Долг

      Сухая, выжженная летним зноем трава хрустит под босыми ногами, впивается костями своих плоских телец в грубую кожу. Обманчиво нежные листья крапивы жалят голени, под тяжёлой поступью сминается букет сухих нарциссов. Мёртвая тишина — её ряса, посмертная маска её лица мироточит аккурат к воскресной службе, кадило дымит: вдох, выдох. Или это полыхают адским пламенем избы грешных, слабых духом? Дым это или святой дух?       Она продолжает путь не оглядываясь. Ежели горит — значит заслужили. Святой Отец, Пророк, не осквернен человеческим бременем неверных решений. Каждая смерть — искупление, тени сомнения — происки вездесущего Дьявола. Наглого, бесстыдного, посмевшего осквернить своей лисьей поступью обитель веры. Рыскающего и выведывающего, выбравшего себе в пристанище чужачку с диким взглядом и свирепым оскалом белых, ровных зубов и её прихвостня, на лице которого отпечатался ужас перед неотвратимым возмездием.       Но она знает, что скрывает в себе даже самая робкая бездна, пытающаяся прикрыть своё гнилостное дыхание бессильным испугом. Она — и палач и судья — выносит обвинительный приговор и натачивает кирку. На неприветливом металле темнеют одинокие капли кровавого дождя. Они же, отливая раскалённым серебром в свете кадила, бегут вниз по серому, восковому лицу. Под ногами всё так же хрустят кости: позвонки, рёбра, маленькие, беззащитные черепа. Внутри их пустых глазниц копошится бесовская тьма. Она трясёт головой, заламывает руки, отворачивается, потому как тьма порождает сомнения, старые белёсые кости словно вострые клыки Змея искусителя призывают согрешить, отвергнуть правду. Вокруг — кривые, горбатые ели и поля угольно-чёрного во тьме аканта, переломанные стебли которого застилают красное небо, оплетают запястья, застывшие в молитвенном жесте. На её чело не возлагали терновый венок, но она чувствует тяжесть своего бремени, как и тяжесть своего греха. Вновь и вновь, стоя на коленях, просит у мёртвых прощения, просит об искуплении.       Говорят, в груди каждого человека есть дыра, размером с Бога. Крест влажно чавкает, пробивая тело насквозь, разрывая лёгкие и позвоночник. Кирка с победным кличем застревает в теле, напивается грешной кровью. Пророк безжалостно вырезает мёртвое дитя из мёртвого чрева. Возможно, так оно и есть. Она продолжает путь, вытирая пепельно-белые руки о проеденное молью платье. Но по опыту, в груди у каждого человека, на самом деле, разве что слабое сердце, желудок, печень и её верная, смертоносная сестра, если того решит Пророк. В её собственной груди, в этой пустоте, что-то сжимается, рвётся и скребется наружу с очередным взмахом освещённого оружия. Раззявленная пасть горя, умершая сверхновая, безграничная, но не растраченная ни на кого любовь: все смешивается в рваном вдохе, в последней службе, в успокаивающем бормотании.       Она ищуще смотрит в глаза отца предательницы, в глаза Иуды, и видит там не только Дьявола. В них полыхает человечность и звериная преданность, ненависть, вызов. Смирение и насмешка. Глазами отца Анны на неё смотрит тот, кто тысячелетиями умирает за чужие грехи. Она замахивается киркой с особенным, праведным ужасом.       Отражение в луже — искалеченное и чёрное, неуверенное и сгорбленное, сомневающееся — яростная Дева Мария, умиротворённая и просветленная. Отец сдержанно хвалит, кивает толстой головой. А Господь ли приказал Пророку пожертвовать глаз? Разве имеет право одна божья тварь мнить себя богом, прерывая жизнь другой? Она кивает, складывая губы тонкой линией и больше не задаёт ненужных вопросов. Пророк знает всё о морали, Пророк — глас Божий, а она — его руки. Грязные, окровавленные, тонкокожие, твёрдые. Руки, воплощённые по образу и подобию, созданные для того, чтобы творить прекрасное. Руки поломанные, неверно сросшиеся, уродливые. Ибо ладони Пророка должны оставаться чистыми.       Она задерживается у деревянного хлипкого ограждения, не может отвести взгляд от серой гляди зловонной реки. Там, в её глубинах, среди щетинистых камней и прядей водорослей, во мраке глубины она видит себя, умирающую в одиночестве, и крестится. Отец благословляет, наставляет не зная, что она видела и его. Слепого и ещё более раздутого, глухого к голосу Господа, оплетённого чёрными корнями подводных деревьев за жирную шею. Дыра ширится, она усерднее натирает кирку до блеска, направляя острие на себя и бесконечно молится. За благо, за худо, за упокой. Ставит свечи, целует икону Пророка в масляный, плоский лоб.       Ночью она просыпается ото сна в холодном поту, с сердцем, стучащим в горле. В седеющих волосах путаются мохнатые лапы кипариса, прорастают сквозь серую кожу, и она выдирает их с остервенением только чтобы обнаружить в руках тонкие чёрные пряди.       На столе, в углу скромной комнатки, из беззубой пасти вазы торчат гнилые гвоздики. Чёрные, склизкие стебли и опавшие вялые лепестки. Она нервно вздыхает, садится на кровати всё еще помня вкус крови во рту и снова берется за работу. Затачивает. Трёт с остервенением, словно свою кожу, пытаясь отмыться от невидимой грязи. Кривит лицо, глаза блестят холодной, печальной голубизной потерянного рая в отражении металлической погибели. Чувственное, доброе письмо Пророка, прочитанное три заветных раза, лежит рядом с букетом.       Время исполнять свой долг перед Господом.