В темпе вальса

У меня есть сердце, а у сердца — песня, А у песни — тайна, хочешь — отгадай. А. Д’Актиль

Ханджи мрачнела. Ее тоскующая физиономия совсем не увязывалась с другими счастливыми и вдохновленными лицами. Жан уже привык, что Новый год — это такой здесь праздник и обычно люди ему радуются. Особенно маленькие. Те вообще с ума сходят, фантазируя обо всех желанных игрушках и сладостях, которыми им предстоит набить животы. Ждут. Не очень маленькие, вроде вчерашних воробьев, вдруг резко ставших другими птичками — голенастые, длинношеие нескладехи Фалько и Габи — тоже ждут, недалеко ушедшие из детства на своих страусиных ногах. Да и многие взрослые. Жан сразу разгадал, какие из них больше всех. А теперь и сам был среди них. Это странное время в Маре ему нравилось очень. Что-то удивительно жизнерадостное было в том, как люди преображались, готовясь проводить уходящий год и оставить в нем все свои неудачи и горести. Как едва знакомая булочница, протягивая Жану кулек с теплым хлебом, говорит «с наступающим» и желает ему добра в новом году. Как маленькому зеваке, чуть не угодившему под колеса, шофер грозит оторвать голову и метит в лохматый затылок наскребышем снежком — беззлобно и эдак как-то с нежностью даже. Как улыбчивы и приветливы прохожие и как светлее их лица на фоне беззаботно кружащихся мягких хлопьев. Ничего не было удивительного в том, что пришельцы с Парадиза, его товарищи по учебным летам, не знавшие на острове ничего подобного, поперву слегка опешили от такой суеты и белоснежной праздничности; но уже третий год Жан встречал в Маре и начал принимать все это как должное. Он уже знал, что на главной площади появится огромная ель: ее украсят стеклянными фонариками и игрушками, которые смастерят местные ребятишки. Теперь она и правда стояла на своем привычном месте — еще красивее, чем в прошлом году. А некоторые марейцы даже дома наряжали маленькую елочку. Под нее полагалось класть подарки. А изжить любовь к подаркам не могла даже неотступная юность: в свой первый год на новом месте Жан застал дерево у Браунов, а на следующий — у Грайсов. К празднику тут долго готовились, а чтобы отметить его, много ходили в гости и пили — за то, чтобы новый был лучше предыдущего. И Жан привык уже к веселым застольям под волшебное дрожание дутых шишек и шариков, разноцветно отражающих своими крутыми боками огни свечей. Вот таким был этот чудной праздник в Маре. Пустое это было беззаботство, не подкрепленное ничем, кроме доброй невесть откуда взявшейся традиции быть счастливыми. Хотя бы несколько дней. Как ни крути — глупо. Но Жан не посмел бы так сказать. Под конец года все будто забывали, сколько горя пережил материк. Вот и сейчас. Всем было хорошо. …Всем, кроме Ханджи. Она держалась мужественно, но Жан-то знал. Новый год неумолимо наступал — а значит, и момент расставания с чудесным чемоданом приближался. Сейчас Ханджи, проходя мимо, погладила его по кожаному бочку с глубоко запрятанной и совершенно очевидной всякому, у кого были глаза, грустью. Жан, сдерживаясь, закусил губу. — Заведи, что ли, — предложил он, справившись со смехом. — В последний раз. — Нет уж, — огрызнулась Ханджи. С глаз долой — из сердца вон, понял Жан. — Да и некогда уже. Ты собрался? — Почти… — Так поторопись! — В темпе вальса? — пошутил Жан. Ханджи огляделась в поисках чего-нибудь не слишком ценного и тяжелого, чтобы летело далеко и прицельно, но не убийственно — да или не нашла, или сжалилась над ним. И, привыкая к расставанию с любимцем, даже доверила Жану нести чемодан до аэровокзала — а он-то боялся, что она свое сокровище из рук не выпустит. Очередное испытание душевного равновесия ждало ее на месте. — Ну что, старый чертяка, — тепло приветствовала она лучшего друга и, выпустив его из объятий, потребовала: — Смотрю, без костылей! Покажи-ка, насколько ты теперь неотразим. Пройдись. — Еще чего, четырехглазая, — улыбнулся Леви и тюкнул по крыльцу тростью. — Если ты по цирку соскучилась, так лучший на острове по-прежнему в Митре. А ты хочешь в нашей глуши и даром. — Ладно, ладно, не ворчи… Хозяйка дома? — Дома, — Леви как-то значительно мотнул головой и добавил: — Зайдете — не шумите слишком уж. — Чего это? Заболела? — Нет. Все здоровы, к счастью. — А чего тогда? — Ханджи попыталась заглянуть в окно. А Жан как-то мигом догадался. И ему стало стыдно и весело разом. Стыдно — потому что они добрых полгода сюда не приезжали. Вот и прозевали все на свете. Весело — потому что… Потому что. Он заглянул в лицо капитану — и понял, что тот понял, что Жан понял. Жан без слов — хитрой одобрительной улыбкой попробовал сказать капитану, как рад за него; капитан без слов, со строгой сердечностью, принял его поздравления. …Но с Ханджи так запросто не вышло. Она зашла, посмотрела кругом, и у нее даже волосы встали дыбом от возмущения. — Вы ненормальные, — заключила она самым выразительным, прямо-таки уничтожающим шепотом раньше, чем Микаса успела сказать ей «привет». — Это просто… это просто нечестно! Разве можно было… молчать! Вот до сих пор молчать! Жан, поспешив избавиться от поклажи и одежды, осторожно подошел к маленькому свертку в колыбели. — Руки, — потребовал капитан. — Сперва все моют руки. Но Жан не мог утерпеть, чтобы не заглянуть в маленькое личико. Это было совсем новое личико. Он таких новых и маленьких еще не видел. — Она такая красивая, — восхитился он. — И у нее настоящие волосы, Ханджи, ты только посмотри! — А с чего ты взял, что это она? — усмехнулась Ханджи, ставая рядом и заглядывая за его плечо. — Ну… Не знаю. Мне так показалось. Угадал? — он глянул на Микасу, и та кивнула; Жан расплылся в улыбке. — А как ее зовут? Леви кашлянул. — Руки, — согласился Жан и, обняв Ханджи за плечо, прихватил ее с собой и потащил к рукомою. — Ну чего ты сияешь? Разве так делают? Мы им чужие, что ли? — сердилась она, дожидаясь, когда он намылит ладони до локтей; наконец она отобрала у него кусок мыла. — Тоже мне, друзья. Да им тут, оказывается, игрушек надо. А мы им — вальсы… — Тебе просто подарка жалко, — Жан, ошалев от новостей, решился сказать это вслух и засмеялся. Ханджи, вопреки его ожиданиям, не заспорила, не огрела его полотенцем, не измазала мылом, ничего не сделала. Как-то очень уж крепко ее припечатало. — Значит, уже три недели… И что же вы, за месяц почти не придумали, как ребенка назвать? — растерялась Ханджи. Жан краем глаза заметил, как Леви с чувством зыркнул в ее сторону, и встрял: — Ну, наверное, у этой малышки должно быть самое лучшее имя. Это так скоро не делается, верно? Он устроился у колыбели и залюбовался девочкой. Она была такая смешная. Большой лоб, маленький носик и волосы черные, как у обоих родителей. Жан очень хотел увидеть ее глаза, но еще больше боялся ее разбудить. — А что она умеет? — шепотом спросил он. — Спать, — пошутила Ханджи, гримасничая в сторону сопящего сверточка, который больше ничем пока не спешил радовать гостей. — Ничего, скоро проснется, — пообещала Микаса. — И, кстати, вам не обязательно говорить так тихо. — Но как же… — Ну, вообще-то разбудить ее довольно сложно. Сама проснется, когда проголодается. — И вы это точно не пропустите, — усмехнулся Леви. — Громкая девица. — А она… уже что-то говорит вам? Ну, в смысле… пробует хотя бы? — Шутишь? — Микаса улыбнулась. — Она пока только учится нас узнавать. — Зато хватать здорово умеет. Вот попробуйте дать ей палец потом. — А подержать?.. — обнаглел Жан. — Подержать можно будет? На лице капитана он прочитал что-то между «ни за что» и «посмотрим на твое поведение», но Микаса обрадовалась. — Ну конечно. А вообще-то, Жан, ничего она пока толком не умеет. Рано ей еще что-то уметь. Даже смотреть пока еще только учится. И это очень смешно… — Тяжелая работа, оказывается, собрать глаза вместе, — пояснил Леви, опережая новые шуточки Ханджи. — Какая же она все-таки… Жан завороженно застыл над маленьким существом. Крошечные пальчики подрагивали и сжимались в кулачки. Крошечный рот складывался в трогательный бантик. Этот маленький человек очень сильно отличался от всех детей, которых Жану приходилось видеть. У младшего из его друзей уже сломался голос; младшая из его подруг была сама почти уже невеста. Никто из сто четвертого еще не обзавелся своими детьми, и Микаса стала первой. Время шло. Бывший дом Йегеров стал домом Аккерманов. Жан знал, что в этом доме живет и царствует любовь. Заслуженный покой, за который все они бились. Чахнувший капитан, потерявший глаз, ноги и всякий смысл, ходил теперь почти шустро, выстукивая палкой свое упрямое желание снова жить. А маленький человек, который пришел в этот мир и в этот дом, был само это желание; был результат, награда и длинное многоточие всей этой истории без конца. День сменял день, зима следовала за осенью, за окном сыпал снег и наступал очередной, совсем новый год. С необъяснимой гордостью и теплотой Жан огляделся вокруг, впитывая, запоминая, наслаждаясь… и сравнивая. В этом доме было как-то неуловимо по-другому. Не так, как у них. Это была добрая, смиренная тишина полного согласия. Им до такого было не то чтобы далеко — невозможно; наверное, потому что сами они были другие. Жан как-то свыкся с горячим и непредсказуемым нравом своей подруги. Успел с юных разведческих лет, да и вообще научился подстраиваться. Не то, что он любил делать в принципе; но почему-то с Ханджи ему это было не в тягость. Не так уж сложно было сказать «да, мой командор» — и ирония обращала в шутку любую ее придурь. Тяжело было только совсем не переживать, что когда-нибудь она к нему не вернется, вольная душа — не впихнет Жана в свое плотное созидание, пренебрегнет однажды той минутой, когда они оба, на взгляд Жана, вполне счастливы и довольны друг другом. Останется среди тех, кто ей ближе: горящих умных ребят, неутомимых изобретателей вечных двигателей, телепортов, космических кораблей… или вот хотя бы патефонов. Он всегда этого опасался. Он каждый раз забывал о своих тревогах, когда ее голова лежала у него на груди, а ее рубашка — где-нибудь на полу у кровати; и вновь настораживался, когда она бродила по дому рассеянная, погруженная в свои чертежи и расчеты, не замечая его, и забывала поесть, и раскрывала свой блокнот, вмещавший сотни дел и людей, и срывалась потом — срочно, важно, решительно! — туда, где была нужна. Такая уж она была натура. Жан подумал, как примечательно, что Ханджи привезла сюда кусочек себя: поистине громкий, пламенный кусочек. В ее духе. — Ханджи, а как же твой подарок? — напомнил он. И отыскал взглядом то, что должно было взорвать вечер; сейчас чемодан — большой, праздничный, крикливо-красный — сиротливо ютился в углу, точно загрустив от такой внезапной несправедливости. Это он должен был блистать сейчас. Но затмить чудо рождения, маленького человека в колыбели, ему было не под силу. Никому и ничему это было не под силу. — А, ну да, — рассеянно, тоже как бы солидарная с чемоданом, кивнула Ханджи. — А ведь она привезла его — Микаса, угадай откуда! Жан устроил чемодан на столе, и тот зацвел, заалел роскошно. Нагнал интригу. — Ты открывай, — попросил он Ханджи: немыслимо было отнять у нее это удовольствие. Леви любопытно прищурился. Микаса подошла ближе, глаза у нее загорелись. Ханджи расстегнула замочек. Подпорка, вытянувшись до конца, игриво клацнула, и под распахнутой крышкой явилось бархатное нутро и сверкнула хромированная улыбка — так толстенький изогнутый тонарм приветствовал любопытные глаза. — Это патефон! — обрадовалась Микаса. — Да не откуда-нибудь, а из Хидзуру, — добавил Жан. — Привет тебе с твоей родины. Патефон был великолепен. Большой бархатный диск нескромно хвастал своей торжественной круглостью и притягивал все взгляды. Металлические детали щеголяли своими аккуратностями да миниатюрностями и были дивно хороши. А из кармашка сверху выглядывал конверт, в котором пряталось хрупкое чудо — пластинка с записанной в спиральной канавке музыкой. Жан поглядел на патефон по-новому — как на вещь, с которой предстояло расстаться, которая должна была теперь приносить радость другим — и посочувствовал Ханджи почти от души. Уж он видел, как она к этому заморскому красавцу прикипела. Жан осторожно, бочком, смотрел на нее — а она смотрела на раскрытый патефон, раздутая от гордости и удовольствия. Что ж, делать подарки было и в самом деле приятно. И даже грустный жадный червячок внутри издыхал против этой радости. — Это просто… — Микаса вытянулась в лице, задержала дыхание, а когда выдохнула, крепко обняла сначала Ханджи, потом Жана; над патефоном она нагнулась почти с той же нежностью, что и Жан над ее дочерью недавно. — А как… как его запустить? Ханджи еще взбодрилась. Жан приготовился прослушать часовую лекцию про устройство патефона, с исторической справкой и перспективами будущего: все, что он слышал уже три с половиной раза. С половиной — потому что взмолился о пощаде, и Ханджи махнула на него, невежу, рукой. Леви с молчаливым интересом смотрел за ними и слушал внимательно, но когда Ханджи дошла до главного, священного почти, забеспокоился. Не успела она опустить иглу в канавку, капитан воспротивился: — А эта штука сильно орет? Может, вы подождете, пока… — Да ничего страшного, — попыталась успокоить его Микаса. — Помнишь, мы тоже жили в этом доме. Даже, случалось, шумели. Ханджи, давай… Ханджи дала, и патефон мелко затрещал, захрипел на старте, и тронул невидимые струны смычок, а за ним другой, и подтянулись трубы, и флейты, и барабаны, и клавиши, разогнался, расстарался заводной оркестр, рассеял по комнате музыку, и грянул — грянул громко и радостно многозвучием вальса — и вот тут-то ему вторил плач. Леви торопливо — почти грубо — вернул тонарм на место, оборвав патефон на полуслове, а Ханджи чуть удар не хватил. — Ты что творишь! Что швыряешь!.. Мембрана же… слюда… А если ты пластинку поцарапал! Я же говорила, как надо, ты чем вообще слушал?! Пока они побивали друг друга, соревнуясь, у кого глаза страшнее и больше, а Микаса посмеивалась над ними, прижимая и покачивая хныкающий сверток, Жан страдал от искрящего воздуха и ненужного шума. Пострадав так с четверть минуты, он очнулся и мигом оказался возле Микасы. — Тебе помочь? Пока эти там горячатся… — Почему бы и нет. Может, ты ее покормишь? — Микаса насмешливо глянула на Жана. Жан шутку понял и развел руками. Когда Микаса закончила кормить дочь, Леви и Ханджи почти закончили переругиваться и настали тишина и покой, Жан смог наконец увидеть глаза девчушки. Он заглянул в ее лицо да чуть не утонул в огромных черных радужках. — Ого… — сказал Жан. — Микаса, почему она так… смотрит? — Как? — Как будто… что-то знает. Чего мы не знаем. Они все обступили человечка, который знал что-то неведомое им, взрослым и все позабывшим — и даже Ханджи, непривычно тихая и растерянная, казалось, прониклась тем, что заметил Жан. Микаса научила его правильно брать малышку на руки, поддерживая ей голову, и Жан храбро старался все повторять. Ханджи хотела было отказаться, бурчала, что настолько себе не доверяет. Леви говорил, что и правильно. — Подеритесь еще, — пошутила Микаса, и все-таки уговорила Ханджи подержать сверток. Жан невольно замер, пытаясь понять ее чувства; все притихли, наблюдая волны смятения на ее подвижном лице, и всем было смешно. — А она… такая тяжелая. А так и не скажешь. — Четырехглазая, голову держи. Чем ты, интересно, слушала? — съехидничал Леви. Жан подметил, как внимательно тот следит за тем, как его дитя попадает в руки кого-то, кроме матери; но если на Жана он смотрел почти дружелюбно, то Ханджи досталось сполна. В ней капитан почти просверлил дыру, и Ханджи, не выдержав такого напряжения, поспешно передала сверток Микасе. А отдав, как-то сжалась вся и вид приобрела смущенный и виноватый. — Да пошутил я. Все ты правильно делала, — проворчал Леви и хлопнул ее по плечу. — Вот и не плачет больше никто. И никакие глупые взрослые нам не мешают. Да? — Микаса пощекотала маленькую щеку, поцеловала ее, прежде чем вернуть сверток в колыбель — и кивнула на патефон. — Так что можем теперь завести еще раз. И даже потанцевать. М? Но потанцевать им так и не удалось, хотя Леви и Ханджи даже помирились в конце концов. До этого они просто не добрались. Пересели за стол и погрузились в разговоры, захватившие всех — за полгода новостей накопилось много, и главная из них мирно спала на своем маленьком матрасике, каждые два часа требовала подкрепиться и не знала, как изменила все — и настроение этого предновогоднего вечера, и жизнь своих родителей. Проболтали полночи, а следующим днем Жан и Ханджи уехали, взяв с Аккерманов слово, что имя своего ребенка они вышлют телеграммой, как только созреют, и обещав уж на этот раз не пропадать так надолго. Жан чувствовал, что ни за что не исчезнет теперь. *** Когда они устроились на борту — Ханджи у иллюминатора, Жан рядом — он беспокойно глянул на нее и спросил: — Устала?.. — Да как-то… Ханджи дернула плечом. Жан ткнулся в него виском, да так и остался сидеть, прижавшись. И правда было немного грустно. Жан подумал, что для этого есть не одна причина. Теперь каждая минута делала маленькую девчушку Аккерман умнее, ловчее и сильнее похожей на родителей, и вот уже на несколько часов она стала старше незаметно от вчерашних гостей. Было в этом ускользании что-то необъяснимо печальное. Теперь что-то навсегда изменилось между Ханджи и Леви, между Микасой и Жаном, между домом в Шиганшине и домом в Маре — умом-то Жан понимал, что это ерунда, не стоящая тревог, а на деле не разбирал, что чувствует; почему так странно и суетно ощущается это на сердце. Почему Микаса — старая добрая Микаса, первая его любовь и бесконечно важный его друг и товарищ — теперь как будто на сто шагов впереди, и не догнать ему ее, и вообще неясно, в чем он хочет ее догнать, когда живут они две такие разные жизни. А еще он очень хотел домой. Обнять Ханджи. Прилюдных ярких нежностей она сторонилась, и Жан томился, позволяя себе только прижаться щекой к ее острому плечу. Но больше всего он хотел отдать наконец ей свой подарок. — Почему-то человек сначала учится плакать, а только потом — смеяться?.. — бросил он, ни к кому конкретно не обращаясь; Ханджи отозвалась на его движение и боднула в макушку. — А ты чего загрустил? — Да как-то, — не то передразнил, не то согласился Жан: и то, и другое сразу. — С тех как они уехали туда… кажется, у них совсем другая жизнь. Знаешь. Когда жрешь, спишь и срешь с человеком рядом много-много лет в казарме, привыкаешь к нему здорово. Может, это какая-то… особенная любовь. Мне его не хватает. И добавила: — Мне и ее не хватает. Кто бы мог подумать. — Знаю, — улыбнулся Жан. — Не так уж сильно я от тебя отличаюсь. Я вообще-то тоже был и кадетом, и разведчиком. — Да уж вряд ли забуду, — задумчиво пробормотала Ханджи. А Жан сказал: — Я тоже по ним скучаю. — Но, конечно, у нас есть еще воробьи, — вспомнила Ханджи, успокаивая себя и его. — Воробьи — это такие маленькие птички. А эти уже тебя в рост догнали. Теперь меня начнут. — Надо будет и к ним заглянуть. — Прибегут сами… — Нет, ну виданое ли дело. Дали бы телеграмму, — проворчала Ханджи, снова вернувшись к своему возмущению. — Вот же скрытные какие. Два сапога — пара… Она отвернулась в окно. Самолет летел прямо между белых клочьев ледяной ваты. Жан тоже залюбовался ими через плечо Ханджи. Долго они летели молча, глядя на облака, пока у Жана снова не засвербило. Он нырнул в карман брюк, вытащил оттуда жестяный коробок и протянул Ханджи. — Иголки? А чего ты Микасе их не отдал? Забыл? Ханджи грустно побряцала коробочкой, полной запасных игл к патефону, и вернула ее Жану. — Ладно, отдадим в следующий раз. Может, и запас свой изведут к тому времени. Жан покачал головой, впечатленный ее недогадливостью. — Ханджи, им понравилось, я тебя уверяю. Просто капитан… очень трепетный отец оказался. — Ага. Он так трепетно чуть не убил меня, — вспомнила Ханджи. — Да знаю я, знаю. Я поняла. Он счастлив. Никогда его не видела таким. И чего это ты меня утешаешь? Думаешь, я убиваюсь, что им наш патефон не понравился? Понравится, — как-то даже угрожающе пообещала она. Подумала и добавила: — Все хорошо. — Все хорошо, — подтвердил Жан. — Но если у меня когда-нибудь будет ребенок, я не буду ждать месяц, чтобы дать ему имя. Чудики, — пробурчала Ханджи. — Если он когда-нибудь у тебя будет, я надеюсь об этом первым узнать, — засмеялся Жан. *** Они начали целоваться еще на пороге. Было ли дело в том, что они в принципе соскучились — оба в разъездах, она больше, он меньше, но суть от этого не менялась, никакой оседлости, как у Аккерманов; или, может, в том, что сердечность дома в Шиганшине всегда напоминала о том, что чего-то они друг другу недодают; а, может, просто в том, что от края до края моря высидеть, сдерживая нежность, один горячий жадный бок о другой — дело довольно непростое — но потянуло их друг к другу страшно, непереносимо, как часто случалось и всегда одинаково заканчивалось. В постели. Когда только голод и жажда заставляли их выползти оттуда на кухню и сделать перерыв. Жан шептал ей всякие нежности, перемежая их с поцелуями и задыхаясь от счастья и возбуждения. Три года прошло с тех пор, как земля содрогнулась под стопами колоссов; три года прошло с тех пор, как он отобрал своего командора у смерти. Три года спустя у мира была гражданская авиация, а у Жана — она, живая Ханджи. И сейчас, когда любимая женщина нетерпеливо вытряхивала его из куртки, большего, в принципе, нечего было и желать. — Ай! — Ханджи случайно угодила в карман его брюк, неудачно задела защелку коробка, и несколько иголок выскочили из него. Она выдернула руку, а Жан осторожно, чтобы не исколоть и себе пальцы и другие важные места, ощупал карман и собрал острых беглецов. Закончив, он оперся о стену и скрестил руки, наблюдая за тем, как Ханджи слюнит свой кровящий палец. — Вот дурацкая жестянка, — буркнула Ханджи, гримасничая и посасывая кровь. — Да ладно, не такая уж дурацкая… Ханджи попробовала было вернуться к своему предыдущему занятию и снова поцеловать Жана, но заметила перемену в нем и вопросительно кивнула. — Нафиг. Все. Не могу больше, — Жан мотнул головой. — Чего?.. — Пойдем. Жан опустился на колени возле кровати. Ханджи хехекнула. — Под кроватью? Под кроватью мы еще не пробовали. — Да погоди ты… И он выволок на свет тайну, что грела ему душу последние пару недель и делала ожидание нового года по-настоящему праздничным. Она пряталась в чемодане — почти таком же, с каким Ханджи принудила себя расстаться вчера; только этот был не кожаным франтом, а фанерным лакированным желтым симпатягой. Жан мягко поставил его на кровать. Он уроки запомнил. Осторожно. В головке звукоснимателя — слюдяная мембрана, в чреве этого громкоголосого молодца — пружина, шестеренки и грузики: стабилизаторы оборотов. Они небрежности не любят. Осторожно, ему ведь это ничего не стоит, а вещь его заботу оценит. И Ханджи тоже. — Я отдал Аккерманам запасные иголки. Я не забыл, — сказал Жан. И положил сверху жестяной коробок. А Ханджи как-то вытянулась и окаменела лицом. Жан поглядел на нее и на всякий случай раскрыл застежку и поднял крышку, но она и тогда не сменила выражения. Подошла ближе и опустилась на край кровати рядом с ними — Жаном и патефоном, теперь ее собственным. Ничего не сказала. Погладила бархатный блин, и глаза у нее вдруг увлажнились. Жан опешил. — Ты чего?.. — А чего, — буркнула Ханджи. — Ну, — Жан недоверчиво посмотрел ей в глаза. — Это. — Да не знаю я. — И, застеснявшись того, как он застал ее врасплох, тут же набросилась. — А зачем ты!.. Она все гладила бархатный песочно-бежевый диск — самыми кончиками пальцев, словно боясь запачкать или развидеть. — Но они же пока только в Хидзуру и есть. Как достал? — Секрет. — Ну правда, как? — Прислали. Я же самый красивый дипломат с Парадиза. Мне же невозможно отказать. — Ну да, — как-то рассеянно подтрунила она: так слабо, что как будто бы даже и согласилась. Оторвалась от патефона, наклонилась к Жану, обняла его за плечи, поцеловала прямо в голову и потерлась губами о его макушку. — Уж точно самый заботливый. У Жана все дрогнуло и перевернулось внутри. Да, она миллион раз на дню могла поддразнить его, пошутить так, что ясно было, что он не последний человек в ее жизни. Он знал, что не последний. Но вот так прямо… — Так может, заведем?.. — предложил он, заключенный в ее оцепеневшей нежности, тоже вдруг замаявшись от волнения. Ханджи покачала головой, не меняя положения и не отрываясь от него. — Нет. Так они сидели, замерев: он на полу на коленках. Она прятала глаза в его волосах. — Потом. После. — После чего?.. — Да я тебя хочу очень. — Так вот он я, — прошептал Жан. Жан почувствовал, как она несколько раз кивнула. — Понимаешь… и так хорошо. Он понимал. Любить можно было по-разному, и секс был не всему голова, любви в нем не всегда было больше. И они сидели так, почти неподвижно, какое-то время. Не очень долго: пока блудливые руки не взялись сами за дело, как всегда это делали. Как будто это Жан к ним прилагался, а не наоборот. Он устроил ладони на коленях Ханджи и услышал, как она шумно втянула воздух — ей нравилось. А он любил так делать. Вообще ее колени здорово облегчали ему жизнь, когда она вдруг решала его измучить и как будто бы не кончать совсем. Тогда Жан вновь вычислял ее коварный план и, подгадав момент, проводил рукой с ее бедра на тощую коленку, сжимал ее в пальцах: Ханджи дергалась, вскидывалась, и все было кончено, а он — доволен и счастливо утомлен. Ни разу это замечательное знание его не подводило. — Погоди. Вывернувшись из его рук, Ханджи захлопнула крышку патефона и переставила его с кровати на окно. — Все?.. — посмеялся Жан, глядя на то, с какой нежностью она все это проделывает. — Нет. Что же, после этого я могу не отдать тебе твой подарок? Настала его очередь смущаться, и Жан рухнул лицом в матрас, пока она где-то возилась и чем-то шумела. — Все. Можешь смотреть. Ханджи вернулась на кровать, отчетливо поставила что-то рядом, и Жан посмотрел. Это была небольшая красивая коробочка. — А что это? — Так, вещица одна. Да открывай уже! Он открыл. И не выдержал, заулыбался. — Ого. — Нравится?.. Как-то она угадала, он не понимал. Ее страсти по патефону были у него несколько дней на виду. Но он-то и словом не обмолвился, что заглядывается на такие штуки. Военное наследие — траншейные часы — приуменьшилось в размерах и обернулось изящным аксессуаром. Сначала это было удобно, а теперь еще и красиво. Жан надеялся им завладеть; как-нибудь, когда-нибудь, при случае. — Очень. Он примерил браслет на руку, застегнул, посмотрел издалека, поднес к глазам и замер, залюбовался точеными циферками на молочном фарфоре. Две стрелки показывали минуту и час на большом циферблате и были неподвижны; а одна, совсем крохотная, бодро плыла по маленькому циферблатику, который расположился на месте шестерки. — Пригодится самому красивому дипломату с Парадиза? Жан поднялся с пола и, пересев на кровать, обнял Ханджи со всей нежностью, которой был переполнен: она множилась на тысячи метров, которые ему пришлось вытерпеть в воздухе, и тысячи секунд, которые отмеряла шустрая стрелочка в темной коробке, пока он и не подозревал об этом. — Я тебя люблю, — просто сказал он вместо всяких благодарностей. Он знал, что она отшутится, как обычно. И не ошибся. — Но смотри. Если узнаю, что ты с ними слишком красивый и мне это угрожает, придется вернуть их обратно в магазин. Жан выпустил Ханджи, фыркнул и откинулся назад, спиной на подушку. — Тебе?.. — усмехнулся он, рассматривая и запоминая ее лицо. Дом был тем местом, куда они непременно возвращались; и это были не только стены и крыша над головой. Ханджи тоже была его дом. Жан подумал, что, наверное, и у нее так. Наверное, он мог на это рассчитывать и не должен был забывать. Три года она выбирала его — и точно не потому что он носил одну с ней форму; не потому что он был понятный, доступный и близкий ее военный товарищ. Вся эта примитивная наружность, на которую легко можно было свалить все раньше, осталась далеко в прошлом. Нет. По какой-то другой причине Ханджи сидела напротив, прознала про наручные часы и, главное, хотела его — не меньше, чем в первый раз. Она пожала плечами. — Ханджи, иди ко мне. В кои-то веки она легко выполнила его просьбу; и наконец ничего не мешало ему сделать все, чего он хотел, и насладиться всем, что предназначалось ему. Им некуда было спешить, и они целовались — долго и обстоятельно, упиваясь тем, что ничего больше их не отвлекает; два дразнящих друг друга, два заводящихся любовника. Ханджи расстегнула пуговицы на его рубашке. Он привстал, чтобы она могла освободить его от рукавов, и замлел под кончиками ее пальцев: следуя известному намерению избавить его от всей никчемной одежды, она оставляла быстрые белые следы на его горящей коже, и он замирал, а Ханджи не давала ему шансов отмереть, дюйм за дюймом лаская его живот и спину и покрывая поцелуями его шею и ключицы. Это было самое его любимое — попасть в ее ловкие руки и неуемный рот. Она тоже сбросила рубашку, и два маленьких соска, встопорщившись изо всех своих скромных сил, точно повели ее за собой — прижаться к его груди; и хотя они были ему так знакомы, Жан каждый раз обжигался, а в голове екало и приятно туманилось от двух этих касаний. Очень быстро оказалось, что снимать из одежды уже нечего, и даже заколка Ханджи затерялась где-то в складках одеяла. И дальше тоже было самое его любимое: как она получала свое удовольствие, как, не стесняясь, управлялась с его телом, как принимала его в себя и направляла куда нужно. Они вместе прошли этот долгий путь — он, скромный неумелый подросток, и она, израненный замкнутый командор — от милых, но неловких упражнений по изучению друг друга до этой добротной осведомленности, которая в нежности, тем не менее, совсем не теряла. Просто им больше не мешали расслабиться лишние мысли: они не отвлекались на то, что как-то не так выглядят и кто-то может их осудить. Некому было упрекнуть их в громкости, распущенности, смелости и жадности. Последние надзиратели — они для себя сами — давно ушли на покой, потеряв интерес к новым, неробким Жану и Ханджи. Не обязательно она была сверху: они могли делать разные вещи по-разному и передавали инициативу друг другу, но одно оставалось неизменным — никто не должен был остаться без своей части удовольствия; и если жадничал один, то второй просто ждал своей очереди, не опасаясь, что будет ограблен. Разве что не полагалось Жану ровно столько же нашептанных признаний в любви — но он и не ждал от этих воркований от Ханджи, раз уж они не рвались из нее сами собой, как из него. Зато у него было кое-что другое. И вот это точно было самое, самое его любимое, полагавшееся только ему и никому больше. После всего она находила свою рубашку, набрасывала ее на плечи, трясущимися пальцами застегивала на одну из пуговиц — не всегда ровно — и та висела свободно и растрепанно, как его душа на ребрах; два все еще напряженных соска задирали материю легкой волной, а больше на Ханжи ничего не было. Она не спешила смыть с себя его следы — так ждала, когда высохнет, чтобы надеть портки, и Жан почти чувствовал мокрую липкость между ее ног. Она как будто забывала на время, как вела себя только что. Как изводила его, как прогибалась ему навстречу и как переламывалась в суставах, утомившись и отдаваясь на его изволение. Как задыхалась, металась и пульсировала, когда он доводил ее до конца. Все. Не было этой Ханджи. Ее не беспокоило, что одета она только наполовину; и вот эта странная, нелогичная половинчатость, ее длинные, ничем не прикрытые, бесстыже голые ноги вели себя так, будто сексуальности никакой в природе не существовало в принципе, отвергали ее, угловатые оглобли, напрочь. И были они вот такие лучше всего, что уже случалось в их сексе. Так ему почему-то казалось, и, каждый раз пожирая глазами эту картинку, Жан обновлял ее в сердце, где она и так отпечаталась накрепко. Ханджи, оторвавшись от одной забавы, метнулась к другой: вставила ручку патефона в ключевину, завела ее до упора и нежнейшим образом — еще аккуратнее, чем она с Жаном только что обращалась — вытянула шеллачный диск из конверта. — А вот теперь вставай, — предложила она. И поставила пластинку на шпиндель. — Давай. Потанцуем. Жан засмеялся. — Твое бальное платье умопомрачительно. — Что тебя не устраивает? Жан поглядел на Ханджи с головы до пят. Растрепанные неубранные волосы, небрежная рубаха и немыслимые эти голые ноги. Восторг. — Да в общем-то меня все более чем устраивает, — честно сказал он. — Ну так хорош глядеть, глядун. Началось уже! И впрямь началось. — Жан!.. Ну как там оно говорится… не откажи мне в удовольствии танцевать с вами, черт побери. Патефон хорошо звучал, чисто. Громко и завлекательно. Ханджи протягивала Жану руку, и он, продолжая хихикать, принял ее приглашение. — Надеюсь, моя голая задница как-то компенсирует мое неумение танцевать, — вздохнул он. — Да просто получай удовольствие... И они пустились в какой-то дикий пляс, который вальсом назвать можно было только сослепу, и никак не попадали в ритм, но насмеялись от души; пластинка кончилась, и Ханджи, как заправский меломан, в два счета сменила иголку, поставила пластинку другой стороной и вернулась к Жану. Он уже начал уставать, а ей хоть бы что было; но отвлек их внезапный стук — даже грохот — во входную дверь. Ханджи тихонько выглянула в окно. — Ты как в воду глядел. — Мелкие? — Кто же еще… — А мы все слышим!.. — крикнула Габи. — Что у вас там играет? Мы тоже хотим посмотреть! И послушать! Жан фыркнул, бросил Ханджи ее брюки, а сам завозился со своими. — У кого в этот раз елка? — полюбопытствовал Жан, когда Габи закончила умирать от восторга от вида и звучания диковинного устройства. Он украдкой поглядывал на Ханджи — ей как будто бы было приятно внимание к своей игрушке. Она, конечно, снова завела свою образовательную шарманку, но дети отнеслись к этому с искренним интересом, а он в это время как раз накрыл им скромный стол из чая и пряников. — А… ни у кого, — сказала Габи. — Это для детишек. Жан хотел ей припомнить, что еще в прошлом году было ничего, нормально, не зазорно; но, видимо, он уже забыл, каково это — стремительно взрослеть. — Но вы все равно приходите, — влез добродушный Фалько. — Пару веточек мы повесили. *** — Значит, елки для детей, — задумчиво пробормотал Жан, когда мелкие убежали, а они с Ханджи не придумали ничего лучше, чем заняться любовью снова: а достаточно устав, они просто лежали рядом в полудреме, и Жан думал обо всем хорошем, что случилось с ним за последние несколько дней. — А жаль, правда? — Но это же глупо. Росло себе бедное дерево. И тут… Срубили, нарядили, да бросили в печь потом. Или вовсе выбросили. Как-то слишком уж противоречиво для того радостного праздника, который она вроде как символизирует. — Да я не о том. Просто я был бы и не против, ели бы они подольше оставались маленькими воробьями. — Ага. И елка у тебя была бы. — Отстань, — отмахнулся Жан. — Ну, не переживай. Оглянуться не успеем, и Парадиз тоже будет весь в этих приблудах и огоньках. Для детей, значит. Вот через год-другой скажи Аккерманам, что им непременно нужно принести домой дерево. Уже будет кому оценить, — резонно заметила Ханджи. — Да… — протянул Жан мечтательно, вспомнив маленькую девчушку. Он успел уже заскучать по ней. По маленьким ее цепким пальчикам и огромным глазищам, которые Жана не могли пока запомнить; но в следующий раз она наверняка улыбнулась бы ему. А уж через год-другой… Даже поверить было сложно, но спустя столько времени это был бы уже настоящий человек. Еще один Аккерман. — А может, тебе и ехать никуда не придется. Жан задумался. — А что, думаешь, они сами приедут? — Не знаю, — запнулась Ханджи. — Может, и приедут. Но я… вообще-то не об этом. — А о чем? — не понял Жан. — Ну… в некотором роде о елке. — Да что ты пристала-то ко мне с этой елкой, — засмеялся Жан. Ханджи как-то досадливо и устало вздохнула. Они явно зашли в тупик — Ханджи в своих мыслях, Жан в ее загадках. — Ты что имеешь в виду? — повторил он. — Тебе же она понравилась, — не то спросила, не то констатировала Ханджи. — Елка?.. — Жан, ну при чем тут елка?.. Вот и я говорю, непонятно куда они так тянут. Пора уже человеку иметь свое имя. — А, малышка? Ну… конечно. Она такая славная. Ханджи пристально посмотрела на Жана, вперив в него в свои буравящие глаза. Оба. Не то чтобы он считал, что его командору чего-то не хватает, когда глаз у нее был только один. Но два они были вдвойне красивее. А когда она чего-то от него ждала, эффект производили вдвойне значительный. — Ханджи… Думать о том, что пришло в его пылкую голову, было вроде как неправильно. Он и без озвученных признаний чувствовал, что вот такого мирного спокойствия, как в далеком доме в Шиганшине, Ханджи не хочет. Что так не будет. Это было очевидно; это значило, как минимум, расписку в привязанности, зависимости и некой бесповоротности; это было тяжело для такого человека, как она. Сам же он считал, что времени у них достаточно; что на все воля всевидящих богов — того ли, в которого верил Оньянкопон, или девочки, пасшей свиней, а может, каких-то совсем безвестных — но в общем некуда им с Ханджи было спешить, и не было ничего такого, без чего — кого! — его жизнь была бы ущербной, пока они двое были вместе. Нет. Жан был вполне счастлив и так. Ничего он не планировал, не делал условием и смыслом. Может, когда он был совсем юным, жизнь виделась ему иначе — но все его прекрасные учителя, от родной матери до безмозглых гигантов и бунтовщика Эрена, учили его, в сущности, одному и тому же. Секли ремнем на его собственной жопе, отгрызали с чужих плеч и утаптывали грудами теплых тел в сырую землю. Ценить следовало то, что есть. И он ценил. Вот прямо по-настоящему, от души ценил. А потому ему нужно было время, чтобы все переварить. — Ты хотел. Знать. Первым, — спотыкаясь на каждом слове, выдавила Ханджи. — Да, — обалдело кивнул Жан. — Ну… — Ханджи совсем посерьезнела. — Так скажи… что-нибудь. Жан мотнул головой. Вот Ханджи дала ему фору с его патефоном: оказалось, и правда неловко чувствовать, как намокают ресницы, пока ты ничего с этим сделать не можешь. — А ты… точно знаешь? — Ну… есть основания полагать. Что да. Жан поглядел на ее плоский живот: он хотел спросить, когда все случится по ее подсчетам, но не смог это произнести и только снова мотнул головой. Ведь все это значило, что он дурак. Совсем дурак слепой. И не в том было дело, что пока было незаметно. Он вспомнил, как менялось ее лицо в доме Аккерманов. Как взволновало и раздосадовало ее их молчание. Вспомнил, с каким трепетным ужасом она приняла маленький сверток и какие у нее были глаза, когда маленький человек лежал у нее на руках. И всех это еще позабавило. Жан проглотил комок. — А тебе… не страшно? — спросил он вообще другое, когда смог наконец говорить. — Страшно, — призналась Ханджи. — А тебе? Жан подумал. — Нет. — Вот в этом-то все и дело. Только это и поднимает мне дух, — полушутя заметила Ханджи. И погладила Жана по плечу. — Ну, хватит уже головой крутить. Она нам еще понадобится. Жан перестал крутить. Он просто схватился за нее. Ханджи посмотрела на него — долго и внимательно. — Ты ведь знаешь, да? Я тебя тоже люблю. Звучало бы, конечно, очень трогательно и впечатляюще, если бы она не сказала ему только что новость почище. Вот все у них было так. — Знаю, — кивнул Жан, стараясь держаться, и чтобы голос не дрожал. — А когда… когда он родится? Маленькая дочка Аккерманов так и стояла перед глазами. — Или она, — поспешно добавил Жан. А Ханджи пообещала: — Ну, она зимняя девочка. А он будет летний мальчик. И Жан сразу поверил, что так и случится. И потянулся обнять Ханджи; а она в ответ крепко прижала его к себе.