Не забывайте меня. Не забывайте своего доброго друга.
Когда-нибудь они вновь соберутся все вместе. Когда-нибудь вновь будет праздник. Когда-нибудь...
***
10 января 2023 г. в 23:37
Грядёт большой праздник. Для Роберта, любезно согласившегося предоставить залу, он значит действительно много. Старые друзья вновь собираются вместе, но пока прибыли ещё не все — главное торжество только завтра. Сегодня же шли обширнейшие приготовления. Пока жёны и дочки занимались столом, друзья, кое-кто даже с сыновьями, наряжали ёлку, обсуждали планы на завтрашний домашний бал или просто спорили о чём-нибудь, как это всегда бывает в любом обществе. Высокая ель развесила пушистые лапы, зала наполнилась приятным хвойным ароматом. Вокруг дерева неустанно крутился Моцарт, разглядывая уже развешенные украшения, но никак больше не помогая.
— Йозеф, Йозеф, а почему на макушке красная звезда? Кто это водрузил? — с большим удивлением спросил Вольфганг, обернувшись на своего друга. Гайдн пожал плечами.
— Микаэл. У них там на всех макушках красные звёзды. Наверное, это такая традиция, — попытался объяснить он, мало в действительности представляя себе описанную картинку. Таривердиев сидел теперь возле дальней стенки и пытался настроить проигрыватель, всё время перекладывая с места на место кассету, боясь случайно задеть её ключом, каким он крутил динамики, и уронить. К несчастью, здесь не было никого, кто мог бы ему помочь: Шостакович ещё не приехал. Отправил открытку с извинениями. Оставим пока бедолагу в надежде на то, что вальс с его кассеты будет звучать на завтрашнем бале, и посмотрим на тех, кого ещё не видели. Вот, к примеру, Шопен. Сидит за роялем, но не играет, а только смотрит в отражение и любуется огоньками на ёлке. Мысли его где-то далеко, за морем, где Желязова-Воля. Там теперь, пожалуй, сугробы, дети смеются, катаются с горки…
А вот другие два товарища, по ту сторону ёлки от Шопена. Мясковский и Прокофьев вешали на ветки украшения, по привычке помогая друг другу не то чтобы непрошенными, а, скорее, уже не нуждающимися в прошении советами.
— Нямурочка, в вашем художественном вкусе я никогда не сомневался, но было бы куда лучше, если бы вы перевесили этот шарик чуть ниже, а вот эти два поменяли местами. Этот же здесь вообще ни к чему! Лучше убрать эту безвкусицу и никогда больше не доставать из коробки, — говоря это, Прокофьев сам перевесил всё так, как посчитал нужным, и вручил в руки Мясковского «безвкусную» игрушку.
— И правда, дорогое Kolo, так гораздо лучше! Но меня несколько задело ваше замечание этой вот замечательной фигурке. Мне она показалась очень милой, и я нарочно повесил её на видное место. Надеюсь, и вы применитесь к ней, потому что не хочу, чтобы она мозолила вам глаза и портила впечатление, но всё-таки верну её на место, — ответил Николай Яковлевич любовно и безо всякого раздражения или обиды на такое вероломное вмешательство в свою работу; так строилось всё их творческое общение, и оба были рады такому варварству со стороны друг друга. Мясковский повесил игрушку обратно и улыбнулся гордо, оглядывая свои ветки.
Самым тихим участником подготовки был Лядов. Рождество он очень любил и исправно отмечал каждый год, но наряжать теперь ёлку ему очень не хотелось. Анатолий Константинович долго примерял каждую игрушку на разные ветки, подыскивая самое подходящее место, сравнивал шарики друг с другом, но успел украсить только несколько лап. Зато веточки, как с картинки: шарики, фигурки, даже огоньки блестели, как на той открытке, которую присылал Шостакович. Измотавшись мытарствами с украшениями, Лядов присел на пару минут на стул в дальнем углу залы и скоро, сам того не заметив, уснул, склонив голову на грудь. В руках его так и остались мирно спать вместе с ним два маленьких шарика и розовая, присыпаная блестящим снегом, видимо, попавшая сюда вместе с Таривердиевым, шишка. Моцарту очень не понравилось, что такие красивые игрушки так некрасиво отлынивают от всеобщего торжества. Он тихонько подошёл к Лядову, присел возле него и, следя, чтобы тот не проснулся, вытащил из его рук шарики и шишку, а после радостный убежал к Гайдну хвалиться своей добычей. Так и остался ребёнком. А Йозеф и рад — ему всегда не хватало такого друга, который вот так вот запросто может прибежать и со смехом рассказать, как он ловко сумел стащить самые красивые игрушки для ёлки. На игрушки в руках Вольфганга долго смотрели две пары внимательных глаз. После их обладатели, Иоганн Христоф и Иоганн Христиан, шагая в ногу, настигли Моцарта.
— Герр Моцарт, а разрешите нам повесить эти шарики, — попросил один.
— Да, разрешите нам, герр Моцарт, — подхватил второй.
Вольфганг посмотрел удивлённо на мальчиков, потом на игрушки в своих руках и, в конце концов, на Гайдна. Тот пожал плечами, показывая, что другого выхода, по всей видимости, нет, и Моцарт отдал игрушки мальчикам, печально вздохнув. Те, в абсолютном весельи, убежали.
— Ну, не расстраивайся, Вольфганг, идём, выберешь украшения, которые будут тебе по вкусу, — успокоил его Йозеф, отводя в сторону. Мальчики же в это время уже получили по подзатыльнику от старших братьев, Вильгельма и Карла, к которым они пришли, чтобы побахвалиться шарами от герра Моцарта, и потирали теперь ушибленные места, фыркая.
Римский-Корсаков оказался одним из припозднившихся участников вечера, но на такой статус у него была самая уважительная причина из возможных: он узнал, что на празднике будут не только коллеги и друзья, но и дети, и не смог прийти без подарков для них. Николаю Андреевичу пришлось задержаться дома на полчаса, чтобы сложить подарки по коробкам и завязать банты. Ведь в этом и есть вся прелесть подарка: не знать, что внутри, и торопить время, когда взрослые разрешат забрать свою коробку из-под ёлки, разорвать блестящую бумагу и наконец-то увидеть, что же досталось тебе в этом году! Римский-Корсаков вошёл в залу, держа в обеих руках несколько цветных коробок, перевязанных лентами в тон, улыбаясь несколько виновато из-за своего опоздания. Шуберт, собиравшийся заглянуть в кухню, придержал для Николая Андреевича дверь, боясь, как бы он не упал. Римский-Корсаков поблагодарил Франца, прошёл к ёлке и оставил подарки чуть в стороне от других коробок и свёртков, чтобы они никому не мешались. Он очень переживал, понравятся ли детям его скромные подарки: в каждой коробке лежал небольшой деревянный кораблик, с белыми хлопковыми парусами. Римский-Корсаков выбирал кораблики внимательно, проверял, всё ли в них правильно и точно так, как строят на самом деле, на верфи, долго разглядывал каждую игрушку и в конце концов выбрал самые лучшие модели.
Желая отвлечься от волнения, Николай Андреевич подошёл поближе к Гайдну с Моцартом, разговорился, скоро успокоившись, и стал помогать наряжать ёлку, занявшись ветками повыше.
Помимо подарков Римского-Корсакова, своё законное место нашли и коробочки, принесённые немного раньше Чайковским. Пётр Ильич, узнав о детях, тоже не смог остаться в стороне и взял на себя подарки для девочек. В каждую коробку он насыпал леденцов, которые ему помогла выбрать сестра Александра, а потом вдруг подумал, что девочки могут обидеться на него за одинаковые подарки, так что подложил в каждый подарок по дополнительному презенту: кому куклу, кому лошадку, а кому мягкого зайчонка или медвежонка. Только бы детям понравилось…
Легки на помине, Иоганн Христиан и Иоганн Христов уже были здесь. Сбежав от братьев и обнаружив под ёлкой коробки в цветных обёртках, они залезли под пушистые лапы, потянулись к подаркам, как вдруг…
— Иоганн! — загремел голос Баха. Мальчики единовременно вздрогнули и, обернувшись, больно стукнулись лбами. Едва не плача, они вылезли из-под ёлки и, виновато опустив головы, встали перед отцом. — Эх вы, знаете, что не время, а всё равно лезете! Какие же вы мужчины, если не умеете терпеть? — вычитывал Бах.
В проигрывателе в дальнем углу залы что-то звякнуло, и Микаэл, тяжело выдохнув, тряхнул рукой, в которой держал ключ. В одиночестве разобраться с проигрывателем Таривердиеву было сложно. К его радости, Стравинский, большой любитель всей самой современной техники, издалека заметил Микаэла и проигрыватель перед ним. Подобравшись осторожно к Таривердиеву, Игорь Фёдорович покашлял в попытке привлечь к себе внимание. Микаэл поднял на него голову и часто, удивлённо заморгал. Во весь вечер к нему никто не подходил.
— Игорь Фёдорович, никак не ожидал… — растерянно проговорил Таривердиев. Он считал Стравинского одним из гениев своего времени, наравне с Ахматовой и Булгаковым.
— Извините, что волную… беспокою, но можно ли мне помочь вам или просто посмотреть за этой удивительной вещью? Я не успел купить себе такой, — сбиваясь из-за необходимости говорить по-русски, самым вежливым и добродушным тоном объяснился Стравинский и с уверенной улыбкой присел рядом с Микаэлом. — Вы расскажете мне, что делаете?
Взгляд его, восторженный и жадный до впечатления от работы проигрывателя, тут же приковали к себе кассеты.
— Да вот… Не работает, зараза, я уж и так, и эдак… Всё одно: звука нет, — объяснил свою проблему Микаэл, а после вдруг посмотрел на Стравинского, явно озарённый пришедшей в голову идеей. — Игорь Фёдорович, а одеколон у вас с собой?
Стравинский как-то усмехнулся объяснению Микаэла. Ну кто ещё, кроме русских, стал бы говорить простым «и так, и эдак»? По стране Стравинский не скучал, а вот по людям — бывало. Вот, даже с техникой тут разбирались по-своему — одеколоном. Игорь Фёдорович хотел было уже ответить, что у него с собой только ручка и ключ от автомобиля, но рука его сама потянулась к внутреннему карману пиджака.
— Есть, представляете, какое чудо! — сам удивился своей находке Стравинский и протянул Таривердиеву почти полный флакон советского одеколона. Игорь Фёдорович готов был поклясться, что давно не видел его и дома не хранил, но благодаря этой находке у него теперь была возможность помочь починить проигрыватель, так что мысль о том, как невозможно было появление в кармане одеколона, улетучилась сама собой. Главным было то, что проигрыватель спасён: вальс будет звучать! Микаэл поднял голову к потолку и сказал тихо: «Спасибо, Роберт».
— Нет, я не понимаю, это решительно невозможно, когда так! — бормотал Скрябин, оглядывая из дальнего угла ёлку. — Разве не понимают они значения праздника? Разве не знают, как важно, чтобы всё было идеально? Сталкиваются религии, течения, взгляды, а они делают вид, будто это ничего особенного, будто это такой пустяк, что можно допустить какой угодно казус!
Александр Николаевич ужасно переживал. Заговаривать ни с кем он не решался, зная наперёд, что его, пожалуй, не поймут, а потому стоял возле стенки и в волнении бил носком туфли, сложив руки на груди. Рахманинов не нашёл себе никакой работы у ёлки, поэтому занял самое привычное для себя место: он сидел в стороне, за роялем, и то тихо что-то наигрывал, то смотрел по сторонам, наблюдая за тем, как кипит подготовка к празднику и как общаются старые знакомые. Вдруг взгляд его зацепился за Скрябина. Друзьями они не были никогда и часто отпускали колкости и нелестные комментарии о музыке друг друга, глубже закапывая возможность помириться. Но Сергей Васильевич порой всё-таки тянулся к Скрябину, как к человеку, проживавшему одну с ним жизнь. Они родились с разницей в два года, учились в одной консерватории и вообще часто сталкивались в течение всей жизни, но так и не примирились друг с другом. Может, просто потому, что там, при жизни, для примирения так и не наступил подходящий момент?.. Вид взволнованного, оставленного в одиночестве Александра Николаевича не дал Рахманинову снова начать играть. Он закрыл рояль, поднялся на ноги и подошёл к Скрябину, отложив все обиды и споры.
— Здравствуй, Александр Николаевич. Кажется, тебя что-то очень волнует? — то ли спросил, то ли утвердил Рахманинов, обычно очень молчаливый, а потому теперь почувствовавший неловкость от нужды заговорить первым. Скрябин вздрогнул, не ожидав, что с ним кто-нибудь станет говорить, и посмотрел на Рахманинова.
— Что ты, Сергей Васильевич, не видишь? Это ведь натурально конец света! Скажи, ну разве они не понимают, насколько важно, чтобы праздник вышел грандиознейшим? Разве не видят, что всё это – решительно никуда не годится? Не знают разве, что просто необходимо учесть все нюансы? — сыпал вопросами Александр Николаевич, теперь только осознавая, что, кроме Рахманинова, его никто, пожалуй, и не понял бы. Рахманинов улыбнулся от чувства ностальгии. Столько лет прошло, а Скрябин всё тот же.
— Знают. Всё знают, Александр Николаевич. Ты просто смотришь не туда снова, ты вон куда погляди, — Сергей Васильевич развернулся лицом к залу и встал плечом к плечу со Скрябиным. — Там вон впятером ёлку украшают. Ты посмотри, какая она красавица! А вон там музыку настраивают, чтобы мы с тобой тоже праздновать могли, а не за роялем весь вечер… А на кухню меня не пустили даже. Некогда, говорят, столько всего ещё приготовить нужно. Нас собрали. Ты погляди, вон там Бах, а вон Владимир Васильевич, а тут мы с тобой. Куда уж грандиознее, Александр Николаевич?
Рахманинов ещё раз с улыбкой оглядел весь зал, объяснив не только Скрябину, но и самому себе, какое чудо произошло с ними сегодня. Скрябин поморщился и фыркнул.
— Оставили бы Баха, вместе с Владимиром Васильевичем, где-нибудь в зале прошлого века, — пробормотал он, несколько всё-таки успокоившись. Зала действительно была огромной, а сколько в запасе было огней! Да если бы у него в «Прометее» было столько, кто знает, что вышло бы! Да и техника действительно успокаивала своим присутствием. Всё-таки, не всё ещё потеряно.
— Эх ты… — вздохнул Рахманинов, всё с той же улыбкой глядя на Скрябина. Александр Николаевич всё-таки тоже напоминал ему о России, о доме, о юношестве в консерватории, и злиться на него совсем не выходило, да и спор не шёл. Рахманинов замолчал и остался стоять рядом со Скрябиным, больше не допуская его волнений.
В кухне, упомянутой Сергеем Васильевичем, теперь творилась милейшая картина: жёны и спутницы композиторов — пианистки, танцовщицы, поэтессы и многие другие, — мирно болтая, готовили, понукая иногда дочек за нерасторопность, но не ругая всерьёз. За дверным косяком стоял Шуберт и осторожно смотрел из-за него на Терезу, с которой им так и не удалось обвенчаться. «Спасибо, Роберт» — тихо поблагодарил Франц, подняв голову. Ему действительно было важно, чтобы Тереза была с ним хотя бы в один этот рождественский вечер, пусть он и сгорит со стыда и смущения от попытки пригласить её танцевать. По другую сторону стоял Брамс и выглядывал среди хозяек Клару Шуман. Роберт позвал и его. А прямо там, в кухне, сидел теперь Фредерик и, может быть, мешался, но уходить не собирался, глядя на распалявшуюся в рассказах о невзгодах жизни Жорж. Она и не видела, что Шопен пришёл, и рассказывала свои истории Екатерине Сергеевне Бородиной, но тот всё равно сидел и всё равно слушал, тихо улыбаясь. По другую сторону стола сидели, болтая о чём-то совсем отстранённом, Анна Магдалена Бах в окружении мирно спящих детей и Констанция Моцарт с Анной Марией и Иоганном Томасом на руках. В ногах же у неё, на теплом коврике, любезно предоставленным Шуманом, играла Терезия, качая Раймунда в люльке. Карл и Франц, сыновья, увидевшие больше света на жизнь, чем их сёстры и братья, божились, что приедут завтра, чтобы повидаться наконец не только с матерью, но и с отцом.
В зале же жизнь кипела, и нельзя было не заметить тех, кто стоял теперь поодаль, не принимая участия ни в украшении ёлки, ни в организации празднества.
— Всё-таки даром они протаскали этот проигрыватель, — пространно заметил Стасов, глядя на Микаэла и Игоря, занимающихся теперь кассетами. К несчастью, а может, наоборот, к его удаче, высказывание это услышал стоявший недалеко Дягилев.
— Почему это даром? Вещь полезная и никому не придётся весь вечер играть, — пока как бы между делом, поглядев коротко на Владимира Васильевича, отозвался он.
— Ерунда это всё, не думайте, что ребятам нечего показать! Уж вон сколько времени не садились за инструмент. Человеческая музыка гораздо живее механической, — резко отозвался Стасов, не собираясь держать свои несогласия в тайне.
— А вы за мои думы не переживайте, о своих лучше подумайте! Как, по-вашему, проигрыватель работает? На кассету чьё исполнение записано? Человека! Об этом лучше подумайте, — тут же зажёгся Дягилев и с насмешкой отвернулся от Стасова. Двести лет живёт, а с места никак не сдвинется.
— Не подумаю! — перебивая, загремел Стасов. — Всё равно не то! Где человек, прямо теперь, прямо перед тобой играет, а где какая-то запись, где ни глаз человека, ни самого человека!
— И что нам теперь, из-за того, что вы упёртый ретроград, по сотому разу слушать Рахманинова и отказаться от исполнений наших внуков и правнуков? — Дягилев снова повернулся к Владимиру Васильевичу и вцепился в него своим горящим смольным взглядом. Стасов вспыхнул за секунду.
— Когда будут новые Рахманиновы, Мусоргские и Римские-Корсаковы, тогда и будете слушать, а пока некого и нечего! — отрезал он, глядя в ответ на Сергея Павловича из-под густых седых бровей. Дягилев от возмущения будто стал ещё больше, желая загородить своей тенью всего Стасова.
— Не вокруг вас одного вся музыка мира крутится, Владимир Васильевич! Людям нужны новые впечатления, новые краски, движение вперёд, поиск! Вашу пластинку давно заело, а я на одном месте стоять не хочу, хватит уже повторений, сил нет слушать одно и то же! — прорычал Сергей Павлович и, чтобы не начать со злости ломать стулья, ушёл к Стравинскому и Таривердиеву в поисках чего-нибудь свежего и не затхлого.
— Вот и не слушайте! — вдогонку крикнул Стасов.
— Владимир Васильевич! — издалека донёсся весёлый оклик Мусоргского. — Владимир Васильевич, идите скорее к нам, Николай Андреевич такую прелесть сочинил!
И Стасов, забыв уже о споре, ушёл к своим орликам, широко улыбаясь и радуясь их доброму расположению духа.
Когда ёлка была уже наряжена и друзья собрались вместе, болтая, кто о чём, смеясь и споря, дверь в залу гулко хлопнула. Появился герр Бетховен. Молчаливый, угрюмый, он всегда теперь шумел, чтобы ещё раз подтвердить — слышит. Не только он, но весь мир. Впрочем, это только вид у него был таким, на самом деле он рад был наконец оказаться среди товарищей по ремеслу, весёлых и радостных.
Начало темнеть, в зале зажглись огни. Место за роялем было свободно, всё вокруг почти украшено, так что и голоса уже не шумели в споре так громко, да и музыки в зале явно стало не хватать. Сергей Васильевич, решив, что потерю эту необходимо восполнить, сел за инструмент и, подумав немного, начал свою соль минорную прелюдию, чтобы разогреться и не отправлять в этот всеобщий гул что-нибудь из новых, нуждающихся в первом и самом пристальном внимании, сочинений. Тогда, голодный до шалостей Моцарт, заметив, что вокруг Рахманинова никого нет, подобрался к нему с обратной стороны рояля на цыпочках и вдруг выскочил, громко крикнув: «Ба!».
Музыка в тот же миг оборвалась, да так удачно, что могло показаться, будто Рахманинов просто затянул паузу перед новым аккордом. Но Сергей Васильевич, перепугавшись, вздрогнул, услышал ухнувшее вниз сердце и тут же с грохотом упал без чувств прямо на пол, скатившись со стула и, видимо, не собираясь играть дальше. Вольфганг даже не подумал, что мог своей шуткой настолько испортить что-то. Вот вечно: не подумает, а оно всё разваливается прямо на глазах, да так быстро, что ноги унести не успеешь! Разговоры моментально стихли. Все обернулись на грохот.
— В чём дело?! — загремел Бах и, сверкнув глазами, посмотрел на младших сыновей. Те попятились, не оглядываясь.
— Это не мы! — робко проговорил Иоганн Христиан.
— Да, не мы! — подхватил Иоганн Христоф, испуганно глядя на отца.
— А кто? — спросил Бах, обводя взглядом всех присутствующих. Из-за грохота и криков в дальнем углу на стуле закряхтел и проснулся Лядов. Он с сонным испугом в глазах оглянулся по сторонам и стушевался под грозным взглядом Баха. Быть виноватым в чём бы то ни было Анатолий Константинович не мог, потому что спал, а во сне имел обыкновение только посапывать и иногда бормотать что-нибудь.
— Кто стоит ближе к роялю, того и стоит подозревать! — заметил Мясковский, выглянув на рояль из-за плеча Прокофьева и почти сразу же спрятавшись снова.
Моцарт под шумок тихонько отошёл к стене, желая остаться незамеченным. Бах кинул взгляд на стоящего неподалёку Даргомыжского. Вдруг моргнул свет, сверкнула молния, застучала в дверь бетховенская Судьба и вот уже сам Людвиг держал Александра Сергеевича за грудки, будучи готовым совершить расправу над злодеем. Маленький, тихий и весь вечер остававшийся незамеченным Даргомыжский огромными глазами глядел на Бетховена, так внезапно схватившего его.
— Да вы что, помилуйте, это не я! — взмолился Александр Сергеевич и обернулся по сторонам в поиске поддержки. Но никто не мог осмелиться навлечь и на себя гнев Бетховена, призвавшего на суд саму Судьбу. — Я не виноват! Адвокат! Выслушайте её, прошу вас, это моя Русалка, она не станет лгать!
С этой мольбой о помощи пришло новое чудо: из струн рояля, зацепив верхние нотки, разлетевшиеся мелкими капельками, вынырнула настоящая, совсем юная русалка, и села на крышку рояля, держа в руках какие-то документы и автоматическую ручку.
— Вы решили покарать невиновного, герр Бетховен, — бархатным девичьим голосом уверенно проговорила Русалка и опустила взгляд в документ. — Александр Сергеевич в ту секунду, когда упал потерпевший, стоял от него в семи с половиной шагах и собирался с мыслями, чтобы подойти к некоему Йозефу Гайдну, желая завести с ним разговор. Таким образом, Гайдн может подтвердить, что Александр Сергеевич стоял рядом с ним и Рахманинова не толкал.
Закончив с самым деловым видом, Русалка подняла свои голубые, как чистая речка, глаза и посмотрела на Бетховена, дожидаясь его решения как судьи.
Чайковский, сидевший всё это время на стуле у окна опустив голову, прикрыл лицо рукой. Он очень не хотел, чтобы Русалка, которую он спутал с одной своей давней знакомой из весьма жестоко уничтоженных партитур, заметила его.
— Вернулась, ей-богу, вернулась, ещё и с образованием правоведа! — бормотал Пётр Ильич, вспоминая и о сожжённой Ундине, и о дудке, на которую он променял профессию юриста. Людвиг, угрюмо посмотрев на водную гостью, отпустил Даргомыжского и, более того, в знак извинения поправил измятые лацканы его пиджака. Александр Сергеевич на Бетховена не злился совсем и даже смутился, что человек такой величины поправил ему пиджак, пусть и после собственного нападения.
— Спасибо, — поблагодарил за честный суд Даргомыжский и уважительно наклонил голову.
Русалка же, в услугах которой он больше не нуждался, соскочила со своего места и снова нырнула прямо в струны рояля.
— А где герр Шуберт? — вдруг нашёлся Моцарт и натурально огляделся в поисках Франца. Действительно, никто не видел, как он ушёл. Впрочем, он и не заходил в залу, всё время смотрел за своей Терезой.
— Сбежал? — ахнул Таривердиев.
— Напугал и сбежал! — прогремел Бах.
Вновь молния, вновь бой Судьбы, и вот Бетховен уже держит Франца. Тот смотрит испуганно, поправляет пенсне. Разглядев, что перед ним не кто иной, как Людвиг, Шуберт раскраснелся, стушевавшись, и едва не заплакал, забыв даже на эти мгновения о своей Терезе.
— Герр Бетховен, я… Герр Бетховен, я давно… — залепетал Франц, не веря своему счастью.
— Да вы посмотрите, Людвиг, разве мог он! — в сердцах воскликнул Гайдн. Бетховен, нахмурившись и, по всей видимости, смутившись, отпустил бедного Шуберта.
Суета вокруг Сергея Васильевича не задела, кажется, только Дягилева, который всё это время смотрел с восхищением на Бетховена. Сколько силы было в этом удивительном человеке!
— Ты погляди, погляди!.. — шептал Сергей Павлович и дёргал, щипал за руку Стравинского, боясь, что тот неудачно моргнёт и пропустит молнию.
«Нет, я такого не писал… Кто это так измывается над моей соль минорной…» — с этими мыслями, приведённый в чувства громом и молнией, Рахманинов вдруг дёрнул пальцами, тут же стукнувшими по полу в намерении поставить последнюю октаву прелюдии. Звук этот могли услышать только те, кто стоял рядом. Бах беглым взглядом окинул Сергея Васильевича.
— Помогите же ему подняться! — приказал он, и Александр Николаевич тут же дёрнулся, чтобы поддержать Рахманинова. Моцарт вдруг побледнел и медленно попятился. Рахманинов опёрся о плечо Скрябина и пересел с пола на стул; голова его кружилась, так что встать он пока не мог. Память же вернулась вся. Чёрные глаза Сергея Васильевича вдруг взметнулись вверх и безошибочно врезались в Моцарта. Без слов Рахманинов указал: Вольфганг виноват. Судьба снова хотела прогреметь, но Бетховен ей не позволил. Сергей Васильевич сам должен был расправиться с обидчиком. Моцарт побелел от ужаса. Осознав, что отступать больше некуда, он остановился, со страхом в глазах глядя на Рахманинова. А Сергею Васильевичу взгляд на своего обидчика придал столько сил, что он смог подняться со стула. Медленно, неумолимой карой Рахманинов стал надвигаться на Моцарта, будто всерьёз собираясь поколотить его за такой номер. Вольфганг всхлипнул и закрыл лицо руками.
Вдруг свет потух. Затрясся пол, разверзлась бездна. Только в эту, в последнюю ночь перед Рождеством мог появиться он — Николо Паганини, — пришедший теперь, чтобы защитить своего друга. Чёрная тень его полностью закрыла Моцарта, глаза опасно загорелись.
— Не тронь! — не разобравшись даже, кто, почему и зачем хотел теперь обидеть Вольфганга, прорычал Паганини.
— Дуся, что творится-то? — в изумлении прошептал Прокофьев. Мясковский же, выглядывавший из-за его плеча, в которое он вцепился обеими руками, в ответ только помотал головой.
Рахманинов такого отпора ожидать не мог и замер, быстро остыв после такого зрелища.
— Николо! — вдруг послышался радостный оклик. Из толпы показалось улыбающееся лицо Листа. Он, кажется, совсем не испугался такого появления друга, а наоборот, только больше воодушевился.
— Ференц? — то ли восклицая, то ли спрашивая, удивлённо проговорил Паганини, и весь огонь погас. Снова загорелись свечи, замерцали огни на ёлке. Николо понял, что попал на вечер не сам, а по настойчивому приглашению Шумана. Моцарту пришлось выйти, чтобы дать другу возможность поговорить со старым приятелем.
— Простите меня, пожалуйста, — опустив голову, попросил он, ковыряя пол носком туфли. Злиться в такой день, да ещё и когда Моцарт просил прощения, Рахманинов не мог. Он только нахмурился для вида.
— Прощаю. Но больше так не делай, — наказал Сергей Васильевич и дружески, в знак примирения, похлопал Моцарта по плечу. Ну сущий ребёнок, как держать на него обиду?
— Пойдём лучше, в четыре руки сыграем? — предложил Рахманинов и вдруг обернулся на Скрябина. — А Александр Николаевич будет заказывать нам музыку.
Моцарт раззадорился сразу, в глазах снова засверкали искорки. Скрябина же Сергей Васильевич озадачил, даже несколько смутил.
— Да обо мне ли ты говоришь? — удивлённо переспросил Александр Николаевич, уходя за Рахманиновым следом. Вольфганг уже сидел на верхнем регистре, готовый к любым импровизациям.
На завтра же был большой бал. Танцы, смех, резвящиеся и визжащие от игр дети, огни на ёлке, уставленный всевозможными блюдами, разумеется, приготовленными с любовью, стол и музыка, музыка, музыка…
Моцарт наконец увидел старших сыновей. Он смотрел на них с большим восторгом в глазах, понимая, что они во многом обошли его, долго и горячо спорил с ними. Бах же наконец смог отдохнуть от детей, со стороны только иногда следя, чтобы они не обидели случайно чужих, но с этой задачей неплохо справлялась и Анна Магдалена. Приятной собеседницей нашла Екатерину Сергеевну Констанция Моцарт, пригласив её в обсуждение вместе с Бах. Шуберт наконец решился подойти к Терезе и пригласить её танцевать. Фредерик же сидел теперь где-то далеко в уголке и снова со спокойным удовольствием слушал Жорж, на редкость тихую и увлечённую. Таривердиев сумел представить свой вальс, разумеется, не без помощи Шостаковича, приехавшего по вчерашнему обещанию из открытки. Кучкисты и современники снова собрались для разговоров, но о музыке почти ни слова: всё больше вспоминали былое и смеялись.
Чайковский долго с улыбкой наблюдал за семьями, воссоединившимися благодаря Шуману, и наконец решился загадать своё единственное и самое заветное желание. «Роберт, — совсем тихо прошептал Пётр Ильич и закрыл глаза. – Можно мне увидеть маму? Хотя бы на минутку». Тут же навернулись слёзы, и он, попросив прощения, вышел из зала. Шуман не мог не дать Петру Ильичу такую возможность. Там, за дверью, его ждала мама. Совсем молодая, такая, какой она всегда и была. Чередой превращений и сам Чайковский сделался маленьким мальчиком. Роберт сумел держать эту фантазию почти час, но после отпустил, горячо извиняясь перед Петром Ильичом — дольше не мог. Вернулся Чайковский по-детски счастливым и наконец-то спокойным.
Пожалуй, весь этот вечер можно было назвать большим счастьем для всех собравшихся, а в особенности для Роберта. Он с большим удовольствием наблюдал за детьми, которые с нетерпением разворачивали подарки, за друзьями, танцующими, играющими, спорящими, за своей Кларой, которой он дал возможность мило провести время с подругами, и сердце его наполнялось чистейшей любовью. Но вот пробили куранты, затихла музыка. Всё когда-нибудь кончается, даже самое хорошее. Роберт с тоской наблюдал за тем, как собирались его друзья. Благодарили, уходили такими радостными и счастливыми, смеялись, обещали вернуться к будущему году...