Дневное зимнее солнце уже давно стояло в зените, к большому счастью, не заглядывая нагло в окно и не силясь ранить последний присутствующий глаз одного из резидентов поместья своими лучами. Словно покровительствуя чтению, тишина стояла гробовая, и лишь где-то за окном был слышен приглушенный смех младшей Рейнсворт, только что провалившейся в сугроб при попытках скрасить этот скучный предпраздничный день очередным снеговиком.
Однако у кого-то каждый день — рабочий.
Произведённый однажды скачок во времени, заставивший перешагнуть добрые полсотни лет существования страны, при любом желании сослаться на события прошлого заставляет периодически сверяться с подробными в своей достоверности тяжелыми летописями и иными книгами, дабы ничего ненароком не напутать. Библиотека поместья Рейнсворт не могла похвастаться тем же прославленным богатством, что имело знаменитое собрание книг дома Барма, но она всё же содержала в себе немало полезной информации по разным направлениям — научным и не очень. Однако занятие это далеко не из числа его любимых, ведь ровные строки, конечно, не нарочно, но заставляют невольно задумываться о том, как бы они выглядели и что бы в себе несли, не сглупи он однажды.
Поиски прервал тихий стук в тяжёлую дверь зала, и уже по этой лёгкости в каждом ударе он понял, кто именно сейчас войдёт. Из-за приоткрытой двери, точно следуя его догадке, осторожно выглянуло болезненно бледное, но неизменно улыбающееся лицо Шелли Рейнсворт, и Брейк обреченно вздохнул от мысли о том, что подобная нерешительность и чрезмерное уважение к его личному пространству точно не вяжутся с тем фактом, что хозяйка этого дома никто иной, как она сама.
— Я тебе не помешала? — вопрос, очевидно, риторический. — Опять что-то ищешь для Пандоры? Лучше бы пошёл почитал что-нибудь художественное или поиграл в снежки с Шерон. Ты же знаешь, она всегда рада, да и всё-таки сегодня почти-что праздник.
От проявленного небезразличия нестерпимо захотелось искренне улыбнуться, но он сдержал этот порыв, ограничившись лёгкой полуулыбой, сдержанной и вежливой достаточно, чтобы быть адресованной леди.
— Он, увы, не сегодня. Неужели Вы против ответственного отношения к работе?
Женщина закатила глаза в притворном разочаровании. Возможно, она хотела в очередной раз привлечь его к участию в своих самых обычных для дамы, но весьма странных для джентльмена увлечениях, поэтому так настойчиво убеждала отвлечься, не брезгуя щепоткой театральности в своей эмоции.
— Есть гораздо более подходящие для предпраздничных дней занятия. Устанешь и будешь ходить завтра кислый и ворчать на бедного Рейма, а так, извини уж, не пойдёт. Так что я настаиваю.
По приторно сладкой улыбке, которую по роковому незнанию можно было бы перепутать со снисходительной, стало заметно, что она действительно настаивает. Очередной тяжелый вздох возвестил о победе над смирившимся со своей, без сомнений, не такой уж плохой судьбой собеседником.
— В таком случае я обязательно подчинюсь, как только дочитаю этот параграф. Как Вам такая сделка?
Сложив руки на груди, Шелли привычно кивнула в знак одобрения предложенного компромисса.
Однако почему-то не уходила.
Напротив, пройдясь от дверей до кофейного столика, а оттуда до ближайшей к мужчине полки, так и норовившей прогнуться под весом бумаги, будто в нерешительности замерла, изредка с едва заметной задумчивостью поглядывая в окно. Словно размышляя над собственным намерением что-то сказать, постепенно собиралась с мыслями. Быть может, что-то произошло? Эта догадка заставила Брейка напрячься и оторваться от книги.
— Что-то случилось, миледи?
Прозвучало несколько резко, и она, казалось, даже слегка вздрогнула от такой внезапной небезучастности, но в ту же секунду поспешила заверить его в том, что всё у неё в полном порядке. Но не успел он выдохнуть с облегчением, готовясь закрыть многострадальный фолиант, как его всё же прервал женский голос:
— Но кое-что действительно случилось.
Образовавшееся молчание было слишком коротким, чтобы посчитать его неприличным или неловким, но достаточно громким, чтобы ему внезапно стало нехорошо. Ничего в её тоне не изменилось, но фраза эта отчего-то прозвучала по-своему зловеще.
Когда слышишь подобное, на ум обычно начинают приходить самые ужасные догадки, а его разум уж точно имел почву для рисования самых страшных картин потенциально произошедшего, коим могли бы позавидовать даже наиболее эпатажные Ривьерские художники, с непонятной ему фанатичной частотой фантазирующие на тему Бездны. Стараясь не переживать слишком сильно, он продолжал смотреть на неё в ожидании объяснений.
— Ты наверняка не читал последнюю газету, поэтому я подумала, что тебе стоит узнать об этом. Западное кладбище закрывают…
Всё тело пронзил холод, будто с ног до головы резко и беспощадно окатили ледяной водой в тридцатиградусный мороз. Он сразу понял, к чему она ведёт, его с этим местом могло связывать только лишь одно, что при любом своём упоминании заставляет его замереть в немом ужасе, а сердце начать биться быстрее в ожидании неминуемого раскрытия всех своих так бережно скрываемых тайн. Кроме страха новой волной накатило слишком знакомое уже сожаление, из-за роковой ошибки или же плохой во всей своей внезапности новости, что болью отозвалась в сердце, ведь она была права: он действительно об этом не знал.
Возможно, в такой момент он бы никогда не заметил того, что чуткие карие глаза внимательно следили за его реакцией. Чуть помедлив, будто давая ему время на постепенное осознание, она продолжила:
—… Так что и охранять его теперь, как понимаешь, на совесть не собираются. Решили, видимо, что оно слишком старо, чтобы туда кто-то наведывался достаточно часто для обоснованности затрат на его обслуживание, да и работников сейчас не в избытке. Кто знает, что может начаться. Как раньше уже не будет, да и все дорогие памятники наверняка растащат и распродадут. Тем более привлекают внимание могилы знатных господ, пусть даже они и ветхие.
С каждым словом его предположение подтверждалось, беспокойство не отступало, и больших усилий стоило ему взять себя в руки. Однако спокойный голос и аккуратность женщины всё же делали своё дело: он точно знал, что с этих губ никогда не сорвётся ничего потенциально содержащего злой умысел или способного даже совсем немного его ранить. Шелли никогда не спрашивала лишнего, ведь не хотела и не старалась достать из него правду, что он безмерно ценил, и всё это вдруг заставило его устыдиться своей бурной реакции на такие тихие и простые слова. Её цель всё еще не была ему ясна, но даже успокоившись, он не нашел в себе смелости об этом спросить.
Не дождавшись комментария, Шелли решила озвучить свое предложение, при этом наверняка постаравшись придать своему голосу как можно больше привычной уверенной мягкости:
— Я хочу, чтобы ты сходил к той семье, Зарксис. Неизвестно, как долго могилы пребудут в их первоначальном состоянии, а ты ведь даже ни разу с ними не повидался. Я знаю, что это важно для тебя.
Синклеры, «та семья» — они никогда и ни за что не перестанут быть тем «важным», о котором она говорит, так же как и это неотступное, умертвляющее всё уже попросту несуществующее святое в нём, чувство, кажется, никогда не исчезнет. Уже несколько долгих и относительно счастливых, в сравнении с предшествующими им, лет оно спит, и он готов сделать всё, а вернее, не делать ничего, лишь бы его не будить.
— Возможно, Вы уже знаете, что я не посещаю такие места. Нет нужды ворошить прошлое. — всё же ответил он, про себя отметив, что понял эту болезненную истину лишь на личном горьком опыте. Да и слишком много времени утекло сквозь пальцы, пока он сидел на холодном, точно сама смерть, прикрытая им, камне, упиваясь таким невыносимым когда-то горем. Хотелось бы верить, что приди он туда сейчас — всё было бы иначе, но причин надеяться на подобное ему не виделось. «Иначе» — давно забытое слово, в котором однажды пришлось сильно разочароваться.
Шелли, казалось, ничуть не удивил его ответ. Она сохраняла свой спокойный вид, и любой другой человек мог бы ошибочно предположить, что на этом разговор окончен, но он, знающий эту леди достаточно долго, ясно видел по её глазам, что она собирается гнуть свою линию до конца. В конце концов, именно способное удивить своей внезапностью любого незнакомца женское упорство и было в числе тех уникальных качеств, что делали её самой что ни на есть настоящей наследницей рода Рейнсворт.
— Ты уже решил, что тебе надо двигаться вперёд, так ведь? Для этого нужно отпустить прошлое, я говорила об этом ни раз.
— Почему же Вы решили, что я его не отпустил? Это всего лишь нежелание вспоминать.
Она выглядела поистине озадаченной, будто спросил он не о ходе её мыслей, а о том, как будет её имя, или какой сейчас идёт год. Хотя, пожалуй, даже тогдашнее удивление этому уступает.
— О чём ты? Прошлое нельзя забыть, да и попросту не нужно. Уверена, в глубине души ты и сам этого не хочешь. Но при этом его можно и даже нужно отпускать.
При взгляде в её расслабленное, но уверенное лицо создавалось впечатление, что это умудрённая опытом мать учит своё дитя простым и очевидным для каждого взрослого вещам. Однако, видимо, только не для него. Что греховного в том, чтобы не хотеть в сотый раз осознавать последствия когда-то сделанного выбора и вновь ощущать всё то, что однажды уже сбросило его в такую яму, из которой ему самому никогда не было бы суждено выползти. Именно похоронив память в метафорической земле из радости новой жизни и сопутствующей ей рутины, он наконец-то смог спастись иначе, нежели наложив на себя руки. И это возникшее после её слов, несомненно, глупое мимолетное желание не стоит обнуления всех прошлых усилий.
— В чём же разница, миледи? Я стремлюсь забыть, а это значит, что пытаюсь отпустить. Вы не находите это весьма логичным?
Чувство собственной наивной детской глупости стало нарастать, когда она многозначительно изогнула правую бровь. Каким образом она оказывает на него это давление, если ещё даже ничего не сказала?
— Она в чувствах, которые ты испытываешь, когда что-то или кого-то отпускаешь. Я не вижу их в тебе.
Всем своим видом говоря: «Прости, но…», Рейнсворт медленно мотает головой, словно ожидая, что от одной этой новости он расплачется, точно маленький ребёнок, и попросит знающую эту жизнь взрослую леди вложить те самые чувства в него, тем самым просветив и спасши его от неизбежной в любом ином случае участи пропащего невежды. О чём вообще речь? Брейк вопросительно посмотрел на неё.
Шелли замолчала, будто что-то вспоминая для себя и подбирая верные слова, пытаясь сложить из них и собственных давно забытых чувств нечто в достаточной степени внятное для того, чтобы он, весь из себя упёртый непрошибаемый дурак, уловил её мысль.
— Знаешь, однажды наступает тот совершенно обычный на первый взгляд, но на деле такой особенный день, когда ты в очередной раз приходишь на могилу и ощущаешь себя иначе, совсем не как до этого. Ты не чувствуешь былой боли, не вспоминаешь сожалений, ты ощущаешь только любовь, ту самую, что однажды, как тебе казалось, была пресечена их смертью. Ты вдруг понимаешь, что не хочешь портить этот момент и размазывать слезы по надгробию, и…
Заметив потерянный и несколько скептический взгляд собеседника, женщина мягко улыбнулась.
— Ты же знаешь, что такое любовь, Зарксис, в обратном ты меня не убедишь. Ты наверняка уверен, что она всегда соседствует с горем, подобным тобой испытанному, и это, твоя взяла, будет отчасти правдой, но только не в такие моменты. Встречи с близкими — это не то, что следует омрачать собственный эгоистичной грустью, тем более, когда они становятся так мучительно редки. Тогда ты понимаешь, что любишь этих людей гораздо сильнее, чем хочешь по ним убиваться. Это оно — это то самое чувство, именно в тот момент долгожданной свободы ты вдруг осознаёшь эту простую истину. Тогда ты и ощущаешь подлинное спокойствие мучимой отступающей теперь тоской души, по-настоящему отпуская.
Даже в возникшую паузу он не находит сил посмотреть ей в глаза, контакт с которыми был прерван ещё при первом упоминании любви. Разум отчаянно противился противоречащей с собственным опытом информации, что она пыталась в него вложить, ведь как она вообще может говорить подобные вещи? Любой живой человек, до тех пор пока он ещё в своем уме, не сможет смотреть на надгробия родных людей с описываемым равнодушием. Всякие положительные эмоции, ровно как и их отсутствие, при взгляде на скорбные эпитафии кажутся ему чем-то сродни чёрной магии и кощунству. Но он, противоречащий сам себе законченный дурак, как успелось ему про себя подуматься, почему-то внимает её словам, словно завороженный, будто вопреки уязвленному словами разуму, чему-то более наивному внутри него нестерпимо хочется дослушать. Ведь по какой-то неведомой даже ему самому причине эти болью откликающиеся в мечущемся сердце слова не вызывают и грамма ставшего уже ему привычным за первое время пребывания в поместье раздражения или появившегося гораздо позже желания спорить. Из гипнотического состояния его вывело лишь то, что Шелли вдруг тихо рассмеялась в собственную руку, тем самым будто дав ему, заслушавшемуся, пощёчину такую же мягкую и звонкую, как и смех её адресантки, заставив широко раскрыть глаз и вылупиться в пол, что наверняка выглядело по меньшей мере глупо. Благо сейчас она этого не заметила.
— Понимаю, всё это звучит как нарочито мудрый монолог из книги для молодых барышень, но будь уверен, я почерпнула эти слова не оттуда. Просто пойми, я бы очень хотела, чтобы и ты однажды узнал, каково это.
Так и есть, точнее просто не скажешь, ведь все эти светлые чувства и правда звучат как вымысел, наивная детская сказка, столь похожая на те, что он читал младшей леди Синклер перед сном, когда та в очередной раз отказывалась ложиться спать без своей любимой истории и подразумеваемой её чтением компании. Там никогда не было места разрывающей сердце грусти и калечащего разум сожаления, ведь всё, что могли испытывать нарисованные не самым искусным иллюстратором человечки, так это любовь, нежность и подлинное блаженство от жизни, исключающей всякие лишения и не имеющей абсолютно ничего общего с неизменной в своей кровожадности реальностью. А что тогдашний Кевин, что сегодняшний Брейк — оба они имели неудачу жить именно в последнем мире, и посему не надеялись обрести надежду на внезапное просветление. Вернее, первый о подобном даже не задумывался.
Девочка по-детски наивно верила, что в будущем её ждет такая же безупречная судьба, а он столь же наивно хотел для неё того же. И так же невероятно наивно со стороны Шелли желать ему чего-то не вяжущегося с его прошлым настолько, что становится смешно и грустно, так грустно, что хочется промолчать, отвернуться, убежать, сделать что угодно, но не дать сорваться с губ идущим наперекор кричащему о жестокости бытия разуму словам искренним.
— Это совсем не так, миледи. Ну, может быть, только лишь отчасти...
Ловя удивлённый взгляд и не дожидаясь хлопка по голове, спешит продолжить:
- ... Но всё это звучит очень красиво. Я обязательно задумаюсь над сказанным Вами.
В помещение всё же пробивается луч солнца, что-то натянутое внутри отпускает, и он наконец вдыхает полной грудью, позволяя себе посмотреть в ответ. Встречаясь взглядами, ловит её смеющуюся над его не совсем вежливой честностью молчаливую улыбку, различает непонятное ему одобрение карих глаз и чувствует на себе тонкую руку, что тянет его прочь из библиотеки, откликаясь тем самым на звонкий голос игравшей на улице дочери, донёсшийся из окна. Стены зала, отдаляющегося с каждым шагом, не стали свидетелями некой новой и неочевидной истины, но думается ему, они наверняка застали нечто большее. И он верит, наконец-то верит, что об этом обещании он уж точно не пожалеет.
Ведь столь же наивно хотел бы этого сам.
***
Предвещающая приход ещё более холодных ветров скорая зима ещё не проявляла себя во всей своей яркой белизне, и на деревьях ещё можно было заметить обожжённые воздухом прохладных осенних дней редкие сухие листья, то и дело ложащиеся на могильную землю, словно желая прикрыть засохшие уже цветы, оставленные родными многочисленных покойных. Вся эта, на первый взгляд, унылая картина заставила его порадоваться тому, что удавалось найти время на то, чтобы часто их заменять. Образу Шелли Рейнсворт всегда странно шли розовые камелии, что он никогда не решался подарить ей при жизни, сказав бы этим, пожалуй, гораздо больше, чем стоило бы. Сейчас же они украшают плиту с родным именем, высеченным кем-то уже почти полгода назад, придавая ему характерное его обладательнице фамильное изящество.
Поколение за поколением господ дома Рейнсворт хоронили здесь, среди обычных горожан и высоких тихих деревьев, что словно обнимали ведущий к кладбищу пролесок, вселяя в посетителей ощущение спокойствия и защищённости. Однажды Шелли пригласила его сюда вместе с дочерью проведать её дедушку, и уже тогда он испытывал это же необъяснимое на тот момент умиротворение. Размышляя об этом сейчас, сложно сказать наверняка, была ли это заслуга описанной обстановки или же близости женщины, но проверить это ему уже никогда не будет суждено, ведь теперь обе причины — это две неотделимые друг от друга вещи. Эта мысль заставляет Брейка усмехнуться: её всегда забавляла его чрезмерная драматичность.
Воспоминания приходят, приводя за собой десятки других, теплотой отзывающихся в сердце, окутывают сознание, что и без них вдруг больше не желает горевать. Тоска не уходит, она тонет в горячем море, так приятно обжигающем душу едва заметными мягкими волнами. Вряд ли это можно назвать тем мирным спокойствием, ведь он, думается, мог бы описать это существующее, оказывается, чувство даже более искусно. Стоит отдать должное — она, как и всегда, была совершенно права, ведь он точно знает, что именно это и зовется любовью.
Да, это прошлое он, пожалуй, всё же отпустит.
