Good boys' blue

Что сделаешь с мирозданием — как только что-то обретаешь, что-то другое от тебя неумолимо утекает куда-то вниз, а как ни пытайся поймать — не достанешь. Я флегматично пережевываю коряво нарезанный бутерброд, сидя на своем излюбленном месте. Обстановка не меняется все это время — время, что я был ребенком, нисколько не потрепало нашу с отцом кухню. Все то же желтоватое освещение, старые занавески с духом советчины, и мой папа, бубнящий что-то себе под нос, пока следит за пекущимися блинами. Я наблюдаю за ним — он уже одет по домашнему и стоит перед белой плитой в серой застиранной футболке. Колдует над сковородкой, и я снова слушаю его… — Миша, ты это, — я наконец откликаюсь на то, что он со мной заговорил. — Если опять притон свой приведешь, шум не разводи. — Пап, ну не притон же, — как-то сам по себе смеюсь, неловко теребя рукав привычной темно-синей рубашки. — Это мои друзья. — Друзья, — присвистывает тот, отворачивая голову к блинам. Саркатичненько так. — А ты чего так рано то? Обычно приходишь поздно. Да и сидишь весь задумчивый такой. Думать я любил — зависал с чашкой чая, изучая неровности на полу в кухне. А в этот раз… моему папе это показалось каким-то выделяющимся. — Да вот… получилось так. Как вырубился в часов десять — так и проснулся, совершенно непонятный и пропустивший весь этот временной промежуток. И в школу сразу же. — Ну ладно. На московских улицах постепенно теплеет: несмотря на едва начавший таять снег, уже чувствовалось прибавление температуры и дня. Если в шесть вечера уже темный вечер, сейчас можно было уловить голубоватость неба. — А к нам что, твой друг приходил? — Нет, но к нему пойду я, у него там проблемы с телевизором какие-то… надо помочь… — проговаривает он через действия. — Ну, короче, вот блины, сейчас я… к нему пойду. — А ты чего так? Скоро придешь? — Может, скоро, а может, не скоро, кто его знает. Я хмыкаю на весьма расплывчатый ответ. Он торопливо начинает собираться, ходить то на кухню, то в ванную, то в гостиную, начинают скрипеть двери старых советских шкафов, а вот и мой папа — уже более презентабельно выглядящий, более свежий и выглядящий более выспавшимся. Родное лицо, так похожее на мое — добрые с прищуром карие глаза, волосы ежиком, худощавое телосложение и резковатые движения. Хирург, оно видно. Но все ещё мой папа. В последнее время он какой-то… другой. Неизвестно, как это опишешь, но это будто открытая форточка в душном помещении, новая песня в плейлисте или загоревшаяся вновь свечка. Меланхолия какая-то напала… Как-то я и не замечаю, что он ушел. Рука сама тянется набрать номер Пифа, сказать, чтобы он пришел ко мне, но что-то вроде и останавливает. Я провожу в раздумиях с поднятой трубкой стационарного телефона около минуты. Но все же решаюсь провести по кнопкам, чтобы услышать: — Алло? Привычно-саркастичный тон, который сквозит даже тогда, когда Пиф говорит серьёзно или спокойно. Я же предлагаю. — Может, придешь? — Твой отец на дежурстве, что ли? — Да нет, — я немного помедливаю, — у друга. — Аха, ладно, давай. Взять что-нибудь? — Ну, пиво, если хочешь… — А ты будешь? — Конечно. Как-то быстро я вырос из безвольного мальчика в личность, которой нормально тусить с эмо и с человеком, который плевать на правила хотел. — Слушай, Меланию с Колючкой звать? Ответ напрашивается сразу. — Нет, ну нахрен. — Я тоже так думаю. Илья сбрасывает. Я, весь такой задумчивый, снова стою на кухне с воткнутым взглядом в окно. За ним еще не такая темень, но уже проникла вот эта атмосфера загадочности и странное чувство, царапающее сердце. Как часто вы вглядываетесь в окно и удивляетесь тому, что имеете тело, дом, душу, мысли, которые роятся в вашей голове и движут вашим существованием? Как часто понимаете, что время, в котором вы живете, действительно необычное, и англицизмовые названия субкультурам и некоторым деталям вашей обычной жизни мешаются с советским интерьером, закалёнными людьми и этой страшной атмосферой? Мысли на уровне Каштанской, ахаха. Пиф должен придти минут через пятнадцать. Делать, фактически, нечего, еда готова, а все к ней добавляющее придет вместе с Ильей. Включать музыку на бумбоксе уже стало некоей особенностью наших посиделок — Мелания, Люда и Аня страдали по всякой эмо-музыке, которая лично мне ездила по ушам, а Илья любил музыку… свободную, с долькой протеста. А я? А я включаю песню, единственную оставшуюся мне с матерью. — Темная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит, в проводах тускло звезды мерцают… Теплый ласковый голос заполняет комнату, и я, не в силах оставаться в исходном положении, ложусь. Прямо на пол. В моем сознании предстают эти самые звезды. Наблюдаемые с летнего двора в детстве, путающиеся в ветках деревьев, звезды. Тогда в моей голове не было таких размышлений, а детская площадка казалась целым миром. А ее руки как что-то ласковое и не такое далекое, как сейчас. Я почти не помню дней, проводимых с ней. Мое сознание преданно хранит их где-то внутри, и я почти не вспоминаю их, ибо времена уже другие. Но кое-кто внутри меня, все еще остающийся ребенком, прямо сейчас командует мне лежать на полу и вслушиваться в старую мелодию. Моей спине отчаянно приятно от холода линолеума. Мои руки свободны, а голова почти ничем не заполнена. — Смерть не страшна, с ней мы не раз встречались в степи… Песня на тему войны. Но почему-то она так и закрепилась в моей голове, как самая светлая, далекая и одновременно близкая. Ассоциативная. Все эти посиделки, когда с нами еще были те люди, которых я помню, когда папа был более счастливым, неопытным, молодым и искренне любящим весь этот балаган родственников. И меня с мамой. И я ее любил… Но я даже лица не помню так отчётливо, как хотелось бы мне. Почему именно эта песня… Почему я запомнил ее среди тысячи? И почему я научился жить без нее? И почему научился папа? Цепляет звучание — песня советская. Гитара все еще звучит мягче, прямо как ее касание к моей кудрявой голове, а голос — такой отечески добрый, что не хватит слов. Я лежу без сил, а глаза отчаянно печет — мое сердце дало трещину отчего-то сейчас, хотя, казалось, раны уже зажиты. Я замечаю, что мелодия уже закончилась, причем давно, бессильно поджимаю сухие губы и сдерживаю порыв грусти изнутри. Звонок в дверь. Пиф. Я усилием воли заставляю себя подняться, и внутри меня что-то пытается застроить этот барьер между мною-ребенком и мною-относительно-подростком. А я этому чему-то не даю. Из открывшейся двери прямо в квартиру залетает холодный воздух, а передо мной Илья. Обычный такой Илья. Даже выражение глаз такое же — нахально-веселое, но уставшее, очень уставшее. Все в нашем мире какие-то уставшие. — Привет, — его голос звучит, как смешок, но я спокойно пожимаю его свободную руку и предлагаю зайти в дом. Я знаю, что это все — игра, а мы — вынужденные жертвы-игроки. Свет лампочек накаливания такой же желтоватый, как и обычно, что нагоняло либо уют, либо тревогу. Но в собственном доме редко чувствуешь себя чужим. Илья снимает куртку и обувь, но черная шапка с милым помпончиком все ещё на его голове. А иероглифы на кофте — что-то связанное с японской мультипликацией. Он проходит на кухню, как само собой разумеющееся, и ставит звенящий пакет на наш маленький кухонный стол. — Есть будешь? — предлагаю ему я, пока он открывает бутылки пива вилкой. — Не, не буду, дома поел. — Ну ладно. Тут просто папа блины приготовил, вкусные очень. — О, блины? — оживает тут же он. По крайней мере, мне так кажется. Спиной же стою. — Блины буду. Открываю скрипящую дверцу кухонного шкафчика и достаю расписную тарелку, на которую ложу треугольнички блинов. — Прихожу к вам, прямо как к себе. Отца твоего не смущаю? — Да нет, — ставлю тарелку перед ним и сажусь напротив. — Сам предлагает вас звать. — Добрый он у тебя. — Добрый… Не выдерживаю и прячу лицо в ладонях, пусть и не плачу. Плакать — слишком. Я же не эмо. — Эй, дятел, — меня треплют за предплечье. Я открываю глаза и наконец возвращаюсь к реальности. К желтой кухне в советском стиле, невозможному запаху сливочного масла и Пифу, сидящему напротив меня. — Ты че кислый такой? — Не кислый я. — Че, Колючка проверяла? — снова смешок. — Она бы точно сказала, что ты сладкий. Острота Ильиных слов возвращает меня к типичному заезженному состоянию, но я все-таки посмеиваюсь и позволяю себе пихнуть его в плечо. И сострить: — А тебе Мелания? — Да нахрен она мне не сдалась, — расслабленно говорит он мне, а потом откусывает блинчик. — Стрессняга, да и только. — Серьёзно? — А по мне заметно, что я дохрена влюблён? — он снова улыбается мне, чуть ли не смеясь. — Ну, нет… — Если и буду, то вряд ли мне захочется только сосаться с ней и все такое. Любовь же не так работает. — Не мне судить, — вздыхаю. — Явно не мне… — Ты че раскис, я не понимаю? — снова резкость. Привычная манера поведения Пифа. — Сегодня днем ты нормальный был, а сейчас выглядишь так, будто сейчас умрешь. Или в Бараша из Смешариков превратишься. Он тянет руку к моим волосам и треплет по голове, и это действие само по себе вызывает у меня неловкий смех и дольку облегчения. — Вон, начальная стадия, кудряшки и грустный взгляд. Я трясу головой, сбрасывая его руку, и как-то действительно легче становится. Пиф… После недолгого молчания я решаю завести разговор. — Иль? — М, — безжизненно отзывается он. — А кому ты доверяешь? — Ну как, кому, — будто я спрашиваю что-то глупое. — Матери, конечно. На остальных я хрен ложил. Я понимаю это. Пиф тоже несчастен, и, возможно, даже более несчастен, чем мы все. Вернуть то утекающее, что у него было, всеми силами — его цель. И не каждый поймёт ее, пока не почувствует на себе. Не каждый разглядит за тоннами сарказма что-то, ранящее такого же внутреннего ребёнка. — А мне? Он смотрит на меня, как на дурачка, но помимо уставше-насмешливых искорок я вижу что-то еще. Он медлит с ответом, будто выбирает или рассуждает. — Ну, в принципе-е-е, — растягивает он. — Отношусь, как к очень хорошему другу. Но не уровень родственности! — Я понимаю, ахаха, — улыбаюсь приветливо. Я горблюсь, и чувствую, насколько тяжело стало моей спине. — До такого уровня вряд ли бы кто-то дошел. — И не говори. Присутствие единственного нормального у меня друга делает мои печальные мысли менее печальными. В чем смысл его визита ко мне, я не понял, но спокойнее, что ли, когда осознаешь, что ещё не для всех — безнадежность, не стоящая ничего? Жидкость в зеленой бутылке утепляет изнутри, заставляя расслабиться. Мы сидели оба на кухне, молчаливые, полностью разбитые изнутри. Все-таки этот вечер что-то затронул и в душе Ильи. Наверное, молчаливое понимание в жестах, заботе, успокоило его внутренний пыл, придало сил в немой борьбе. Я надеюсь. Иные наши диалоги смысла не имели, по крайней мере, не затрагивали чувства, и остаток вечера прошёл в меланхоличной сдержанности, в которой мы, однако, чувствовали себя уютно. Завтра мы снова встретимся в школе, и что-то снова испортит наш день на отметку ниже, чем сегодня. Самое страшное — мне уже все равно.

***

Пиф ушел примерно через несколько часов, оставив мне пищу для размышлений, ощущения легкой дымки в голове (спасибо за пиво) и не оставив ни одного блинчика. Ну, в принципе, никому не жаль. Вскоре вместе с темнотой за окном, начавшейся метелью и загоревшимися фонариками, окнами соседей, пришел отец. Совсем не такой, каким я привык его видеть… Дружить с психологами, наверное, не очень. Стоило ему зайти в кухню, я чую тонкий, почти незаметный запах спирта. Все ясно. Он вымученно, но тепло улыбается, здороваясь, а я подскакиваю со стула и как по команде: — Ты как, пап? Нужно что-нибудь? Мой взгляд взвинченно бегает по кухне со стола, то на папу, то наоборот, но в один момент у меня будто бы исчезает возможность говорить, и я обессилено замираю с открытым ртом, наблюдая за отцом, который выглядит еще более непонятным. Давно я его таким не видел. В моем сердце очевидно взрывается паника, стоит мне увидеть его размыленный, заполненный слезами взгляд, рваные резкие движения. — Миш, ты не это… Не беспокойся… Все-таки у него хватает сил на пару фраз, которые, разумеется, ни черта не успокоили. Я обнимаю его за плечи, и во мне снова что-то ломается. — Прости… Не дело в том, что что-то не так, просто диалог такой… А потом домой шел… Расчувствовался… Я усаживаю отца на стул. К счастью, тот успел снять куртку и сейчас сидит передо мной в том же виде, в каком и уходил. Чем-то сейчас он похож на меня. Потерянный, расстроенный. Я сажусь перед ним на колени и заглядываю в глаза. Это все тот же мой папа — он смотрит на меня по-доброму, как всю жизнь смотрел, но все же что-то в нем есть такое… — Объясни, пожалуйста, — не узнаю свой голос, такой сломанный, хриплый, умоляющий, слов не хватает. — Что произошло? Тебе что-то наговорили? — Ты же знаешь, какое влияние на меня имеет друг… Вот и… Он искренне пытается находить слова, а я искренне пытаюсь понять, что с ним происходит. Мне этот вид с непривычки режет по сознанию, видеть отца в таком состоянии… Опустошает. — Садись, — предлагает он мне. Я робко сажусь напротив. — Ты прекрасно знаешь, как оно все было… Мы с тобой живем большую часть нашей жизни вдвоем. Я улавливаю суть разговора, и от нее становится как-то еще больнее. Я понимаю, к чему он ведет. — Ты же знаешь, на какой тяжелой работе я работаю, я почти сутками на дежурствах, операциях, устаю… Все мое детство так и прошло — в руках родственников, либо же в кабинетах ожидания. Холодных, белых, пугающих, но и привычных одновременно. — Я всю жизнь стремился именно к этому, чтобы помогать людям… Сам же знаешь… Я понимаю его без слов и сам ничего не говорю — не в силах. В области сердца стремительно растет пустота, которую не в силах перекрыть физическое расслабление или принятие в его глазах. — И тут она. Лучик мой. Среди этого всего… Мы были вместе, а потом у нас появился ты. Мы искренне хотели тебя, все делали, чтобы у тебя все было… Я помню, как вчера, как у меня появился мой первый компьютер, телефон, как я просил у отца комиксы с Томом и Джерри, и он покупал. Я все помню. — Но работа тоже требовала моего внимания. Я приходил либо на взводе, либо уставший… Ты бы знал, как я был разочарован после первой неудачной операции… Ты был для меня всем и остаешься всем. Все-таки ком в горле начинает ощутимо давить в каждой частичке тела, и вымученные слезы все-таки скатываются с глаз, стекают по щекам за считанные миллисекунды, и мой подбородок становится мокрым. Все моё тело в один момент становится таким неприятным. Но ещё больнее — слушать. Но я продолжал. — Ее не было рядом так, как мне хотелось бы… Она ушла, не получив того, что хотела, а я не получил того, что хотел… Отношения без будущего. — Но ты же любил ее?.. — На одной любви не уехать далеко. Совершенства они… Мое лицо все такое же мокрое, а в голове миллионы мыслей. — Прости, что не дал тебе мать. Любят ли родители своих детей? Именно такой любовью, которой нужно было? Миша Дятлов — добрый, безвольный ребенок, которого любил только отец, любовью мягкой и понятной, без криков и давления, с пониманием. Миша Дятлов — ребёнок, которого не любит даже эмо, которую все затравили, как он ни старайся ей понравиться. Миша Дятлов — ребёнок, который понятия не имеет, что такое — мать, кроме тех смутных воспоминаний и рассказов отца, обеляющих ее. — Почему она ушла?.. Вопрос, на который знает ответ только она, но который закрепил единственную мысль в голове. Слезы уже не текли, но это противное состояние, когда горят глаза, щеки, нос, стекая будто бы вниз, все ещё со мной. — Я не знаю, Миш, я не могу точно сказать… Мне не нужно слов. Я порывисто обнимаю отца, крепко-крепко, и при этом чувствую, как он в ответ гладит меня по голове, прямо как когда-то. — Во всяком случае, мы рядом, — пытаюсь выдавить я слова поддержки, и видимо, у меня получается. — Я хочу сказать тебе кое-что. Я все-таки отстраняюсь, наобнимавшись и с интересом на него смотрю. — Что? — Сейчас я расстроен не из-за этого, не подумай, — он аккуратно обходит тему нашего разговора, но я прекрасно понимаю, о чем речь. — Просто мне нужно было знать, как ты, как мой ребёнок, отнесешься к тому, что я тебе скажу. Я поднимаю голову и смотрю на него. Он понял все без слов. — К нам на работу в последнее время начала заглядывать женщина. Не знаю, возможно, родственница коллег? — И-и-и? — тяну я, требуя продолжения. Что-то внутри трепещет, и это чувство похоже на желание посплетничать или рассказать о чем-нибудь. Ощущение разбитости чуточку поугасло. — Мы начали общаться и я… походу, я влюбляюсь. Я замираю с открытым ртом — и начинаю посмеиваться, с долей счастья и удивления, смотря на моего отца, уже не такого несчастного и уставшего. — Правда? — радостным тоном спрашиваю. — Да… И мне было интересно, как ты отреагируешь. — Да я… Я очень рад за тебя. Правда! Все остальное как-то быстро забылось, и я уже с интересом смотрю на него, почувствовав неясный огонек внутри себя. Мой отец будет счастливым? — И тебе было просто страшно рассказывать мне? Он медлит. А я понимаю, что да. Страшно. — Просто… новая женщина в семье — наверняка непривычно для ребенка, который лишился матери?.. И я понимаю полюс его беспокойства. Но дружеским жестом я накрываю его руку своей. — Я уже вырос. И я рад и счастлив, если ты будешь счастлив тоже. Он смотрит на меня с признательностью и благодарностью. А я преданно улыбаюсь, смотря на него совершенно по-доброму. — Не стоило печалиться, правда не стоило… Ты заслуживаешь счастье. Но тут дело было в его природной чувствительности, наверное. Его всегда привлекала в людях вот эта вот самая мягкость. Он — умнейший человек, добрейшей души. Он этого заслуживает. — Ну же, рассказывай, как вы познакомились, что там у вас такое? Вот он уже, относительно отдохнувший, счастливый и успокоенный, мешает сделанный мною чай в кружке, и рассказывает мне все детали. А внутрь меня вернулось ощущение приподнятого настроения, когда я понял… Мы не одни.