Любовь, она такая

На подушке Германа возникло что-то тяжелое и теплое. Мокрый холодный нос ткнулся клирику в ухо, надрывный мяв разорвал предрассветное безмолвие, заставив Германа подскочить на собственной постели. Ушастик, вот разбойник! Герман взял на руки кота и спустил с подушки на пол. Наглец всегда исправно орал в четыре утра, не расслабишься и не разлежишься. Да, прожорливый кот куда надежнее и безопаснее водяных часов. Конечно, Арамону, блаженно дрыхнущего рядом с ним, не разбудило бы и падение на пол увесистого булыжника, и Герман отчасти даже завидовал, глядя, как капитан беззаботно и безмятежно давит подушку, самозабвенно храпя, а время от времени испуская и звуки еще более непристойные. Но окажись Арамона свидетелем столь ранней побудки, он бы, конечно, начал нецензурно возмущаться наглостью «ызарга». Мол, злоупотребляет прохвост своим положением, вьет из клирика веревки, скоро на голову сядет. Не то чтобы Арамона был неправ в своих наблюдениях и в своей, называя жабу жабой, ревности — но признаешь его правоту однажды, и тогда уже комендант возомнит о себе невесть что и сядет и на шею, и на голову и куда угодно. А крови выпьет — Ушастику столько и не снилось. Собственно, уже выпил и продолжает в том же духе. В отсеках для прислуги уже кипела работа — казалось, эти существа, больше похожие на призраков, чем на людей, никогда не ложились спать, все сновали по замку, что-то таскали, мыли, чистили, готовили. Они не разговаривали ни с унарами, ни с менторами, но прекрасно знали привычки капеллана: в холодное время года он начинал день с горячей ванны, а в теплое предпочитал освежиться под прохладным водопадом. Когда Герман пришел в купальню, слуги нагрели уже достаточно воды. Клирик много читал о других конфессиях, даже о тех, для кого умерщвление плоти, голод, отказ от необходимого были признаками праведной жизни. Особо фанатичные и «праведные» отказывались и от мытья, объявляя человеческую плоть злом и вместилищем порока. Олларианство не запрещало аскетизм, но и не навязывало, и Герману, чуждому саморазрушения, была удобна такая неопределенная позиция. Нельзя сказать, что его привычки шли вразрез с верой: поскольку тело — обиталище души, как будет чувствовать себя душа, если ее дом будут подвергать разрушению, и какие высокие думы могут возникнуть в больном, насильственно ослабленном и изможденном теле, когда даже простая мигрень вытесняет из головы все, что не связано с ней самой? Знал он воинствующих фанатиков аскетизма и чрезмерного воздержания — душевной красоты там и близко не было, только яд, желчь, злоба и ненависть ко всему, что движется. И особенно невыносимыми они становились во время поста. Придуманного, между прочим, для очищения. Несколько золотистых масляных капель упали в теплую воду, освежая купальню имбирно-цитрусовым искристым ароматом и, раздевшись, Герман с чувством упоения погрузился в ванну. Клирик любил понежиться в горячей ванне, а заодно продумать и распланировать грядущий день. Правда, пока рядом с ним был капитан Арамона, планы летели закатным тварям под хвост. С этим человеком никогда и ничего не было просто и никогда ничего не было определенно и предсказуемо. Он умел вывести из-под контроля любую ситуацию и превратить идеально выстроенную и слаженную систему в бардак, и это обескураживало привыкшего к порядку Германа. Он еще не научился проигрывать разные схемы — а если попробовать?.. Арнольд никогда не вставал так рано, если, конечно, его не разбудить насильно, а Ушастик таких проблем не доставлял, и единственное, что оставалось неизменным — это час утренних тренировок. Этого у него не отнимет никто. Да-да, все то же желание поддерживать тело в форме — и кто сказал, что клирику это не нужно? А потом... о, потом, как только он разбудит коменданта (что само по себе то еще приключение), не поцелуем, так выплеснутым в лицо стаканом холодной воды выдернув его из плена сладких грез и непристойных фантазий, героем которых был, понятное дело, клирик Герман Супре, потом-то и начнется самое непредсказуемое. Герману еще ни разу не удалось предугадать, что отколет его обожаемое начальство на этот раз. Герман будет терпеливо ждать, пока страдающий похмельем Арамона, проклиная утро, Лаик, унаров, а заодно и аспида-мучителя, который опять, гадюка такая, не дал поспать, вытащил его ни свет ни заря из теплой постельки, дотащит свою тушку до купальни. А вымывшись (ах, как не хочется лезть под водопад каждое утро, да коварный аспид его до тела не допустит, если от любовника будет нести как от стоялого жеребца), проблевавшись и приведя себя в порядок, вернется в свои покои. Конечно, попросит клирика его причесать (и не потому, что известный лентяй, просто ему нравится, как Герман это делает). И когда Герман, снисходительно улыбнувшись, запустит гребень в спутавшиеся за ночь буйные кудри, будет так искренне и простодушно лыбиться и похрюкивать от удовольствия, что желание клирика состричь наконец с комендантской головы столь обильную растительность снова пойдет прахом. В годы учения был у Германа наставник, тоже клирик, искушенный в философии и древних языках, и такой старый, что, наверное, помимо гальтарского литературного должен был застать еще и гальтарский разговорный. Знавал он странную влюбленную парочку — любовник изменил избраннице, та пыталась его убить, но все это не помешало им в итоге сыграть свадьбу и жить долго и счастливо. «Любовь — она такая...», — говорил наставник. И глубокомысленно умолкал, предоставляя Герману додумать остальное. Любовь — она такая. Герман вспоминает это каждый раз, когда в очередной раз созерцает своего коменданта упившимся в дупель. Арнольд, скорчившись в уборной, освобождает свое нутро от выпитого накануне, а потом клирик, вцепившись в капитана мертвой хваткой, скрутив ему руки за спиной и отрезав пути к сопротивлению, едва ли не волоком тащит его в купальню, чтобы толкнуть под водопад. Другой бы на его месте послал к тварям если не Лаик с его тайнами, склепами и призраками, то коменданта уж точно. Но не Герман. Ведь любовь — она такая... и что Герман в нем нашел, кроме внешности, которая даже не его заслуга, да той самой незамутненной наивности, которая прорезалась, когда подвыпивший Арнольд оставался наедине со своим аспидом и с таким обожанием смотрел на Германа, что внутри все переворачивалось?.. И вот комендант Лаик готов идти к завтраку. Разумеется, менторы не едят из одного котла с унарами, им готовят отдельно. Арамона любит что пожирнее да понаваристее, клирик — что полезно и не перегружает. И пока комендант следит за унарами (во всяком случае, должен следить, ибо любители свести счеты найдутся в любом выпуске), Герман присматривает за комендантом. Чтобы не нализался. Хотя бы не с утра... Потом начинаются классы, и тут Герману, волей кардинала незримому стражу порядка в этом ведомстве, трудно оставаться безучастным. Астрономия и математика интересны ему самому — и дело не в том, что профессор Кваретти может поведать что-то неизвестное клирику. Но кто-то из унаров вдруг задаст бестолковый на первый взгляд вопрос — а порой и глупость способна натолкнуть на ценную мысль, и кто знает, может, именно не обремененный знаниями разум какого-нибудь «жеребенка» станет одной из ступенек, ведущих к Гальтаре. Слава Создателю, Арамона в этом ничего не смыслит и в учебный процесс не вмешивается... Зато уроки истории и землеописания для капитана — что овечье пастбище для волка. Когда Арамона в очередной раз строит каверзу кому-то из мальчишек (страдают, конечно, те, чьи семьи не в фаворе у власти), Герману хочется отвесить оборзевшему коменданту отрезвляющую затрещину, поставить фингал под глаз — а не пинай лежачего, наглый кучерявый баран! Но как всегда он ограничивается словами, обличительной речью, подбирая новые доводы и веря, что на этот-то раз до Арнольда дойдет... Не доходит... И почти на каждом уроке Арамона, если он к тому времени еще не пьян в стельку, встревает со своими подколками. А потом — новый выпуск, и все опять идет по замкнутому кругу. Каждый год. После обеда унары разбегутся по кельям готовить уроки, и у Германа наконец-то появится личное время, если никто из мальчишек, конечно, не пожелает исповедоваться. Но подобные приступы благочестия у унаров редки. Свои проблемы они решают самостоятельно, без участия капеллана, и это время Герман проводит за чтением древних манускриптов, иногда делая краткие перерывы, чтобы отвлечься и поиграть с Ушастиком, который то свернется клубочком у него на коленях, то гоняется за случайно влетевшей мухой, а то и скучая, ластится к клирику, не оставляя выбора. Арнольда он в свои покои, конечно же, не допустит. И не потому что не хочет близости, просто всему свое время. Будь воля капитана, он бы и сам из постели не вылез, и Германа бы не выпустил, и тогда прощай, Гальтара... а о том, что в Лаик он в первую очередь ради Гальтары, Герман не забывал ни на минуту. Потом — классы фехтования. Иногда спортивные игры на площадке. И если первые клирик в упор игнорирует, считая шпаги и рапиры архаизмом едва ли не кабитэльских времен (будущее за порохом и огнестрелом!), то на площадке появляется исправно — и все для того же. За Арамоной следить, чтоб его. Он ведь, гадина, нарочно придумывает такие игры, чтобы стравливать унаров между собой и позволять сильным издеваться над слабыми... И такого человека, Зверь его раздери, выбрало его сердце... Слава Создателю, эти игры быстро заканчиваются. А вместе с ними и проблемы клирика – до завтрашнего утра, но заканчиваются. Дальше — снова научные изыскания, легкий ужин из фруктов, а если Арнольд за минувший день не слишком сильно напьется и не совершит слишком уж крупных просчетов, то Герман, его обожаемый, соблазнительный и коварный аспид, обязательно заглянет к коменданту, с тем, чтобы остаться у него на ночь. Могло бы быть и наоборот, да кровать у Германа узковата для двоих. И время замрет, застынет, и все миры Ожерелья сомкнутся до жаркой, натопленной комендантской спальни, и снова клирик ощутит неведомое, перемешанное с болью щемящее блаженство, утопая в колдовской дурманящей зелени его глаз и жаре его объятий. И этот восторженный до глупости взгляд, каким капитан будет смотреть на своего аспида, растворившись в его ласках, упиваясь каждым прикосновением, каждым поцелуем, это все будет так же желанно Герману, как и всегда. И весь его гнев, недавнее желание вмазать по наглой физиономии, все это растает в диковатой, безумной зеленой поволоке, а доводы разума отступят перед напором страсти. Ведь любовь — она такая.