себе запретил. Слезы слабость. Он плакал последний раз когда гроб опускали в землю, а в небо были даны выстрелы. «Мальчики, Игорек не плачут. Мы можем только расстраиваться». Тогда осознание навалилось грузом неотвратимости. Ему предстояло вернуться в пустую квартиру. Туда, куда папа больше никогда не вернётся. Игорь домой возвращается под вечер. Вешает сушится куртку, слыша как Юля поёт и вероятно танцует на кухне, под включенную колонку. Воспоминание в голове возникает стихийно, Игорь воздух глотает, чувствуя как сердце в груди колотится. Он прижимается к стене и закрывает глаза. «Дыши, Игорь, дыши, всё хорошо». Он заходит стихийно, застывая на пороге, убеждаясь в том, что Пчелкина действительно танцует у плиты, колдуя над тарелками. «Слушай, а она мне нравится. Голодным ты с ней, Игорёк, точно не останешься. А то шаверма, шаверма». Юля его настроение улавливает сразу же. Игорь в ответ на собственные мысли о том, что ей бы в пору работать в органах, лишь хмыкает, уминая жульен и слушая о том, как прошёл её день, стараясь вкидывать комментарии по делу. Он видит, что Юле спросить хочется, но она сдерживается. За место того в объятиях утягивает и улыбаясь предлагает посмотреть фильм. Игорь ей за это благодарен.

***

      Кухня тонет в рассветных лучах, Игорь недоуменнно смотрит на кружку чая, с хорошо знакомым подстаканником, чувствуя как каменеет. Ему обернуться хочется, но он сдерживается. Не верит, лишь вздрагивает, когда раздаётся удар об боксёрскую грушу, а после знакомый голос произносит иронично, без желания поддеть, просто констатируя факт: — Ты бы хоть ремонт сделал. Или сейчас так модно? Игорю не сосчитать, сколько его мир разрушался и восстанавливался собственноручно вновь, но сейчас он почву под ногами теряет, тонет, в желании зацепиться хоть за что-то. Он спустя столько лет снова маленький, а папа вновь рядом. Ему плевать, он даже кажется стул роняет, спешит к нему практически бегом, влетает в раскрытые объятия, вцепляясь в знакомую куртку намертво. — Папа… — перед глазами плывёт, он вновь чувствует запах табака въевшийся внутрь с самого детства, чувствует как сердце в родной груди вновь бьётся. — Ты же меня звал, я не мог не прийти, — Константин сына от себя отстраняет, оглядывая его и Игорю кажется, что он смотрит на своё собственное отражение. — Пойдём, а то чай остынет. Я сделал как ты любишь. Два куска сахара и лимон. Они садятся друг на против друга. Слова дерут горло, Игорю сказать хочется столь многое, но он молчит. Лишь смотрит, глазами впитывая, чтобы навсегда с собой сохранить. Вина сейчас дерет сильнее, чем до встречи. Гром-младший к себе ненависть чувствует горькую, что кислотой прожигает душу, ему хочется обладать лишь единственной возможностью — отмотать время назад и оставить патрон в патроннике. Отец молчание нарушает первым. Спрашивает о мелочах, житейских хитросплетениях и Игоря прорывает. Он рассказывает взахлёб обо всём, что происходило и происходит, о том, что тяготит и беспокоит, чувствуя себя за долгие годы пугающе свободным, видя заинтересованный взгляд и слыша хриплый смех. — Девушка то есть? — Гром-старший иронично гнёт бровь, глядя на стушевавшегося в миг сына. — Есть, Юля зовут. Она журналист. — Это хорошо, что есть. Пока. — от последнего слова веет чем-то, чему Игорь дать точное описание не может, но внутри всё сжимается, словно в ожидании удара. Он обязательно подумает над этим. Только чуть позже. — Пап… — он крутит перед собой кружку, стараясь нужную интонацию найти. Сложно. Потому что боль восстаёт подобно бушующей волне, готовая смести его окончательно. — Прости меня. Если бы я не украл тот патрон, ты был бы… Ты был жив. — Это всё равно бы случилось. Днем раньше, днём позже, какая разница? У меня была такая жизнь… Иного финала и быть не могло. Начни жить дальше, прошу тебя. Отпусти. — от слов Гром-старшего веет покоем. Смирением с высшим промыслом, но Игорю становится лишь больнее вдвойне. Сколько боли может вынести один человек? Ребёнок внутри захлёбывается слезами. Эгоистично, по-детски заламывая руки, требуя себе вернуть только ему по праву принадлежащее.       Чтобы папа всё это время только лишь возвращался к нему домой. Игорь молчит. Горько, горько, горько. Не так всё должно быть. Но самое страшное: ничего уже не изменить. А смириться, кажется невозможно. Он вздрагивает, когда чувствует, как тяжёлая рука опускается на плечо. Сжимает ободряюще, вновь удерживая. Но скоро отпустит. Игорь осознаёт: это прощание. — Папа. Папа, не уходи. — болезненным хрипом, что раздирает на куски. «Я буду с тобой вечно. И этого никто у нас отнять не сможет, Игорь». Отзвук голоса эхом, а после тишина. Он держит руку ещё пару секунд и Игорь открывает глаза. Его скручивает болезнным спазмом, пустота обволакивает, бьёт не жалея, кромсая на куски. Игорь кулак прикусывает, стараясь сдержать рвущиеся рыдания, чувствуя как слезы застилают глаза. — Па, я не справлюсь без тебя, не могу просто… — Сможешь. Ты же теперь Игорь Константинович, ты всегда был сильным и остаёшься таковым. Потому что живёшь. Бороться вопреки продолжаешь. Пол холодит голые ноги, но он не замечает. Идёт к стене напротив, достаёт кирпич, что отходит легко, касаясь пальцами старого альбома.       Похороненная мечта быть художником. Садится на пол, разглядывая страницы, каждая из них ещё одно воспоминание и наконец-то доходит до фото. Он помнит то утро. Тогда он проснулся, не слыша пустоты квартиры, а музыку из динамиков, с удивлением замечая танцующего у плиты отца, что готовил из того скудного, что-то невероятное, так всегда было. Простоты и серости тогда хватало и за окном. Рука сама потянулась к полароиду, сделав это случайное фото. Игорь края оглаживает, ощущая шаги приближающейся Юли. — Игорь, что случилось? — она опускается с ним рядом, касаясь плеча, а после замечает. Его слезы, альбом и фото папы. Прижимает его голову к своей груди, укачивает словно ребёнка, а Игорь за неё цепляется, слез не стесняясь, исторгая боль свою, что стала с ним одним целым. — Я знаешь… В Диснейленд с папой хотел отправиться. Чтобы только мы с ним. А у нас денег не было. Пакетики чайные заваривали по несколько раз. На стиралку копили, ведь на руках же стирали. А теперь стиральная машина в углу, а отца у меня нет. Ты поедешь со мной? — он вдыхает глубоко, успокоится пытаясь, встречаясь взглядом с Юлей, в глазах которой отчётливо читается отражение его собственных чувств. Теперь разделённых на двоих. — Поеду. Перенесу отпуск с лета на сейчас. Как раз праздники не за горами. — она улыбается печально и понимающе, обнимая его вновь. Они сидят так, не разделяясь, пока рассветные сумерки несут новый день.