*
Фон Кролок встретил людей бесстрастным взглядом, и нельзя было определить, являет тот равнодушие или холодную ярость. Все трое поежились; профессору удалось не впериться в пол, а продолжить смотреть прямо — и заслужить усмешку, адресованную лично ему. Граф не думал, что он сколько-нибудь опасен. Тщеславный старик, увлекшийся мрачными сказками и убежденный, что ему открылось знание о вампирах. «Летучая мышь» представляла собой не более чем роман с претензией на достоверность без подкрепления фактами, избытком фольклора и нестройным сюжетом. Он выбрал правду в той сфере, где оной не принято ожидать, — неудивительно, что издание не возымело успеха. Слева от него, покачиваясь от чахлости, дрожала плечами Сара. Затравленная и потерянная, побелевшая и уже не могущая согреться, она была хороша собой. Яд укуса морозил ей кровь и вызывал трупное окоченение — тем мучительное, что у нее было время его осознать. Багровое платье сочеталось с разорванной шеей, и алые струйки, начавшие подсыхать, прочертили путь меж грудей. Так ни разу и не коснувшись, граф оценил, сколь упруги они на вид, сколь аппетитны вкупе с изяществом острых ключиц и рук, не сокрытых перчатками. Вначале все это — едва созревшие прелести, и хрупкость, и легкость в ее соблазнении — безбожно его влекло. Но теперь, опороченная укусом, девушка увядала — так было с десятками до нее; повторяющаяся трагедия графу наскучила. Сара стала ему не нужна. Он желал ее крови, желал вкусить юность — и как только это свершилось, пыл тотчас угас. Ей, податливой темным грезам, было самое место на кладбище. — Н-но… я думала, ты любишь меня, — у Сары хватило наивности, граничащей с наглостью, к нему обратиться, когда Куколь взял ее в лапы. Она вилась подобно змее, вырывалась, и клыки поблескивали меж губ. — Люблю? Разве моя беда, что ты не думала в том усомниться? — хмыкнул граф. — Ты хотела свободы на одну ночь — ты ее получила. Завтра твое обращение завершится, и высокие чувства прекратят тебя волновать. Ступай за Куколем. — Но как же… как же вечность, полет… — задыхаясь, бормотала она; слезы — бледно-розовые, неживые — склеили ей ресницы. Граф не выносил слез, а тем более женских, и потому смежил веки. У него начиналась мигрень. — Я ведь сбежала не добровольно! Это они… Я бы осталась с тобой! — Это бы ничего не изменило, — терпеливо ответствовал граф. — Куколь, уведи. На профессорском ассистенте его взгляд задержался дольше. Граф проникся к нему чем-то сродни уважению: ведомый благородством и максимализмом, Альфред пришел в замок спасти любовь. Он, конечно, путал серьезное чувство с влюбленностью — а не заметить, сколь Сара красива, было в принципе трудно, — но стремленье геройствовать укоренилось в нем прочно. В равной степени с глупостью: он жертвовал собой ради девушки, что вероломно вложила в когти ночи свою ладонь. Он был смирен и смятенен, этот мальчишка, молча следя за тем, как Сара умоляла о милости. И впрямь надеялся, что она одумается и полюбит его, что вообще способна любить. А девица вызволяла себя — все, что еще не распалось. Граф предвещал: она разделит долю вампиров, догнивающих в узах Вечности. То светлое, что в ней было, она вручила фон Кролоку и позволила раздавить; то расчетливое, что она принимала за разум, сменится жаждой. Ее гнет, впрочем, Сара на себе испытала: шею Альфреда изранили чуть прорезавшиеся клыки. Но пока он не хлебнет крови, данной взамен вампиром, обращения не случится. И хотя человек в их замке был явлением сомнительным, этого мальчика граф решил пощадить. — Куколь! — поторопил он слугу. — Отведи нашего достопочтенного гостя, герра Абронзиуса, в лучшую из гостевых спален. Позже мы с вами, профессор, обсудим и летучих мышей, и порок любопытства… А сейчас прошу извинить, мне не досуг. Отдыхайте. Альфред попытался вцепиться в наставника, но тот покачал головой и, на прощание сжав его руку, ушел за Куколем. Теперь они с мальчиком были наедине. Граф услышал, как у того зачастило сердце; бедняжка не мог совладать с собой — дрожал от страха, или от холода, или разом ото всего. Это было забавно и в чем-то лестно — внушать неподдельный ужас. И все же Альфред держался, и ни слезинки не сорвалось с ресниц — лишь крепче сомкнулись губы. — Пойдемте со мною, юноша, — направился к лестнице граф. Безликая вежливость не таила ни злобы, ни благости. Мальчик не шелохнулся, оцепенев, точно лань, и фон Кролок вздохнул: — Не бойся, самое страшное ты уже пережил. Альфред заставил себя подчиниться, игнорируя слабость в ногах. Он не чувствовал жжения от укуса, не чувствовал разницы меж вьюжной ночью и стылыми сводами замка; он знал, что тепло и спокойно не станет. Для него все было кончено — и он имел представление, как: граф вел его в комнату, чтобы не пачкать пол в холле, и там намеревался довершить то, что не успели волки и Сара. Мысленно он попрощался с жизнью: его сердце погибло раньше — в тот миг, когда шею девушки окропила ее же кровь. Альфреду казалось, что шли они очень долго; ему было все равно, где умирать, но колени подкашивались. Измождение и сглатываемая тошнота терзали пуще с каждым неровным шагом, раны противно пульсировали. Он кровоточил в замке, населенном вампирами, — такое могло и должно было приключиться именно с ним. Граф подтолкнул его зайти в кабинет: массивный письменный стол с кипой корреспонденции, стеллаж с книгами и зажженный камин. По пышному ворсу ковра было даже неловко топтаться — говоря откровенно, Альфред бы свернулся в клубок прямо на нем и заснул. Вероятно, навеки. Но собирался ли граф сделать так, чтобы он восставал? Его передернуло от такой перспективы. — Присядь, — кивнул Его Сиятельство на кресло подле стола. Мальчик рухнул в него и затаил дыхание, не осмелившись наблюдать за графом. Тот, судя по звукам, выдвинул ящик, чем-то звякнул, мимолетно поправил стопку бумаг. Край чернильного, как эта глухая ночь, плаща мелькнул за стеллажом — и перед носом Альфреда возник хрусталь. Бокал был наполнен багряным — он отшатнулся. — Это просто вино. Выпей, и тебе станет лучше. Пальцы бил тремор — Альфред порадовался, что жидкость налита не до краев, иначе бы расплескал. С первым глотком убедился: вино. Он не мог оценить, сколь хорошее, нечасто сталкиваясь со спиртным, но под пристальным взглядом выпил бокал до капли. То, что граф его обманул, открылось практически сразу: веки начали тяжелеть, тело — крениться набок. В вино был подмешан яд. Альфред воспротивился, понимая, однако, что у него нет шансов и кабинет графа — последнее, что он видит пред тем, как обрести покой. — Ты проснешься, нет смысла бороться. Расслабься. Я добавил в вино кровь Герберта. Пара капель не обратит тебя, но вылечит раны. Фон Кролок поднял обмякшее тело на руки, сморщившись на заляпанные кружева: Сара от души постаралась. Жажда не обуяла ее настолько, чтобы разодрать в клочья все, что пахнет железом и солью, но клыки вонзились в плоть не единожды. Он отнес мальчика в спальню — не ту, где находился профессор; у них еще будет время встретиться без шума и головной боли для обитателей замка. Уложив Альфреда в постель, развязал ему бант и расстегнул треть пуговиц на рубашке, укрыл одеялом. Притворив за собою дверь, он прошел в глубь коридора и, дойдя до нужных покоев, коротко постучал. Сын откликнулся спустя долгие две минуты. В лице его граф прочел, что гостям он не рад, опечаленный. На нем был один из халатов, в которые он облачался, желая порисовать, — длинный, весь в цветных брызгах; пальцы вертели угольный карандаш. Граф не стал выяснять, какой образ завладел его музой: если захочет, позже покажет сам. — Отец? — вопросил Герберт прохладно. Этот тон был графу известен. Сын, отрицая смятение, безнадежно себя выдавал; протест крылся в напускном безразличии. Он не пошел бы против отца и потому не заводил речь о мальчике, и отказ разбередил его гордость, — но он волновался. Застыл в ожидании худшего и силился не дрогнуть ни подбородком, ни краешком рта. Граф утешающе улыбнулся: — Альфред в порядке. Спит в гостевой спальне через три комнаты от тебя. Твоя кровь усыпила его моментально. Он по-прежнему человек, и теперь ты за него ответственен. Ты говорил мне, что станешь о нем заботиться, — я рассчитываю, что это не пустые слова. Карандаш выпал у сына из пальцев, и сам он переменился, как засиял изнутри, — главное доказательство, что сделан правильный выбор. Сердце Герберта, будь оно живо, выпрыгнуло б из груди — граф мог бы поклясться. Удовлетворившись кивком, достаточным в немом изумлении, Его Сиятельство удалился к себе. Перед сном его ждали бокал вина и хорошая книга. Вокруг Альфреда гудел сонм призраков, в чьих чертах, тусклых и полуразмытых, он узнавал разом всех — и никого. Их руки тянулись к нему, их одежды клубились дымкой — он остерегался даже вдохнуть, хотя воздуха не хватало. Его будто могильной плитой придавило, а он лежал, обезволенный, и не представлял, что делать. Фигуры грудились все теснее; Альфред был совсем один — без профессора, который непременно нашел бы выход. Первой из тех, кто склонился над ним, была Сара. Ее иссохший, обескровленный вид ошеломлял хлеще, чем толпа голодных вампиров. Она облизнула трупно-серые губы — помада стерлась, размазалась — и приоткрыла рот. Из него торчали клыки. Ржавые, словно иглы, они грозили пробить Альфреду яремную вену. Но Сара внезапно отпрянула, ощупывая лицо, — то дало трещины. Собственное разрушение ее не шокировало. Вся она рассыпалась мраморной крошкой, расползалась червями, нечестиво зовя: — Альфред… ты должен быть со мной рядом… Слезы наворачивались на глаза: это больше не была его милая, добрая Сара. От порождения тьмы в бальном платье хотелось спрятаться, но Альфред был во власти чар. Его манили в свой круг фантомные костлявые руки, его душил сладкий тлеющий запах, ему мерещился огонь в зрачках Сары. Мальчик планировал сдаться: все равно бы ведь проиграл. Нет! Профессор наставлял его обращаться к логике — это был ключ к задачам любого рода. Альфред принялся рассуждать, но мысли, как назло, разбегались. Он пробовал снова — и сам же их отметал, набредя на тупик. Вдруг его задела рука с изогнутыми, изломанными когтями — он дернулся… …и закричал, просыпаясь. По сторонам царила кромешная тьма и безмолвие, под ладонями комкалась простыня. Это было во стократ приятней, чем касания мертвецов, однако Альфред поспешил слезть с кровати. Запутавшись в одеяле, кулем свалился вниз, но сразу же подскочил. Ему было необходимо отсюда выбраться. Прокрадываясь сквозь темноту, он не учел, сколь та его ограничивает. С размаху вписался во что-то лбом, до искр перед глазами и пестрой ряби кругов, и боль окончательно его ослепила. Схватившись за голову, Альфред констатировал, что не воспринимает более ничего. В какой-то мере он был тому благодарен.*
Было сложно сосредоточиться на работе: живой и здоровый, на расстоянии двадцати шагов, спал мой любимый. Мне не хотелось тревожить выстраданный им покой — стоило дать ему отдохнуть в одиночестве. К тому же, у меня не было пагубной тяги портить себе настроение, а я понимал, что расстроюсь, увидев ужас в оленьих глазах. Эта эмоция chéri очень шла, безусловно, но я мечтал стать не мукой, а избавлением, и пообещал, что плакать в моих руках он будет, только мечась в экстазе. Надсадный крик заставил меня все бросить и, позабыв о планах, ринуться к ангелу. Двери в этом крыле еще век назад требовалось заменить: они, отсыревшие, застревали так, что не нужно было щеколды. Потерев плечо, коим пришлось ее вышибить, я наткнулся на разостланную постель. Та пустовала. В груди заныло от жуткого подозрения: Альфред, вероятно, рассчитывал на побег и теперь заплутал. Он мог угодить в объятья какого-нибудь вампира, припозднившегося с возвращением в гроб, или оступиться на лестнице, или… Нет, панике поддаваться нельзя. И тут я услышал стук сердца. Он был в паре метров, размеренный, и не всколыхнул голод лишь оттого, что фокусировался я не на себе. Мой бедный ангел навзничь лежал на полу; он был не тяжелее ребенка. В моих руках он ощущался волшебно — опустил на кровать я его не сразу; меня заворожила безвинность черт. Точечные ранки на шее почти затянулись, и я отогнал мысль о том, с каким удовольствием бы их обновил. Я не предполагал, что смертный может быть таким сильным: пальчики обвили запястье столь цепко, что я не сумел бы высвободиться, не причинив ему боли. Сел возле мальчика, оправдав себя, что стерегу его сон. Увы, я не мог оградить его от кошмаров — разве что наслать собственные, полные инфернального эротизма, но у меня не было цели внушать ему страх перед близостью, — зато мог гладить по лицу, волосам. Его щеки были влажны и впалы, кроха осунулся за полтора дня. Было в тягость осознавать, что он не подпустил бы меня, готового осушить его слезы и окружить заботой, к себе, если б не спал. — Дорогой, мне стоит уйти, — попробовал я отнять руку. Получилось: успокоенный моими касаниями, мальчик ослабил хватку. Перед тем как покинуть спальню, я зажег лампу на прикроватной тумбочке. У нас и бесплотная тьма умела кусаться — немудрено, что chéri запаниковал; я желал ему мирного пробуждения. О, каково было искушенье остаться! Альфред, блеклый в своем изнурении, все равно был для меня аппетитней самых розовощеких, полнокровных мальчишек — и я дал себе слово, что со мною он вновь расцветет. Ему следовало понять, что я — его безопасность. Не прошло и пары часов с тех пор, как я вернулся к наброскам, вдохновленный человеческим запахом. Работа продвигалась легко, фактурность и объем воплощались, и каждый штрих приближал эскиз к идеалу. Но как бы я ни увлекся, острый слух уловил шаги в коридоре — отец ходил много тише, странно, — а затем и скрип дверных петель. — Альфред, — неверяще вышептал я. Он пришел сюда сам, мой ангел. И вместо того, чтобы, ойкнув, откланяться, направился прямо ко мне — стало быть, искал не профессора. Я стоял, замерев, не смея шагнуть навстречу: безмятежный Альфред был чарующим наваждением. Когда он прильнул к груди, покладистый и разомлевший, я приподнял личико за подбородок: поволока застлала акварель его глаз. Он спал наяву и не противился зову крови — моей крови, затуманившей ему разум. Всего несколько капель отравы, циркулирующей по венам вампира, делали жертв покорными нам. Альфред задремал у меня на коленях, пока я размышлял, сколько минут блаженства он еще мне подарит. Кровь завершит свое действие; очнувшись, он трепыхнется прочь из объятий — и тогда лишь терпение, привитое вечностью, сбережет мое сердце. Во всяком случае, я не мог упустить шанс порисовать с натуры. Спящий он был восхитителен, и наивная чистота являлась тем, что я грезил в одинаковой мере поглотить и запечатлеть на бумаге. Умиротворение внушало и пламя, потрескивающее в камине; рыжеватые отблески путались у chéri в волосах. Когда я почти закончил, Альфред заерзал, зевая. Я отложил холст лицевой стороною вниз: натурщику могло не понравиться, что его не предупредили. И пусть оригинал был значительно краше, свой эскиз я находил уникальным; он будет храниться отдельно. Мой ангел захлопал ресничками — густыми и филигранными, как золотые нити — и заалел щеками; аромат крови, дразнящий меня непрестанно, усилился. Попытка встать рефлекторно мной пресеклась. — Ваша М-Милость… простите… Не скажу, что растрогало меня больше: излом бровей или беспомощное заикание. — Тебе не за что извиняться, mon trésor, — проворковал я, склоняясь над ним, чтобы коснуться виска. Он вздрогнул — и сочней разрумянился. Вразрез с моими мечтами, мальчик не бросился мне на шею. Даже с моей кровью в жилах в нем говорили инстинкты — человеческие инстинкты, велевшие спасаться от хищника. — А п-почему… — он явно собрался с духом, — почему Вы меня не укусили? Этого вопроса я ждал — и все же он застигнул врасплох, неудобный обоим. Полагаю, Альфред не забыл, с каким остервенением Сара впилась ему в горло — молодая и ярая, неуемная; немногим ранее, на балу, отец приказал осушить их с профессором. И я спугнул его, заигравшись, в задоре щеря клыки. Но корить себя было бесполезно — только помнить, как на языке осел привкус ветхости, и стараться завоевать доверие. Ту чудную книжку я припрятал в комоде, надеясь однажды испробовать каждый совет с chéri. — Клянусь, я не обращу тебя, пока ты сам не попросишь, ангел. Пойдешь к себе или доспишь у меня? Он замялся: — Одному… неуютно. Я кивнул, улыбнувшись: — Кровать в твоем распоряжении. Его сердце скакнуло к горлу, весь он напрягся. Кажется, мальчик надумал лишнего — я не собирался к нему приставать. Но прежде чем я это озвучил, он выдал на грани слышимости: — Так я потесню Вас. Я не хочу Вам мешать. С секунду я сидел молча — и вдруг рассмеялся: в груди разожглось умиление. Обычно те, кто возлежал со мной, не задумывались о подобном. Волноваться они начинали, когда мой интерес умирал — и мое тело, бездыханный фарфор, становилось совсем безучастным. — Mon ange, мне отрадно с тобой поделиться, — не удержался я от поцелуя в губы. Возможно, его это обескуражило, но я не пытался проникнуть в рот языком, а он — отстраниться. Целовать его было все равно что бутон пиона: изысканно-нежный, с упоительным запахом, он кротко принимал мою ласку. Долго мучать Альфреда я, впрочем, намерения не имел. — За той дверью находится ванная. В шкафчике чистые полотенца. Стой, подберу для тебя халат. Когда в ванной зашумела вода, я подошел к окну задернуть портьеры. Будучи неугодным солнцу, я предугадывал, какое время стоит переждать в саркофаге. Состояние сна мне нравилось, и порой я чаял остаться с руками, скрещенными на груди, навсегда — ночь неизменно меня воскрешала. Сейчас она была на исходе, но экзальтация приглушала мою усталость, а близость гипотетической жертвы пробуждала инстинкт. Древний, я давно его обуздал, и Альфреду ничто не угрожало — кроме того, что с ним я буду неутомимым. В буфете я держал запасы из погреба, графин и бокалы. Тогда как отец предпочитал сорта вин, по цвету и консистенции неотличимых от крови, я тяготел к десертным розовым. По осадку на донышке было видно, чем я щедро их разбавлял, но кто бы взялся меня судить, в конце концов. Я разлил вино по бокалам и, прокусив запястье, добавил в один из них пару капель. Моему ангелу надо было окрепнуть, и я хотел ему в этом помочь. И, не кривя душой, подпитать привязанность. Искренняя любовь из нее не возникла бы — Альфред должен был прийти к оной сам, — но то, как он нуждался во мне, было слишком приятно. Я привык потакать соблазнам. Он вышел из ванной распаренный и довольный, и я протянул бокал: — Вот, выпей. — Что это? — Вино. Фруктовое, сладкое и почти без алкоголя — уверен, тебе понравится. В нем немного моей крови — это поддержит твое исцеление. Ты голоден? — Нет. Спасибо, — он поднес бокал ко рту и сделал глоток. Мне пришлось отвернуться: слишком плавно качнулось адамово яблоко — у меня возникла потребность. Клыки уперлись в губу, и я насилу втянул их обратно, пока Альфред не заметил. Он как раз допил и отставил бокал. Тон кожи его посвежел, круги под глазами исчезли, хотя отдых все равно бы не помешал: двух-трех часов сна было мало. В моей постели он смотрелся весьма органично. Улегся набок, подперев рукой щеку, и дождался, когда я займу место рядом. Расстояние между нами — вернее, отсутствие оного — его не стесняло. Напротив, он придвинулся сам — и тут мне открылось, что его тело нуждалось в куда большей близости. — Chéri? Альфред ничего не ответил: уловил в растерянной интонации разрешение, и его бедра вжались в мои. Кроху не обременял тот факт, что дразнить вампира — меня, кто всегда брал, что хотел — было явно не мудрой идеей. А я ведь его хотел, и только взращенная столетьями воля не давала мне на него накинуться. — Герберт, пожалуйста, — мое имя из его уст прозвучало как откровение. Он точно меня испытывал, поощряя фантазию, как будет выстанывать это имя в страстном запале. И притом мой ангел не ведал, о чем просил. Я был вовсе не каменный, как и моя неуместно ожившая совесть, — я пошел с ней на сделку. Раз уж мальчик об этом мечтал, мог ли я не оправдать его чаяний? Я, кто сам его добивался? Мне было суждено показать ему, что любовь не умещается в рамки целомудрия и добродетели. Наши губы встретились в поцелуе. Бедняжка, он был удивлен, что на простом касании все не закончилось. Я прихватил нижнюю губу своими, лизнул, упиваясь вкусом и мягкостью, — чудом в нее не вгрызся. Он послушно впустил мой язык себе в рот, вздрагивая от того, сколь тот промерзлый и склизкий, и позволил исследовать полость. Попытки мне вторить бесконечно меня умиляли. — Герберт? — спросил он, когда я дал ему отдышаться. Вожделение перемежалось в нем с робостью пред неизвестным. — Да, дорогой? — Это… это на один раз? Я Вам надоем… — И думать не смей, chéri, что так легко от меня отделаешься, — пошутил я, но на кончике языка стало горько. Я посерьезнел. — Нет, милый, нет. — Но, мне кажется, я давлю на Вас, — сказал он тоном, каким дети винятся в своих маленьких преступлениях. Я погладил его по руке: — Ты меня не принуждаешь, мой сладкий. Я хочу этого так же сильно, как ты. Если б ты только знал, как сильно я тебя жажду!.. — Я тоже хочу Вас, — резюмировал мальчик, неожиданно стойкий. — С тобою в руках я буду на седьмом небе от счастья, — оно уже наполняло меня пополам с предвкушением. — Ни о чем не тревожься. Доверься мне, ангел. Он сам ко мне потянулся, на все согласный. Его сердечко качало околдованную мной кровь и, опережая ум, с нею ладило. Я был алчен до его поцелуев, я толкался языком ему в рот и представлял, как овладею им во всех смыслах. Альфреду нравилось — он тоже смелел ласкаться; юркий его язычок трогал мои клыки. Они чесались, однако я их не выпустил. Под халатом я обнаружил, что он прекрасней древнегреческих статуй. Рельеф мышц был выражен слабо, но само их наличие Альфреда стройнило; всякий контур скругляла юность. К ключичной впадинке я тут же припал губами. Под ними билась, кипела кровь — я приказал себе выстоять. Отвлекся на созерцание, гуляя пальцами по лесенке ребер и съезжая к бокам. Он дышал чуть сбивчиво и щекотно. — Не бойся, я буду нежен. Не молчи, если что-то пойдет не так. — Х-хорошо. Навершья сосков, твердых от возбуждения, моими стараниями набухли до красноты. Я покусывал и усеивал грудь поцелуями, я прикладывался к ней ухом: эта жизнь звучала мне гениальнейшей из композиций. Мои волосы, шелковая волна, оттеняли сатин кожи ангела. Вскоре моей слюной заблестел живот; перед прессом был слой жирка, который манил царапнуть когтями. За ними, как за клыками, приходилось следить. Его плоть сочилась предсеменем, налитая почти болезненно, аккуратная, с бордовой головкой. Деликатно разведя ему бедра, я огладил промежность — и рука опустилась на член. Мальчик вскинулся, но меня это не остановило. Дорожкой поцелуев вдоль челюсти я попросил прощения, что ему придется быстро привыкнуть к новому — ко мне, к моим действиям, к тому, что́ есть совместное наслаждение. — Любимый, как ты прелестен, — едва ли он слушал мои слова, едва ли их слышал, но я сам себе говорил: он — мой. Альфред заерзал, когда я легонько подул на член, — и ахнул, охваченный льдом могилы. Мой рот века как был стыл, а бурные реакции до сих пор вызывали ухмылку. Скованный моим весом, он не елозил по простыни — шелестел ею в пальцах. Я брал его медленно, мучая и щадя. Недлинный, нетолстый, он ложился в рот так, как нужно; мне было в радость его ублажать. Альфред не порывался толкаться самостоятельно — и уже этим делал приятно: я не терпел к себе и намека на грубость, пускай вампиры не могли подавиться. Я обводил языком сетку вен, и держал за щекой, и снимался с члена, оставляя внутри лишь головку. Посасывал с бесстыдными звуками, измываясь над ангелом, — тот спрятал лицо в сгибе локтя. Мне самому было тесно в свободных домашних брюках, но сперва я хотел довести Альфреда до края. Вскоре это случилось: тело подо мной вытянулось в струну, рот разомкнулся в крике — и я сглотнул солоноватую жидкость. Не отнимая губ, продолжил его облизывать — и он затвердел, не успев опасть. Воистину, молодость была ненасытна. Я поднялся к его лицу, целуя и вытаскивая из халата. Сам разделся, издав облегченный выдох. Альфред обнял меня за шею и задумчиво чмокнул в губы. — Вы были слаще, — поморщился он. Замечание повеселило меня, и я прикусил щеку, чтобы перебить вкус своей кровью. Взялся исправлять впечатление: поцеловал, размазывая медь у него во рту, сталкиваясь с его языком и полируя зубы. Человеческие клыки, туповатые и короткие, в таком занятии были много удобнее, чем норовящие удлиниться мои. Я блуждал по бокам и спине, вдоль поясницы, чтобы прохлада рук не породила боязнь, когда я продолжу. Пульс Альфреда не зачастил, дыхание оставалось мерным — он доверял мне. Клюнув его в уголок губ, я накрыл ладонями ягодицы. Еще в ванной, до бала, я сказал, что у него прелестная попка, — и не шутя: было блаженством смять округлые половинки. Его там никто до меня не касался. И, конечно, никто не водил пальцем по узкой расселине, притом вылизывая яремную ямку. Мой мальчик сжимался, но, утешенный вкрадчивым шепотом, сам жаждал заботы в моих руках — заботы о том, чтобы нам обоим стало цельно, и пылко, и пряно. Вслепую я откопал среди постели бутылочку масла, налил в ладонь. Согревающий эффект вкупе с экстрактом розы должны были обеспечить комфорт моему ангелу. Он ахнул и распахнул глаза, когда палец вернулся в ложбинку, но поцелуй в качестве извинения принял без колебаний. Колечко мышц сдалось под моим напором, и я погрузил в него палец на одну, затем вторую фалангу, чутко следя за эмоциями на чужом лице. Челка прилипла ко лбу, веки зажмурены, рот приоткрыт, чтобы я припадал к нему, ловя всхлипы, — этот вид доводил меня до исступления. Осторожно сгибая палец, и искал в теле точку, отвечающую за наслаждение. Ее стимуляция избавила бы Альфреда от боли и подарила опыт, коего он не испытывал. По протяжному стону я смекнул, что попал, — и закрепил достижение уже двумя пальцами. Так длилось какое-то время; он не воспротивился третьему, хотя тот вошел много туже. Я растягивал, разминал упругие стеночки, готовя под свой размер. Пальцы согрелись: внутри было жарко — и мысль о том, что моя плоть будет охвачена этим жаром, подстегивала нетерпение. Вместе с тем я не желал торопиться, смакуя момент. Альфред хныкал и подмахивал бедрами, и глаза его потемнели. Он был одурманен — уже не кровью моей, а близостью; зрачки затопили цвет радужек. Такой он, отчаянно вожделеющий, должен быть изображен на холсте. Я займусь этим, когда мой ангел будет настолько измотан, что не сможет пошевелиться. Вынув пальцы, на что мальчик среагировал неодобрением, я усадил его к себе на колени: — Не волнуйся, сейчас мы продолжим. Интимность позы была считана им мгновенно — он покраснел. Запунцовели щеки и кромки ушей, и шея пошла нервными пятнами. Я поцеловал каждое перед тем, как накрыть его губы. Тут он меня удивил, проявив инициативу. Его ладонь легла мне на член, и я с шипением выдохнул раскаленный меж нами воздух. Неуклюжий, неопытный, ангел все компенсировал рвением — это мнилось мне трогательным. Любое действие приводило меня в восторг, и плоть моя крепла. С трудом я прервал его, чтобы плеснуть масла на пальцы, — разлетелись эфиром розовые лепестки. Альфред догадался, что нужно делать. Распределил по стволу, мимолетно дразня вздутые венки, и остановился. Приподняв его, я уперся головкой во вход. Я специально выбрал эту позицию: в ней Альфред мог определить, как глубоко мне проникнуть, а я — придерживать и направлять, контролировать, чтобы он себе не навредил. Ложбинка меж ягодиц была скользкой, невозможно приятной; я развел половинки, облегчая вторжение. Альфред нахмурился, и я поцеловал его веки, скулы и губы, кончик носа и складочку меж бровей. Это сработало: вскоре он сам вильнул тазом, рьяный в нашем общем стремлении. Уткнувшись лицом ему в шею, я вдыхал его запах, вкусный и чистый, — мой голод был неутолим. Я шептал признания, покусывая мочку уха, и уговаривал то не спешить, то расслабиться. Баловал комплиментами — поразительно, ради них одних язык мой не заплетался, хотя в голове было пусто — и ждал разрешения двигаться. Нанизанный до упора, Альфред надтреснуто простонал, но освоился быстро. Окунул кисти мне в волосы и стал перебирать. Он не сгребал их в горсть и не наматывал на кулак — лелеял; когда содрогнулся всем телом от первого моего толчка, пальцы вцепились в плечи. От его томной податливости голова шла кругом, мышцы тянуло и в паху нарастала тяжесть. В какой-то миг я превозмог себя, подведенный к финалу, — а ведь мы едва начали. — Герберт, прошу Вас… еще, — выскулил мальчик, и я беспрекословно ему подчинился. Держа за бедра — надежно, притом достаточно бережно, чтобы на них не зацвело синяков, — я понукнул его приподняться. Мой член почти выскользнул, и зрелище, как он вновь погружается в тесноту, как я беру этого ангела, окончательно меня распалило. Я и сам забывался в стонах, раз за разом толкаясь. Альфред метался в моих руках, и насаживался, и раскрепощался, помогая достигнуть заветной точки. Полностью выйдя, чем заслужил разочарованный вздох, я уложил мальчика на подушки. Дрожащие ноги скрестились у меня за спиной, и я взял его в новой позе, ловя ртом полувзвизг. Этот звук всколыхнул во мне самодовольство: я проник под нужным углом, а Альфред был крайне отзывчив. Я огладил атласную грудь, задержавшись в области сердца, — оно билось мне точно в руку, и это было великолепное ощущение. Быть объятым теплом его тела и не двигаться стало тем еще испытанием, но для ангела я прошел и его. — Mon trésor, почувствуй ночь. Минуя соски, припухшие от предыдущих усердий, я спустился по ребрам вниз, к животу. Он вздымался беззащитно и мягко, и я бы опять его вылизал, не имей другой цели. Добрался до паха — ладонь кольнули жесткие волоски — и заключил плоть в кольцо пальцев. Лаская по всей длине, качнул бедрами — он взвился, не зная, куда изломаться. Мои толчки становились все глубже и резче, и лишь понимание, сколь существо подо мной уязвимо, не позволяло отпустить себя. Альфред вскидывал бедра навстречу, стеная; он принимал меня так славно, так правильно, словно был создан для этого. Кровь его пела — я услаждался ей, слишком долго бездействуя, и не мог больше сдерживаться. Я вожделел его целиком, вожделел так, как это доступно вампиру, — вкусить из нанесенной мною же раны. — Мой ангел, прости, — взмолился, заранее укоряя себя, что причиню ему боль. Он жалобно вскрикнул и выгнулся, когда клыки проткнули тонкую кожу. Кровь потекла мне в рот. О, это было пьяняще — горячая, терпкая, она меня раззадорила, и я принялся всасывать, замедлив движение бедер. Я овладевал им снова и снова, глотая и проникая в плоть, превознося его и проклиная себя за то удовольствие, согласие на которое получено не было. Я старался над ним, я пил его, пока меж нами не сделалось влажно. Мой укус довел его до экстаза, но он оставался тверд. Ему не потребовалось много, чтобы излиться еще раз. Я просто догонял свой оргазм, как внезапно он сжался, стискивая меня в себе, — и пика достигли мы оба. Утомленный, я лег на него, одновременно стараясь накрыть собою и не придавить. На языке по-прежнему сластила кровь; целовать Альфреда, измученного любовью, было вкусно до одури. Согнув его ноги в коленях, я покинул нутро — он всхлипнул. У него не было сил смутиться на пошлое хлюпанье, но разрыв связи он, как и я, встретил с очевидною неохотой. — Как ты, mon ange? — мурлыкнул я в изгиб его шеи, зализывая свежие ранки. — Жар прошел, — тихо ответил мальчик. — Тогда отдыхай. И он уснул, убаюканный моими объятьями. Я лениво обтер нас и, рассудив, что белье можно сменить после, присоединился к нему. Пробуждение началось с упреков: мне не стоило допускать эту близость, не стоило его соблазнять. И укус… Альфред спал и не ведал, кому отдал невинность. Я провел пальцами по скосу скулы, заправил за ухо прядку — он подался к руке. Мне нужно было готовиться к худшему, когда он проснется, но я противился мысли, что ангел от меня ускользнет. Альфред завозился у меня на груди и едва выговорил: — Доброе утро… — Добрый вечер, пожалуй, уместней, — отозвался я со смешком. — Почему? На меня воззрились идиллически-ясные, что лесные озера, глаза. Из них пропала сонная нега, однако он не вникал, что здесь было, — а я не собирался его торопить. Позволил себе еще пару минут упоения, убежденный, что он все равно сбежит. Вспомнит, ужаснется и возненавидит… Что делать с надеждой, грызшей мое и так истлевшее сердце, я не представлял. — Сейчас около девяти часов пополудни. Ты спал, — ответил я полушепотом, остерегаясь напугать его пуще, чем он сам напугается. — Вот как, — Альфред оставался спокоен в моих объятьях, удовлетворен, и ладонь на ягодицах ему не мешала. Он должен был прятаться от меня, но, глупенький, лишь тесней прижимался. — Герберт, что Вас трево… ай! Шевельнувшись, он пискнул — гримаса боли исказила лицо. И хотя мне было жаль моего неискушенного ангела, понимание заставило ухмыльнуться: конечно, я знал, каково это — провести ночь с мужчиной. Дискомфорт наутро был неизбежен, как ни старайся. У вампиров, правда, заживало в разы быстрей — но Альфред был хрупким маленьким человеком. — Прости, mon ange, мне стоило быть аккуратней, — пробормотал я, целуя его в макушку. — Ничего страшного, просто немного саднит, — покачал головою мальчик. Смущенный, он, впрочем, не искал укрытия под одеялом — отчасти мое волнение улеглось. — Скорее всего, ты не сможешь сидеть. По крайней мере, сегодня, — предупредил я его, готовый носить на руках и подавать подушки. Не выпускать его из постели, на мой вкус, было лучшим вариантом. — Ты… жалеешь? — О том, что в первую близость был с Вами? Ничуть! Он покраснел до корней волос, только голос его не дрогнул — эта уверенность совершенно меня пленила. Потрясенный и очарованный, я подмял его под себя и принялся осыпать родное лицо поцелуями. Я чувствовал его трепет, чувствовал, как он, жмурясь, вился, уклонялся от ласк и щекотки. Но когда я убавил пыл и приник к губам — сдался. Зарылся мне пальцами в пряди и весь обмяк, открывая рот шире. Мы были бережны друг ко другу — и в той же мере жадны; отстранился я с бессчетной попытки. Что-то в моей груди надломилось: вместе с любовным голодом в его взоре читалась печаль. — Вы отошлете меня? — Mon trésor, зачем? — Ну, я имею в виду… — О ангел, я ни за что с тобой не расстанусь. Я люблю тебя — и повторю сотни, тысячи раз, пока эта истина не усвоится твоей светлой головкой. И то, что у нас была близость, не значит, что больше я тебя не хочу. — Я тоже люблю Вас. Он ошарашил — и осчастливил меня; он не прекращал это делать с прошлого вечера. Не считая нужным размениваться на слова, я обнял его — со всей силы и нежности. Я никогда не отпущу Альфреда, мы разделим с ним вечность. Однажды пред нами встанет вопрос обращения, но прямо сейчас думать о таких вещах не хотелось — единственное, что имело значение, было в моих руках.