***
Погода стояла жаркая; прохладный ветер иногда обдувал незакрытые части тела, даруя редкое спокойствие. Кавех, сидя на деревянном подоконнике, кистью сжимая горлышко бутылки вина, обдумывает вещи, на которые обычным днём часа не сыщешь. Иногда доносятся незнакомые голоса, шаркающие звуки шагов. Полдень; люди свои дела решают, проходят, пробегают мимо по дорожкам Сумеру, ничего не оставляя за собой. Было много подобных дней, и этот не последний. Вещи, о которых Кавех в свои выходные думал схожи: содержанием, настроением. Этим днём решил обдумать беспокоящее его на протяжении пары недель, а, может, дольше. Самому неизвестно и непонятно. Мысленное пространство мажется, и мысли несочетающиеся нагружают неясную голову своей мнимой тяжестью. Воспоминания о нём тревожным осадком оседают в черепной коробке, тянут. он влюбился. Раньше думал, что его любовь, кому бы она отдаться ни решила, будет трепетной и милой, будут дополнять ей друг друга. Он будет отдавать всего себя, а она, или он, на худой конец, всего или всю себя. И так они будут друг друга истощать, восполняя снова и снова, меняясь чувствами и жизнью. Кавех с тем, кого сердце его непослушное и буйное выбрало, на эту тему не говорит. Недостаточно смел, ведь кто знает, как аль-Хайтам отнесётся к этому. Архитектор тяжело и плотно вздыхает, воздух втягивается с небольшим трудом, из горла бутылки делает глоток, вино немного успокаивающе разливается внутри. Аль-Хайтам появился резко. Кавех, правда, помощи не ждал ни от кого, ведь у людей свои дела, свои проблемы, и у кого же при нужде заботиться о своей жизни желание возникнет помочь юноше, обманутому, оставшемуся без денег и в долгах, может, немного и по своей вине. немного. В этот момент, когда казалось: холодные звёзды упадут с неба на голову, придавив к земле, не оставив ничего. Сгребёт к себе мрачно мнимый страх голодной смерти, которую сознание в остаточном чувстве пустоты и сживающей со свету тревоге не хочет принимать, не может, такая не вяжется с собой. И неизвестно, сколько нужно работать, чтобы долги отдать, чтобы маленьких остаточных сумм хватило на еды немного. Может, пришлось бы спать по паре часов в день, или не уходить в сон вовсе. Тогда недостаток того морил бы юную болезненную голову и свёл в могилу. Своя судьба Кавеху представлялась смертельно пустой со скорым окончанием. Наверняка, ему бы не дали умереть от голода в Сумеру, но тревога эта и мысли страшные из головы уходить не хотели и перебивали намёк любой на хороший исход. И было страшно. Но аль-Хайтам действительно появился, когда достаточно времени прошло, когда слухи расползлись по людям, меж них кружась и летя дальше, долетев до него. И вспоминая перепалки, мелкие ссоры ежедневные, ставшие привычной действительностью, Кавех никак не может понять, как пришло всё к тому, как есть сейчас. Аль-Хайтам молча, с лицом, смешавшим осуждение и непонимающую жалость, расколол тогда густую тишину: — Ты можешь жить у меня. И он пошёл. Секретарь не просил взамен ничего, кроме ночей без шума, нечастых беспорядков и выполнения некоторых домашних хлопот. И это удивляло. Неверие рассеивалось, со временем впуская осознание момента жизни. И закралось чувство благодарности, стыда и безнадёги, вину тоже взяв с собой. Ощущение того, что за доброту чужую нужно заплатить не уходило, не оставляло ни на минуту. А что Кавех мог предложить? Сам ответа не нашёл ни в какой части своей многогранной души, хотя уверен, что везде посмотрел. И для себя решил, что заплатит позже, если найдёт чем, когда расплатится сначала с Дори. И после мирное спокойствие стало более ощутимым. К человеку, привязавшись насмерть, отвязаться возможности нет. Кавех это принял, обдумал да и оставил. Сердцу не прикажешь. Аль-Хайтам действительно своей натурой странной, закрытой и часто непонятной запал в душу ему. Скорее, то время, проведённое с ним, все перепалки, и академские, и домашние есть часть их сложного переплетения жизненных нитей. Кавех все воспоминания приятные, теплом легоньким отдающие, хранит в душе своей под ключиком. Никто чтоб не догадался, не узнал, не осудил. Вязь мыслей поглотила, в воздухе безмятежность витает, и впрямь благодать. И очень даже приятный, очень даже милый день. Но в мгновение появляется чувство странное в груди. Тревогой отдаёт, лёгкая улыбка с лица призрачно спала, глаза беспокойно забегали, и сердце чаще забилось, даже удары глухие его стали в ушах раздаваться на пару с высоким звоном. И дышать трудновато. Кавех не понимает совершенно, что такое с ним, отчего разрасталась смута, оплетая гадкими ветвями внутренности потихоньку. Причины для резкого состояния такого никак найти не мог, ведь думал в последние минуты лишь о спокойном, добром. Да, о любви, и не взаимной, вероятнее всего, но всё же о светлой и тёплой, плохое откидывал. Состояние это не уходило, даже, наоборот, наступало с новой силой, потом же слабело на некоторое время, и с начала, по кругу. Покой исчез. Странности своей он аль-Хайтаму не показывал, по возвращении устроилась очередная перепалка, сегодня недоволен секретарь, что его сосед весь день бездельничал, да ещё и пил. Обычный случай, как каждый день, как всегда. «Без таких ссор и день не в радость», — думает Кавех иногда. Ложится спать он в тревожном настрое, на целебность сна надеясь, обычно ведь спать ложился — болезни быстрее покидали, мысли больные растворялись. В постели пролежав около часа, ушёл, наконец, в беспокойный неглубокий сон. Утро ожидаемым облегчением не порадовало, напротив, неведомый недуг обострился, что дышать стало ещё сложнее. Кавех глаза открыл с тяжестью, поначалу еле развидев окружение. Он долго, с некоторым усилием, делал первый вдох, максимально наполнить лёгкие кислородом стараясь. Выдохнул наоборот быстро, ведь почувствовал резкую режущую боль. Непонимание глумило, страх понемногу просыпался и обживался в рассудке, ибо чем он мог заболеть в такие жаркие марящие дни с лёгким ветром, даже без дождей и ночных похолоданий, да и ещё с такими болями, от которых лицо морщилось, на глазах слёзы иногда возникали. Странно это. Применив силы, поднялся на локтях в постели, возвращая понемногу картину мира неразмытую. Явно недавно взошло солнце, значит его сон продлился недолго, о чём Кавех уже давно подумал, благодаря головной боли и тянущей слабости. И боль головную объяснить можно вчерашней выпивкой, но на боль в лёгких и тревогу непрошедшую никак решений не приходило на ум. «Если сейчас ещё так рано, значит Хайтам ещё дома. Встал уже наверняка, вот делать нечего, спал бы лучше, » — в мыслях пронеслось, отчего слабая улыбка появилась. Присел аккуратно, провёл в этом положении около десятка минут и с чувством, что его стало вдруг сильнее к земле притягивать, встал на ноги. Прошёлся легонько, разогнал кровь по жилам. В комнате его, конечно, было зеркало. Посмотрелся. Почти нет отличий со вчерашнего дня, темнее лишь на тон под глазами стала кожа, да и лицо в целом побледнее, но если и не приглядываться, то и не заметно. Подправив причёску ото сна, надев одежду получше, покрутился пару раз возле зеркала, улыбнувшись себе, что даже на мгновение и боль отстала. Кавех о своём внешнем виде печётся, и даже если дома один с утра по вечер просидит, к окну не подойдя, всё равно оденется недурно, волосы уберёт получше, да и вести себя будет, словно в таверне перед людьми сидит. Последний раз выдохнул — в свет выйти нужно всё-таки, хоть пока только к свету солнца, только к аль-Хайтаму. Перед возлюбленным тоже ведь позориться и слабой стороной показываться не хочется, вдруг так шансов меньше. Сжал кулак в последний раз на дверной ручке и с лицом недовольным из комнаты вышел. Направился на кухню, где, конечно, аль-Хайтама и встретил. Тот на стуле сидел и был явно изучением чего-то занят, но сразу чужое присутствие уловил и взгляд поднял. На мгновение призрачное удивление на его лице появилось, но сразу же улетучилось. — Специально в рань встал, уже времени одеваться не хватает? — без эмоций аль-Хайтам выдал и опустил взгляд обратно на некоторые бумаги. Начало утра совместного привычное, единственное, когда последний раз так рано оно было. — Солнце, наверное, ещё не встало, а ты тут уже сидел, с бумажками общался, — Кавех демонстративно глаза закатывает, руки на груди складывая. Медленно двигается к чайнику. — Я работаю. Тебе бы поменьше болтать, может, больше слов для головы останется, — выражение лица всё то же, лишь некоторая ухмылка появилась на мгновение, вместе с кротким «хм». — У меня выходной вчера был, могу дела и в другие дни делать, на что он мне тогда. Тебе кроме как обижаться делать нечего, — до чайника почти невесомо дотронулся для пробы на температуру — слегка тёплый. Аль-Хайтам выдохнул, почувствовать можно было усталость некую и желание тишины. Кавех в ответ молчал. Подобная рутина повторялась кругом каждое утро, за исключением выходных, когда секретарь ради своих дел вставал как в дни остальные, а архитектор по своей натуре спал долго как мог. И всё как всегда, привычно до автоматизма. Пока вода греется, стоит Кавех наедине с тишиной и редким постукиванием карандаша, не зная, чем занять эти скучные минуты. Осмотрел белый потолок, прошёлся по стенам, мебели, на всём не более секунд пяти-семи задерживаясь. До аль-Хайтама дошёл. И есть некая прелесть в любовании им, ведь он сам красив наружностью, и никто не отрицает этого. А всегда приятно на что-нибудь красивое посмотреть, глаз радуется. Архитектор видел со спины, нет особого значения, откуда глядеть. Одежда вся аккуратная, волосы тоже, хоть секретарь и смеёт периодически такую большую трату времени на внешний вид у соседа, но негоже же секретарю академии неряшливо выглядеть. Держит золотую середину. Руки красивые не напряжены, всё тело тоже в некотором состоянии покоя, лишь иногда нагибается, чтобы рассмотреть поближе, дописать аккуратнее. Улыбнуться Кавех уж хотел, но прервалась идиллия, ведь поймал непонимающий взгляд ответный. Легко почувствовать, когда в спину тебе пялятся, не издавая при этом ни звука почти. Архитектор демонстративно к воде отворачивается, начинает заваривать чай. Аль-Хайтам пару секунд в спину смотрит и отворачивается назад. Вздыхает, окунается в документы снова. У Кавеха щёки горят, немного выделяясь на фоне бледноватой кожи. Получилось глупо, что поделать. Аль-Хайтам ушёл, сухо попрощавшись и пожелав бардака не устраивать. И снова тревога наросла, напоминая о себе ощущением давящим в груди, ибо забыл Кавех о ней на то короткое время в одной комнате с секретарём. Он вздохнул обречённо и заказ отправился делать, как иначе долг выплачивать.***
Дни шли у Кавеха как раньше почти, но сопровождались странной слабостью и редкими болями в груди. Засыпал он долго, дыша часто и поверхностно, ведь болевые ощущения от дыхания в груди обострялись к ночи, не давая заснуть, заставляя на своём дыхании концентрироваться. Просыпался юноша со слабостью во всём теле и огромным желанием обратно в небытие вернуться. Смотрел в потолок, изучая его внимательно, затем с тяжёлым вздохом и болезненным стоном принимался вставать. Спал он плохо, засыпал тяжело, просыпался с ватной головой. Легко мог проснуться от любого шума с улицы, если окно на ночь не закрывал. Но усталость и страшный недосып дело своё делали. В конечном итоге в один из дней дошёл до кровати, чуть с ног не свалившись, да и проспал полдня глубоким сном без сновидений. Сам стал бледнее, синяки и мешки уже внимание большее привлекали. Перепалки с аль-Хайтамом не исчезли никуда, что придавало жизни хотя бы иногда прежний окрас. Секретарь, кажется, болезненного вида своего соседа и не замечал. Кавех думал так иногда, да после грустно улыбался. Так прошло около двух недель. Аль-Хайтам ушёл как всегда, кинув на прощание пару резких слов в ответ на утреннее ворчание Кавеха. Юноша отправился же по дому гулять. На улицу выходить желания не было, ведь выглядел он нехорошо, сам понимал. В голове заметку сделал встретиться с Тигнари и уже с другом свою проблему обсудить. К столичному врачу идти желания у него не было, хоть убейте. Поняв, что сколько он от работы не бегай, трудиться всё равно придётся, нехотя к столу своему со скопившимися чертежами отправился. Не хотел голову нагружать, ведь вдруг сильнее болеть начнёт.***
Пара часов работы странно прошли и тревожно. Чувство непонятной тупой боли уходить не хотело, наоборот силу набирало. Напрягать голову приходилось очень сильно, чтобы мысли хоть как-то двигались и работа шла. И отвлекала эта странная боль в груди в районе лёгких. Покалывания и давящее что-то. Докончив один довольно залежавшийся проект, Кавех за следующий чертёж принялся. Сосредоточился максимально, и правда пошло что-то. Мысли были то в работе, то кидались к аль-Хайтаму, что дико мешало, но не поделать ничего. Боль в один момент достигла своей высшей точки, что сидеть и думать стало невозможно. Темнело в глазах, а горло задрало нещадно. Кавех с трудом слез со стула и сидел уже на полу, дышать стараясь, ведь каждый вдох отдавал неимоверной болью. Что-то чужеродное появилось в глотке, от чего юноша зашёлся сухим и ужасным кашлем. Приложил руку к губам. Металлический привкус чувствовался, ладонь измазалась в крови. И было больно. Пугало ощущение, не знал он, реальное или сотворённое распалённым разумом, что причина его кашля движется. Казалось, что никогда он не испытывал большего желания, чтобы что-либо закончилось. И прекратилось. В ужасной слабости, с маячащим страхом и благодарностью всем архонтам одновременно, Кавех сжатую ладонь ото рта отдалил. Тонкие пальцы в крови запачканы, руки трясутся, горло болит. Аккуратно раскрыл ладонь, себе не веря и обвиняя неведомые галлюцинации. Кристальная бабочка махнула повреждёнными крыльями, измазанными в крови, и в ладони устроилась, а Кавех смотрел на неё удивлённо, не видел будто никогда таких. Видел, но не внутри себя же. Взгляд юноши был прикован к насекомому, неверящий, испуганный взгляд. Какой здоровый человек поверит, что бабочку живую выкашлял. Трясущимися пальцами второй руки дотронулся до создания, всё ещё думая, что неправда это, что разум играет. Бабочка махнула крыльями и по ладони забегала прочь от руки. Кончиками ощутил Кавех ту самую невесомость и мягкость крыльев. Пришлось поверить, что действительно всё происходит. Ещё в шоке, Кавех с особыми усилиями на ноги поднялся. Такой странный приступ его из работы точно выбил, что непонятно, когда он сможет к ней вернуться. Руками всё ещё подрагивающими кровь с губ вяло вытер, валясь добрался до кровати и на неё бухнулся, укрывшись одеялом. И заказы, и уборка, и поиски болезни — всё подождёт. пока лишь одного хотелось — провалиться в сон в угоду слабости тела и произошедшее забыть, рвано дыша и от любого покалывания вздрагивая. Открыл глаза он вечером, когда солнце уже почти зашло, оставив тайны дневные в сумерках раствориться. Последние лучи, со стен сошли и окончательно оставили комнату в свежем мраке. Фонари уличные светом темноту рассеяли. Незакрытое днём окно впускало вечерний ветер, прохладной обдающий тело. Не понимал сначала Кавех, где он и какой день сегодня, как после любого дневного сна, потом понемногу события в памяти оживились. Поначалу думал, что уже ранее утро, что не встало ещё солнце. Тяжело с усилиями встал с кровати, на пятно крови на подушке взгляд бросив, перевернул её, и дом отправился исследовать. На часы взглянул. Никого, кроме самого себя дома не нашёл, чему был рад немного, ведь не знал, как бы объяснил соседу свой вид странный и болезненный, который игнорировать тот теперь маловероятно мог. Сполоснув руки и умыв лицо, отправился в комнату, где настиг днём странный приступ. На полу, отчаянно крыльями помахивая, сидела кристальная бабочка. Когда аль-Хайтам домой вернулся, комната была уже прибрана и Кавех устроил себе поздний ужин, решив от работы сегодня отказаться. Секретарь молча прошёл в кухню, устроившись на стуле напротив архитектора. Последний украдкой глянул на соседа, быстро взгляд вернув к еде. Перепалку устраивать сейчас не хотелось. Аль-Хайтам незаметно для Кавеха на него посматривал, подмечая детали необычные в виде странного спокойствия и слишком тихого поведения соседа, что раньше на его памяти случалось редко. Решив не донимать расспросами, принялся за дела, домой взятые. Кавех окончил ужин и в свою комнату отправился. Завтра нужно подумать, как быстрее всего с Тигнари встретиться. Может, просто отправиться к нему в Гандхарву? Пока оставил вопрос до утра, приземлился на незаправленную кровать и под одеялом прихода туманного рваного сна стал ждать. Случались приступы раз в пару дней, потом же частота их увеличивалась. Кавех наконец взять пару выходных решился, чтобы отправиться к Тигнари. Он хороший учёный, как друг понимающий и никому лишнему не расскажет. И архитектор правда ему доверяет. Солнце пробивается сквозь вязь листвы, свет оставляя везде, заставляет щуриться. Воздушная влага охлаждает кожу, стоит лёгкий дух трав. Даже в столице зелени не настолько полно, ввиду этого архитектор оглядывает тропический лес, рассматривает всё. Образы знакомы, в памяти всплывают мутно, ведь он друга не посещал довольно долго, о чём и до болезни думал. Тигнари исповедь друга выслушивает и оглядывает его. Сейчас бледность кожи была сильно заметна, так и бросалась в глаза, ладони и ноги несильно подрагивали, под глазами тёмные круги, а в голосе заметная хрипотца появилась, на пару с сиплостью. Во время рассказа Кавех нечасто кашлял, прикладывая ладонь к груди и его лицо искажалось в мученической гримасе. Лесной страж меланхолично вздохнул, уши немного опустились, он, сведя брови к переносице, взглянул на друга. — Плохо, очень плохо, что ты протянул до такого состояния, — встав, направился к книгам, — это безответственно по отношению к себе. Кавех хотел было воспротивиться, но на полуслове умолк, отведя взгляд в пол и став каким-то особенно грустным. Иногда сентиментальность своя ему была противна. — Никогда не повторяй, лечись сразу, — возвращает лицу спокойствие, — Ладно. Я мог бы дать тебе что-то от обычной простуды, но твоя болезнь явно не так уж обыденна. Я поищу что-нибудь о ней в книгах, поспрашиваю, — на момент замолкает, — Но не могу обещать удачного поиска, сам понимаешь. Грустный взгляд стража окидывает болезненного юношу. Тот выглядит радостно спокойным почти впервые с момента их сегодняшней встречи. — Я обязательно пришлю тебе письмо, когда что-нибудь найду, — хочется говорить когда, а не если. Они позже поболтали о разном, Кавех увиделся с Коллеи. Тигнари много раз ещё осудил его за беспечность и приказал в будущем сразу лечиться, дал пару успокаивающих лекарств для горла и откашливания. Архитектор благодарил долго. Близилась ночь. Растворились сумерки в тишине трав и лесов, последним прощанием солнце посветило лучами и скрылось окончательно, отдавая власть сестре луне. Продавцы на базаре товар складывали, люди размеренным потоком стекались в таверны, расходились по своим домам, чтобы там уже дожидаться возвращения золота на небо. Холодным далёким светом звёзды глядели на землю. Аль-Хайтам сосредоточенный взгляд направил на бумаги, поглядывая на соседа, изредка покидавшего свою комнату. Что-то было не так. Сначала подумал, что тот просто подхватил болезнь, когда начал слышать приглушённый кашель сквозь стены. Но со временем стал сомневаться, ведь эти приступы у Кавеха, которые он явно пытался всячески скрывать, становились сильнее и дольше длиться стали. Сосед стал бледен, понятно было, что спит он очень плохо, но виду архитектор не подавал. Аль-Хайтам счёл это криками остатков чужой гордости. Кавех давно бы съязвил в его сторону, если бы заметил эти взгляды, но секретарь подметил, что и поведение соседа изменилось в мрачную сторону. Спорить он стал меньше, как бы не старался держать лицо и сохранять улыбку, всё равно отдавало серостью, притуплённой болью и мрачностью. Бдительность и внимание ухудшились, сидел он за своими проектами, за которые и брался теперь не так часто, подолгу, что от аль-Хайтама тоже не ушло. Кавех явно нездоров. Как бы не отмахивался, а волнение за юношу всё-таки проникло в душу и заставляло мысли иногда переключаться в другое русло. Не мог оставить желание наконец понять, что происходит с соседом. Делать вид, что безразлично абсолютно он мастерски выучился, хоть сначала не было нужды. Теперь же следит за каждым выходом из комнаты, за каждым действием Кавеха, чтобы деталей новых в загадку головную добавить. Спросить просто было выше сил, это как их совместный немой обет, который оба дали, не обсуждая. Сложно признать, что он иногда мешал. Прошло несколько дней со встречи с Тигнари. Кавех явно ухудшение здоровья чувствовал, что мешало сохранять иллюзию прежней жизни. Сдерживать приступы кашля становилось всё сложнее, подушка давно покрылась алым. Бабочки, смертельно прекрасные, оставались рядом с ним на время, потом же оставляли, упархивая в живой мир за окном, которое для них оставлял архитектор. Он не мог не постараться сделать что-то даже для тех крохотных созданий, причиняющих поминутную острую боль. Некоторый стимул придавало ожидание письма Тигнари. В душе боялся и тревожился, что болезни его нет ни у кого на свете, что он единственный и погибнет в неизведанных муках. Внутреннее чувство вины иногда картину мира изменяло, нашёптывая, что не так уж плох исход, но юноша старался гнать его подальше, что не всегда выходило. Жуткое несчастье и апатия охватывали иногда железными тисками разум и душу так, что худыми руками не разомкнёшь, задыхаешься в сердце собственном и позвать нет сил никого. И бешеный пульсирующий в голове страх. Очередным ранним утром Кавех пробудился от сильного кашля. Не прекращалось это долго, износило и истощило на весь день. Без сил почти повернулся лицом к потолку, хрипло медленно неглубоко дыша. В такой момент боли настала даже некая идиллия и эйфория. Раннее солнце освещало стену, придавая комнате вид тихого рая, птицы напевали утренние песни, отдающие в памяти чем-то до боли знакомым, прохлада пробуждённое измученное тело успокаивала. Архитектор в свой поток мыслей провалится, не отгоняя теперь странные и пугающие, а тонул в них с головой вместе. А может, судьба его так умереть, за всю прожитую жизнь. Как могла вина отыгрывалась на уставшем сознании. Может, расплата это за что-то, сделанное за время пребывания в мире. Я оставлен всеми, ведь совершил то, за что прощения нет — в их жизнях принял участие, как мне жаль, я прошу прощения. Мельтешат лица, все разные такие, но знакомые до боли, на одном человеке задерживается чуть дольше. Улыбка отчаянная и лёгкая на мгновение трогает губы. Головная боль началась, стягивая голову тугим обручем , кончались силы на борьбу, терпеть боли в голове и груди стало невыносимо. И пролилась впервые за долгое время слеза раскаяния и такой горечи, которой многие за жизнь не познали. Казалось на миг, что сейчас душа вылетит из тела и груз весь сбросит, оставив в этой бренной оболочке. Но ничего не произошло.***
Наконец, пришло письмо Тигнари. Кавех руками дрожащими еле вскрыл без повреждения, одновременно с интересом и тугим страхом начал читать. «Кавех, здравствуй. Пишу тебе с хорошей новостью — я нашёл информацию о твоей болезни», — впервые за долгое время улыбка настоящая на лице расцветает. Наконец-то. «Это болезнь из Инадзумы, но болевшие ею были замечены в разных местах Тейвата. Её можно вылечить», — он от радости чуть ли не плачет, ведь значит, что эти мучительные боли прекратятся. «Но не всё так просто», — замирает. а как же. «Если верить всем сведениям и рассказам больных, причиной стала неразделённая любовь», — глаза стекленеют и падает сердце куда-то в мрачную бездну. «Излечиться можно либо проведя сложную операцию, которую, я тебе скажу, не каждый профессиональный врач сделать может, либо получа от объекта воздыхания взаимную любовь», — надежда разбивается о скалы таких острых и тяжёлых букв, что в глаза впиваются и на подкорке мозга остаются. Неприятное ощущение давления на грудь. «Значит, она возникает и тогда, когда больной уверен, что его чувства не взаимны, даже если это не так. Если человек не вылечился одним из способов, то в конечном итоге погибнет от удушья или его сердце не выдержит», — Кавеху уж точно светит второй вариант. «Знаю, звучит довольно бредово, но это единственное, что может подходить, ведь в описании болезни сказано, что больные откашливали бабочек. Пожалуйста, не оставляй себя, оставь свою гордость — она тебя погубит. Попробуй выяснить, нравишься ли ты этому человеку, признайся, в конце концов, ведь шанс излечиться есть, а значит, нужно держаться за него. Удачи тебе, пожалуйста, береги себя. Тигнари» Кавех бессмысленным мутным взглядом в стену смотрит. Как будто ничего не изменилось, но теперь точно знает, что умрёт. Аль-Хайтаму в своих чувствах он признаваться не будет, конечно, ведь он точно откажет, оставит у себя жить, как жалость к умирающему, не будет разговаривать, только смотреть безразлично, может со злобой иногда и мнимым сочувствием. А сам Кавех просто умрёт потом, ведь не повезло родиться таким чувственным, уверен, что сердце работать откажется и покинет. Будет только безжизненное тело со взглядом стеклянным, кровью на губах и бабочками в лёгких. Ступор уходит, на смену приходит нервный хриплый смех и последующий приступ. Кажется, будто бабочки хотят убить его сильнее, чем раньше, вылетают, крыльями своими машут. Кавех кашляет громко, кровь падает на пол, окрашивая в противный бордовый. Из глаз слёзы льются всё-таки, такие томимые и измученные, мылящие взгляд и приносящие головную боль. Прекращают бабочки вырываться наружу, теперь юноша во весь голос рыдает, лёжа на полу щекой в противной липкой тёмной луже. Сверху сели крылатые создания, будто в попытке утешить. Он правда осознал, что умирать не хочет. Не так. Что хочет провести остаток жизни без вечной вины, любя и любовь в ответ получая, но пытаться бороться выше сил, невидимые руки тянут вниз, просят остаться и ждать конца. Последний всхлип уходит в тишину, взгляд пустой на стену направлен. Кавех выплакал всё, что мог, осталось лишь на полу лежать, ожидая кончины. К вечеру он всё же встаёт, оставляя следы на полу, направляется попить воды.***
Около недели прошло с момента, когда Кавех письмо получил. Признаться даже и не думал, пустив всё на самотёк. Вот только болезнь брала своё, с каждым днём хуже становилось. Архитектор чаще стал задёргивать шторы, от света слишком яркого больно становилось, глаза резало. Меньше стал браниться с аль-Хайтамом, ведь любой громкий звук ужасной болью отзывался, будто в уши гвозди забивают, стуча тяжёлым молотком, кроша череп на маленькие осколки, впивающиеся в голову. Сосед на такое поведение отреагировал, казалось, безразлично, но точно тише стал вести себя. Аль-Хайтам давно понял, что Кавех явно болен, но чем-то очень странным. В раздумьях секретарь пришёл к тому, что Кавех к столичному врачу не отправился, иначе город бы говорил о том, что молодой гений архитектуры сражён болезнью, с каждым днём на него давящей. Проскользнула мысль, что мог обратиться к Тигнари, ведь они были друзьями, а Кавех своих друзей любит и им доверяет, а лесной страж многое про разные болезни знает. Но он также и тайну явно будет хранить, и если Кавех попросил не говорить никому, что же он прихватил, то не узнает ни одна живая душа. Радости такой расклад не прибавлял, но крайняя жажда узнать, что происходит с соседом по ночам спать не давала. Одним вечером, когда солнце уже зашло, но жизнь в Сумеру ещё кипит, переходя в ночь, Кавех от соседа получил приглашение вместе поужинать. Совершенно ненавязчивое, казалось, что сначала даже ослышался, прозвучало обыденным холодным тоном, с незамеченной архитектором каплей нежности и боли: — Не хочешь сегодня поужинать? Вместе. Кавех задумался даже, немного опешив, но спустя с десяток секунд согласился. Всё таки, не каждый день они поесть вместе собирались, последний раз мутно помнится. Вслух выразив ответ и напоследок кивнув, отправился к себе в комнату ненадолго, порядок навести в голове. Тигнари в том письме присылал пару переписанных абзацев из книг про его болезнь. Кавех пару раз прочёл и оставил письмо лежать в своём столе, чтобы лишний раз не напоминало. Когда с возлюбленным он видится, то болезнь усмиряется на время, даже если просто в одном здании находятся, от осознания присутствия его легче, приступы мягче, руки перестают тянуть на дно. Но после часто становится хуже, накатывают боли с новой силой, вздохнуть не давая, что хочется сознание потерять, ведь терпеть сил нет. Кавех пару раз волосы пригладил, в зеркало посмотрелся, тяжело выдохнул и обратно отправился к аль-Хайтаму. Немного подташнивало. Еда на столе была из заведения какого-то, где явно вкусно готовили. Секретарь забрал блюдо и домой вернулся недавно, так что остыть оно не успело. Кавех сидел спокойно, есть стараясь маленькими кусочками, чтобы горло не так драло от пищи. Иногда хотелось выкашлять всё прямо на тарелку. Мысли сконцентрированы были на попытках не дать пище выйти назад, ведь есть он стал мало и редко. Аль-Хайтам пару минут порцию свою не трогал, на соседа поглядывая и думая о чём-то, потом всё же приступил. Ели в тишине. Когда у секретаря порции примерно половина осталась, он отвлёкся от еды и хмыкнул. Кавех не заметил. — Ты болен? — раздаётся в тишине кухонной, казалось, отражаясь от посуды. Кавех наконец возвращается в реальность, на соседа удивлённо смотря. — Что? — ответ хриплый и тихий, от молчания долгого. — В последнее время вид у тебя нехороший, я также заметил некоторые особенности поведения. Ты чем-то болен? Архитектор смотрит на него прямо, недоумевая, со страхом. Такой вопрос простой его в тупик поставил, ведь не ожидал, что сосед напрямую спросит. Взгляд отвёл к стене, потом в стол. — А, ты про это. Так, простудное, должно пройти скоро. — Ты не ходил к врачу, — тон Кавеху осуждающим кажется, нервно сглатывает ком в горле, немного дерёт. — Тигнари отличный врач, ты знаешь. Аль-Хайтам знает. Знает, что Тигнари очень умён и точно болезнь найдёт любую. Знает, почему юноша не отправился к обычному врачу. — Понятно, — отвечает он с печалью скрытой, казалось, израсходовав лимит эмоций на день. Ели в тишине. Кавех на половине порции вилкой в еде копается, доедать или нет, не зная. Аль-Хайтам из-за стола встаёт, посуду за собой моет. — Доброй ночи. — Доброй. Архитектор остаётся наедине с посудой, мебелью и стенами, казалось, хотевшими живьём его сдавить. Разговор иссушил все силы. Хотелось спать.***
Внезапно Кавех себя обнаруживает на полу сидящим и о чувствах своих к аль-Хайтаму размышляющим. Бабочка, недавно вырвавшаяся из лёгких, не улетела, а на волосах сидела, оставляя мелкие следы крови. Он действительно смирился со скорой смертью, но теплилась надежда иногда, что есть шанс остаться. О своих чувствах Кавех не рассказал бы никогда, ведь аль-Хайтаму не до этого явно, он не стал бы с ним быть, слишком проблемным. Он итак усложнил многим жизнь. В голове начинает гудеть. Мыслями в угол загнанный, Кавех решает пойти прогуляться. Видимо, за размышлениями уже вечер настал, сумерки уже настигли Тейват. Аль-Хайтама ещё нет. Архитектор безлюдное место искать отправился, чтобы не пристал никто, не помешал думать. По дороге шёл в мысли погружённый, пару раз с прохожими немо поздоровавшись, и не заметил, как за город вышел. Рядом ни души не было, лишь ветер посвистывал в траве, деревья покачивались, природа готовилась к ночи. Звёзды видны были ярко, не как в городе, завешанные светом фонарей, а как живые, серебряные. Кавех присел на траву, продолжая в потоке сознания плыть. Вечерняя прохлада, казалось, спокойствием одаривала, укрывая от остального мира. Тут случился новый приступ, юноша за одежду на груди держится, над землёй наклонился, кашляет. Капли крови на траву падают, стекают по зелёным стебелькам. Бабочки одна за другой улетают вон. Кавеху от боли кричать хочется, в мыслях держится за образ любимого. Так легче. Нужно идти домой. На ногах дрожащих, маленькими шагами, опираясь на здания, с мутью перед глазами дошёл до двери. Заперто. Значит, Хайтам вернулся. Стучит пару раз, к двери довольно быстро подходят и впускают внутрь. Секретарь смотрит с жалостью на юношу такого больного и подавленного, ненормально бледного. — Что-то случилось? — Кавех чужой взгляд ловит, не понимает. — Куда ты ходил? Ты плохо выглядишь, очень, — последнее как шёпотом Аль-хайтам произносит. Кавех думает, может ли сосед волноваться что тот опять направился пить в таверну. — Прогуляться ходил, мне получше стало, —отвечает хрипло и улыбается, стараясь повода для волнений не дать. Аль-хайтам молчит, его с ног до головы осматривая, стараясь понять, не врёт ли. — Ладно, я устал, правда, отправлюсь спать. Доброй ночи, — Кавех чувствует усталость резкую и тревогу, спешит уйти. Секретарь на это лишь кивает. Не долгими были спокойные минуты. Как закончил говорить с соседом, Кавех отправился к комнате, но дойти не успел. От боли в лёгких пропал дар речи, не давая и слова сказать, кашель с новой силой накатил, казалось, сильнее, чем когда-либо. Так больно. В голове нет ничего, дышать тяжело, трясёт ужасно. Кажется, сознание терять начал, последним ощутил фантомные прикосновения к плечам своим. Темно.***
Пара мутных минут. Глаза еле разлипает, видя перед собой обычную знакомую стену. В голове пустота и темнота, мысли все, кажется, раскидало по рассудку, не собрать. Холодно, но он явно лежит под чем-то, в горле першит. В груди побаливает. Кавех взглядом фигуру в комнате замечает, не понимая, кто может быть, думать тяжело, все попытки оседают металлической стружкой, тяжести голове добавляя, к подушке тянет. Выдаёт он только тихое «а», ведь на большее горло измученное не способно. Тень двигается, ближе подходит, чужие тёплые руки одеялом выше укрывают, по волосам успокаивающе гладят. — Шшш, — как ребёнку маленькому шипят. Кавех лицо узнаёт наконец, глаза напротив смотрят с бесконечной заботой. Аль-Хайтам улыбается легко, чему архитектор удивляется, но сказать ничего не может. Его по волосам гладить продолжают, успокаивая и даря ощущение комфорта. У Кавеха в голове проясняется немного, он губы в немом вопросе раздвигает, улыбку напротив в ответ видя. — Я люблю тебя. Теперь отдохни спокойно. — Произносят с нежностью и теплом. Кавех задуматься не успевает, чувствует прикосновение чужих губ ко лбу, затем к щеке. Голова маревом густым заполняется, мышцы расслабляться максимально, веки сами опускаются, успевает лишь появиться лёгкая улыбка перед провалом назад в небытие. Фантомная гора рухнула с плеч. Когда силы будут они точно обсудят всё, без малейшего сокрытия, а сейчас Кавех точно ни один кошмар не увидит, только радость и счастье.