***
Ледяная морская вода заливается в горло, когда наивный парень надеется сделать хотя бы попытку наполнить органы кислородом. Легкие горят, не получается сделать вдох. Губы немо раскрываются и последний кислород покидает тело. Протяжный булькающий звук разносится над берегом залива, подобно крику о помощи, но он догадывался, что в этот раз ему никто не поможет. Он уже наглотался воды, она попала во все органы дыхания. А парень даже не сопротивляется. Глаза между тем медленно закрываются, он слышит только шум волн сверху, чувствует, как они откатывают его в разные стороны. Сегодня море невероятно холодное и серое. Обычно в эту пору стоит ясная и солнечная погода, а залив спокоен. Но именно сейчас высокие волны мечутся по всей его поверхности, ударяются об обрыв, врезаются с громкими плесками на дорожку набережной. Небо устланно черными тучами, а грязная и мутная вода врывается внутрь почти бессознательного организма. Смерть близка, и он чувствует ее приближение. Кажется, будто прошла вся его жизнь в попытке выплыть наружу и глотнуть свежего воздуха, но в воде он находился не больше тридцати секунд. Уплывающим сознанием мальчишка чувствует прикосновение к своей руке такой же холодной и невольно сравнивает это прикосновение с рукой смерти. Вода как будто расступается над ним, но ребенок уже не может этого видеть или чувствовать, наглотавшись ледяной морской воды, он отключается и не чувствует, как его пытаются спасти Белый свет врезается в глаза. Они жмурятся сами собой и шатен поворачивается на бок, подтягивая к груди колени. Как же больно. Почему-то, волей-неволей, он хочет спрятаться от боли, защититься от нее, но она будто окутала его как шар, не давая выбраться наружу. — Пацан, не соизволишь рассказать, кто ты такой и почему среди дня бросаешься в залив? Звучит чей-то голос с легкой хрипотцой. Наверняка его обладатель курит, и курит много. Острый слух подростка цепляется за любую мелочь, но открывать глаза не спешит. К чему это, ему не дали умереть. — Ты решил меня игнорировать? Мелкий, я ведь вышвырну тебя туда, где нашёл. Кровать прогибается под чужим весом, теплая ладонь ложится на лоб, убирая с него челку, дабы проверить температуру. Лоб теплый, а самого незванного гостя слегка знобит, поэтому он сильнее кутается в одеяло и мычит. Доселе, хозяин квартиры не видел внешности незваного гостя, не видел цвета его глаз, не видел кудрявой макушки, вернее, не разглядывал. Но сейчас, когда этот парень поворачивается на него в свете ламп и открывает глаза, тот млеет и смотрит в легком шоке. Глаза красные, в них попало много воды, лопнули капилляры, они сухие и болят сильно. — Нц, ну и что ты разорался? Дай поспать. Хриплый, не до конца сломавшийся голос разрезает тишину, повисшую в комнате. Ее хозяин не со злости, но все же, бьет ладонью по покрывалу и дергает парня за воротник мятой домашней рубашки — Может по лицу тебе дать?! Я спросил – отвечай на вопрос, иначе вышвырну в залив. В голове кудрявого прокрутилась неуместная шутка про противного рыжего гнома, но он решил промолчать, дабы не вывести его из себя ещё больше. — Дазай Осаму я, будем знакомы. Хочется добавить какую-нибудь колкость, комментарий и пошутить, но он знает, что его "спаситель" не намерен шутить и, вероятнее всего, ударит его за шутку. — Так, уже хорошо, – Он отпускает его рубашку и парнишка падает на кровать, шипяще выдыхая. В воде он ударился об дно, когда падал, не рассчитал глубину. – Что ты делал в заливе и на кой черт прыгнул туда, придурок? — Хотел проститься с жизнью, но, как видишь, не вышло. В скулу прилетает чужой кулак. Лицо и без того болит, назвавшийся Дазаем удивленно вздыхает и широко открывает глаза, когда его снова хватают за воротник. Не то, чтобы он не привык к побоям, но от своего "спасителя" такого явно не ждал. — Так, а теперь заткнись. Я спросил, что ты там делал, твои тупые шуточки мне к чертям не сдались. Кто ты такой? Осаму не может потереть ударенную щеку, она болит и печет после удара. Парень отворачивается и дуется, как ребенок. В шутку, конечно — Днём, я - Дазай Осаму, обычный мальчик, живущий самой обычной жизнью. Но кое-что обо мне не знает никто. Это - моя тайна! Смысл сказанного доходит до Чуи только когда этот умалишённый, противный ребенок начинает писклявым голосом, специально раздражая, вопить "Чудо вокруг!" Тогда пощечина приходится на другую щеку и рыжий, с брезгливостью, отбрасывает от себя мелкого. Тот мычит недовольное "Эй!" и наконец-то выдыхает. — Так, ясно, ты - умалишённый, мелкий придурок, решивший, что жизнь дана для того, чтобы ее закончить. На кой черт, спрашивается, ты попался мне на глаза... Рычит хозяин дома и силой укрывает стервозного мальчишку одеялом, укутывает в него, обездвиживая, из-за чего Осаму начинает возится как гусеница и недовольно смотрит на Чую. — Рыжий коротышка, развяжи меня! Вопит Дазай и дёргается из стороны в сторону, елозя по кровати. Рыжий искренне не понимает, к чему эта клоунада, он ведь знает, что так елозить больной спиной - неприятно, так почему этот противный ребенок так делает? — Заткнись. Коротко отрезает Накахара и уходит на кухню. Нужно дать какие-то таблетки, чтобы сбить температуру и уменьшить боль в теле подростка. Да и не мешало бы накормить противную малявку чем-нибудь, а то наверняка жрет всякую отраву. — Жрать-то ты что будешь? У тебя пока есть выбор, потом я напичкаю тебя таблетками и силой заставлю жрать что дам. А там может быть что угодно, к чему душа ляжет. Дазай, точно маленький ребёнок, дуется и показывает Чуе язык. Хочется дернуть за него, откусить в конце концов. — Ясно, значит, по-хорошему ты не хочешь? Я тебя предупредил. – с легкой ноткой агрессии отзывается мысленно прозванный "гномом" Чуя и, развернувшись на пятках, уходит из комнаты. Он уходит тогда, когда Осаму хочет сказать, что хочет кушать, но его не слушают, а значит близится его конец. Напихает какой-то гадостью, бумагу туалетную заставит сожрать. Карие глаза скучающе обводят комнату. Ему уже становится жарко, но из одеяла выбраться не выходит, Чуя, гад, упаковал его достойно. Единственное, что не давало умереть от настигающей жары и озноба попеременно, торчащие из одеяла худые стопы. Мелкие, как и сам подросток. Лет 14 ему, может младше. Когда же возвращается Чуя с едой, Дазай вспоминает все молитвы, какие знал, хотя верующим никогда особо не был. Он закрывает рот, плотно смыкает губы и мотает головой, отворачивая ее на бок — Рот открой, противная скумбрия из залива! — Отвали, слизняк! Перекидываются они парой колких фраз и Чуя не выдерживает. Раз перед ним ребенок, для него самым суровым наказанием будет раздражающая щекотка. Дазай давится смехом, дергается и пытается уйти от прикосновений Накахары, только старшего это не останавливает. Осаму верещит быстрое "Хорошо-хорошо-хорошо" и только тогда Чуя убирает руки. Дазай недоверчиво открывает рот и жмурится. Пусть ему уже хоть паука пихнут и отвалят. Но Чуя думает явно иначе и впихивает в открытый рот ложку. Теплый суп, совсем ничего противного. Осаму удивляется и открывает глаза. — Неужели ты серьёзно ждал, что я накормлю тебя какой-нибудь отравой после того, как пытался спасти? — Да ты не первый, желающий меня отравить так-то.. Дазай продолжает есть, ему даже нравится. Он просто ранее не мог есть здоровую пищу и травился всякой дешевой хренью. Вариантов с его жизнью особо не было. Бывший школьник, сейчас бродяга, что ему оставалось? — Мамка-то есть у тебя? Да хоть кто-нибудь, лишь бы на моей шее не сидел. Дазай ест, пихает в себя суп, потому что очень вкусно и ему очень нравится, даже когда уже начинает давиться. Он мотает головой, и Чуе кажется, что в глазах на пару секунд мелькает грусть. Ну нет, он не поддастся. Или поддастся. По крайней мере, Накахара с трудом подавил в себе желание обнять противного ребенка и защитить. — Так, и мне типа... Придётся оставить твою тушу на моей шее? Мелкий, ты это.. Сильно в просьбах не расходись. Ладно, пока ты можешь пожить тут, по крайней мере, пока не выздоровеешь. Мелкий чёрт, хорош давиться! –Дазай кашляет от такой небывалой заботы и давится супом, за что его стучат по спине. Как он думает. — Ты разрешаешь мне остаться с тобой? Но ведь пару минут назад ты бил меня и звал скумбрией и говорил, что напичкаешь отравой. Рыжий сидел все на том же краю кровати, повернув Дазая боком к себе. Он цыкнул, слыша в свой адрес очередную претензию и шлепнул ладонью по затылку мелкого. — Спать будешь в прихожей на коврике.***
Проходит еще пару часов прежде чем утомленный и уставший ребенок, наглотавшийся морской воды, уснул. Чуе даже как-то неловко стало, в его небольшой светлой квартире нет больше места, где ему можно будет лечь, да и выгонять замёрзшего мальчишку он никуда не будет. Сейчас, пока Накахара смотрит на его миловидное спящее личико, в голове мечется чувство, как если бы перед ним был милый щенок. Затискать, заобнимать, зацеловать. Непривычно спокойный, спящий, до этого противный и вредный мальчик, выглядел действительно как щенок. Мелкий и вредный, но Чуя все же не выгонит его. Пусть хоть все время спит на его кровати и ест, господи, только пусть будет с ним. И плевать, что он говорил до этого. Его одиночество теперь скрасит этот мелкий жук, такой миловидный, когда спит, и такой раздражающе болтливый, когда не спит. Огреть бы его чем-нибудь тяжелым, если и дальше бесить будет.***
Проходит несколько часов спокойного сна и тишины. Чуя уже начал скучать по такой обстановке в ранее пустой квартире. Он заходит в комнату, ожидая увидеть спящего мальчишку, но умные карие глаза, больше не такие раздражённые и красные, осматривают и снова изучают обстановку. Рыжий шипяще выдыхает сквозь зубы и видит на себе насмешливый взгляд вредного ребенка — Гадюка Смеется он, от чего Чую буквально перетряхивает от злости. Но трогать противного жука он не будет, только стукнет, потому что детей бить плохо. — Хрен ли ты не спишь, отродье с помойки? — Меня тошнит. С абсолютно безразличным выражением лица отчеканивает мелочь, пожимает плечами и ложится на живот, как бы подбирая под него коленки. Видимо, успел распутаться из плена одеяла, пока Чуя был занят уборкой кухни и стиркой его мокрой одежды, которую в последствии просто выкинул, ибо какой смысл стирать изношенные, ободранные и в принципе страшные вещи? Руки ребёнок зажимает между животом и ногами, обняв сам себя. Удобно, если учесть, что тошнота медленно отступает. Он поворачивает голову на бок и смотрит с полуприщуром. Накахара кладет руку на его лоб и, матеря шепотом все и вся, уходит на кухню. Ну вот никак он не готовился к появлению ребёнка в своем доме, лекарствами не запасался. — Лежи на месте, мелочь, я скоро приду. – мелочь улыбается и смотрит в дверной проем. Только когда Чуя уходит, он корчится от боли и на шатающихся ногах плетется в коридор, пытаясь найти ванну. А он ведь в чистой и сухой одежде, вероятно, Чуя сам помыл его и переодел. Вот блядство. Теперь стыдно, хотя, чего бы он там не видел? Туалет находится сам собой, правда оставить там съеденный недавно суп и морскую воду пока не получается, тошнота то подступает, то оставляет его вовсе. Так неприятно легкие болят из-за воды в них, дышать тяжело, чувство, будто не получается откашляться, он держится, но все же все съеденное оказывается в туалете, а сам резко побледневший подросток опускается на колени, потому что ноги не держат, колени сами подкосились. Там же он и теряет сознание. Раньше это происходило часто, но и просыпался он быстро, минута-две и он уже в сознании, но сейчас лежит как труп, неподвижно. Чуя возвращается и в первую очередь зовет Осаму, но шкет не отвечает. Рыжий уж думает, что он спит, но в постели пусто. Так, последний вариант, коим оказывается туалет, в котором и свет включить не потрудились, хотя, вероятнее всего, не получилось найти выключатель. И в самом деле. Бледный, худой и, кажется, такой беззащитный ребенок лежит на полу, подогнув ноги под себя. Пахнет рвотой, не самый приятный запах. — Каланча ты противная, - Нервно выдыхает Чуя, наклоняется, чтобы поднять на руки младшего и чувствует, как рефлекторно тот прижался ближе к теплу чужого тела. Ладно, может, не так сильно он и ненавидит эту мелочь. – Какой ты худой, твою мать, жрешь ты вообще что-нибудь или нет? Кости твои в меня упираются, – Рычит Накахара, когда чувствует под ладонью острые лопатки и ребра. А так как он держит его под ними, кости знатно давят на руку. Для вида ругнуться нужно, Чуя ведь не нес его всю дорогу домой на себе, совсем нет. Отнеся каланчу на кровать, Чуя кладет его и садится рядом. Лоб горячий, но ему даже температуру мелкому измерить нечем, не болеет Чуя почти никогда. Градусник он как-то совсем забыл купить. Приходится просто укрыть его одеялом и поставить на тумбу бутылку с водой, чтобы утолять жажду этого несносного "взрослого". Дазай мычит и хнычет во сне, Чуе приходится замотать его в одеяло, как гусеницу, и прижать к себе сильнее. Он бессилен против беззащитного ребёнка, которому к тому же плохо. Что остается? Чуя пытается его успокоить, гладит по спине под тканью одеяла, пытается как-то согреть и в то же время боится сделать что-то неправильно. Спасибо, что Чуя молчит, а Дазай спит и теперь становится в разы уютнее. Потому что когда оглобля молчит, намного приятнее находиться рядом с ним. А Накахара как-то даже не замечает, как его обвивают длинные суставчатые руки, обмотанные бинтами. Не замечает, как сам начинает шептать в ухо спящему что-то вроде слов успокоения, шепчет, что он рядом, что не оставит его и все будет хорошо. Осталось надеяться, что ночью ему станет лучше и уже утром температура спадет и Дазай проснется почти здоровым. Ну вот не для этого он его кормил, хотел ведь как лучше, а получилось, что Осаму стало хуже. Все время вплоть до полуночи Чуя смотрит как меняется состояние Дазая, готовится помогать если вдруг что и тащить в туалет. Вот пусть хоть слово об этом утром скажет, его заживо нашампурят. В итоге Чуя засыпает тоже, чувствуя жар чужого тела. Он пытался не уснуть, хотел побыть с Дазаем, если ему станет плохо, но все же не выдерживает. На утро мелочь все еще спит, когда просыпается Чуя. Он смотрит в сонную мордашку, Осаму спокоен и тих, хотя во сне ему явно что-то нехорошее казалось, он шептал "Прости, прости, прости". Накахара на свой счет не воспринял, и зря, потому что не в сонном состоянии за своё извечно раздражающее поведение Дазай не извинится. Приходится вставать, потому что наверняка мелочь голодная, да и сам Чуя хочет кушать. На просторах интернета он узнал, что кормить долго голодающего нельзя, нужно постепенно возвращать в его рацион все полезное и кормить понемногу. И вот откуда ему было знать? Для Дазая Чуя готовит бутерброды и теплый чай, а после решает разбудить. Конечно, у него есть и другая еда, но за компанию с этим мелким, чтобы не обиделся, Чуя тоже решает съесть простецкую еду. Приходится пойти и разбудить сонную тетерю, потрясти за плечи, на что ему отвечают недовольным сонным мычанием и хныканьем. Наигранным, конечно же. Прямо так, укутанного в одеяло, Чуя несет его на кухню и усаживает за стол. Осаму дует губы и щеки, выглядит как нахохлившийся голубь, от его вида смеется даже Чуя — Ешь давай, мелочь. Одаривая младшего несильным щелбаном, Накахара садится рядом и двигает общую тарелку с едой ближе к Осаму, как и его чашку с чаем. От такой заботы почему-то хотелось выпасть в окно. Он не заслуживает подобного, Осаму казалось, что Чуя делает это вынуждено, может и на органы потом продаст. Но как же становится пофиг, когда он кушает. Специально для него Чуя сделал бутерброды, встал пораньше и приготовил покушать. Как же это блин грело душу несчастному ребёнку — Сова, ты чего носом клюешь? Не выспался? Ты уснул вчера часов в пять вечера и проснулся почти в двенадцать. Тебе спать вообще не давали? — Да кто б дал поспать бродячему ребёнку из трущеб? Можно подумать, ты поймешь меня. Дазаю не хотелось жаловаться, да и смысл, если Чуя не поймёт его, он ведь никогда не жил в трущобах, родился в богатенькой семье и ни в чем себе не отказывал. Накахара усмехается и треплет кудри на макушке так, что они путаются — Я понимаю тебя лучше, чем кто-либо Он встает с места и идет на балкон. Нужно выкурить хотя бы одну сигарету, пусть он и знает, что вредно, особенно рядом с ребенком, но нужно немного успокоить нервы. Дазай смотрит ему вслед с лёгким шоком, ведь никто не был с ним так откровенен и никто не желал помочь. А Чуя теперь все, что у него есть.***
Ночь подкрадывалась незаметно, окутывая своими объятиями город-порт. В порту никогда не бывает тихо. Порт - дом мафиози. Чуя ругается про себя, когда вспоминает, сколько незаконченной у него работы, но отчасти даже рад от нее отдохнуть, пусть и не совсем тем образом, которым хотелось. На его коленях расположилась кудрявая макушка, карие глаза с пушистыми ресницами прикрыты в наслаждении, ребёнок едва не урчит от поглаживаний его волос, чувствует, как приятное тепло расползается по телу и засыпает под тихое тиканье часов на стене. Вторые сутки под крылом своего спасителя дают о себе знать, Дазай привык, пригрелся и нашел утешение во взрослом человеке. Ему становилось легче, болезнь отступила, температура спадала и постепенно сошла на норму. Чуя конечно был рад своему достижению и искренне любовался здоровым ребенком: тот не шумел, не паясничал и перестал подкалывать. За сегодняшний день Чуя слышал слишком много глупых шуток от Осаму, за что в него пару раз чуть не кинули разными предметами. Ребёнок уворачивался, хохотал и в знак утешения обнимал взрослого со спины. Чуя готовил ему обычную еду, решив в этот раз не перекармливать, стараясь проявить заботу о том, кому два дня назад угрожал затолкать всю мусорную корзину в рот. Дазай не обижался на него, понимал, что вряд ли Чуя сам горел огромным желанием заботиться о ком-то вроде мелкого, вредного, несносного, противного и задиристого мелкого пацана, которого к тому же, рискуя своим здоровьем, пришлось спасать. — Чу? – звучит совсем тихо, сонно. В ответ он слышит короткое и вопросительное: "М?" и он неловко улыбается. Щеки краснеют, потому что раньше он даже бы не подумал, что придется говорить нечто подобное. – Знаешь.. – неловкая пауза, видно, собирается с мыслями, – Спасибо. Просто пойми пожалуйста, что никто и никогда не проявлял ко мне ни грамма заботы, меня даже не обнимали никогда. А все вот так сразу и я чувствую, будто это неправильно. Мне все так же кажется, что ты откажешься от меня, выбросишь на улицу, оставишь умирать от голода в подворотне, убьешь или будешь держать в плену, оставишь одного. Опять одного. – Ребёнок будто в бреду продолжал наговаривать всякий бред, который подогревал жгучую боль в груди Чуи. Он вдруг почувствовал, что именно этому мальчику он должен отдать всего себя, жалел, что не встретил его раньше, что не мог помочь когда он жил еще в трущобах, спасти от вечного одиночества. – Я опять останусь один, про меня снова никто не вспомнит и моим верным спутником на всю жизнь останется только стая бродячих собак, которая от голода чуть в клочья меня не порвала, я снова буду скитаться по улицам в поисках хоть какой-то еды, смотреть на таких же как я, людей-отбросов, либо снова попаду в тот приют, снова буду чувствовать унижения, избиения и издевательства, забуду про свободу и любую крупицу надежды, которая хоть немного помогала держаться за жизнь и.. – голос мальчика окончательно сходит на тихий шепот, который стал едва разлечим, его прерывали только тихие вдохи и выдохи, дрожащие, как и сам Дазай. Чуя склоняется к нему, желая прервать поток бессвязных коротких отрывков из памяти мальчика, приподнимает к себе, положив одну ладонь под его лопатки и прижимает к своей груди укрытого одеялом Осаму. — Чшш, не придется тебе туда возвращаться. С чего ты вдруг взял, что я просто вышвырну тебя на улицу? – С абсолютно искренним удивлением спрашивает Чуя, смотря в слезящиеся карие глаза. — Потому что так поступали все! Все, кто приютил, говорили, что не оставят, что теперь все будет хорошо, но раз за разом сообщали, что все "Пошло не так, как мы думали, извини, тянуть на своей шее мы тебя не можем, извини". А я и так делал все, чтобы тем, кто подобрал меня, было легче. Я мало ел, спал чуть ли не на полу, никогда ничего не требовал и не просил даже. Но они все равно избавлялись от меня. Жизнь в трущобах была тяжелой у всех, я повидал слишком много, чтобы просто запросто доверять людям. Прости. Голос срывается, он плачет и Чуя чувствует, как слезы капают на его плечо, скрытое тканью спальной футболки. Он совершенно не умеет успокаивать, не знает, что говорить, чтобы не дай бог не надавить на больное. — Те люди - жертвы обстоятельств, их я винить не могу. Но поверь, с моей зарплатой, я могу в одиночку тянуть роту солдат, не говоря уже о маленьком ребёнке. Ты можешь и не доверять мне, но хотя бы верь, что я тебя не оставлю. На ковре ты спать не будешь, я не обделю тебя вниманием и простыми вещами, которые тебе будут нужны. Просто говори мне, если ты чего-то хочешь. – Осаму отмирает, смотрит устало в глаза Чуи. Он ведь почти уснул, зачем только в голову полезли эти непрошенные мысли. — Я буду верить, но не обещаю начать доверять. Я уже понял, что ты из мафии. – Теперь очередь Чуи удивлённо смотреть на ребёнка, – Это было не сложно. У тебя на столе в блокноте пометками отмечены недоделанные отчёты, список последних вылазок и имена подчинённых в них участвовавших. А еще на кухне благодарственное письмо "За хорошую службу и успехи в должности «главы исполнительного комитета». – Дазай вытирает слезы с щек кулаком и наблюдает за тем, как Чуя, вздыхая, укладывает их на кровать и накрывает обоих одеялом. В темноте удается рассмотреть время на часах. Почти час ночи. Время вылазки. — Я и не думал скрывать, правда, не подозревал, что ты сам догадаешься. — Личности лидеров мафии должны оставаться в секрете. Ты ведь убьешь меня, так? — Да ты издеваешься. Кто тебе сказал, что в подвале мафии оказываются дети? Мы конечно не святые, но детей никогда не убиваем. Даже свидетелей. Дазай устало зевает и следом вздыхает, тянется холодными руками к шее Чуи и находит цепочку, неожиданно для себя. Накахара, видно, не против, что мелкий ее рассматривает, с таким интересом, будто там не кусок металла, а огромная драгоценность. За разглядыванием этой цепочки Дазай и засыпает, украшение падает из его ладошки, а Чуе остается только прижать к себе ребёнка покрепче и поцеловать в висок, пожелав спокойной ночи.***
Сам Чуя спать пока не собирается, охраняет сон ребёнка, чтобы тот мог отдохнуть. На работу идти все же придётся, но вот что делать с Дазаем - вопрос хороший. С собой его брать нельзя, крайне опасно, ведь с обыкновенного заполнения отчетов его в любой момент могут выдернуть на задание. А там уж без кровопролития не обойдётся, а это точно не то, что стоило бы видеть и так запуганному мальчику. Дазай липнет к нему во сне так сильно, так жалостливо выглядят его брови домиком, приоткрытые губы и подрагивающие ресницы, что хочется самому заплакать. Больно за этого ребенка, он понимает каждое его слово, каждый шаг и каждое разочарование в жизни. Понимает также, почему мальчик решился на такой отчаянный шаг, как самоубийство, и, видно, не первое. Чуя снимал с его рук и ног повязки, чтобы поменять, но никак не ожидал такого количества ран, ещё даже не начавших заживать, шрамов, ожогов, порезов и царапин. Он обработал каждую из них, каждый синяк, внимательно следил, чтобы скумбрия из залива не очнулась раньше времени. Накахара ведь был на его месте. Выбравшись из трущоб, он умирал от голода и кучи болячек, но ему посчастливилось встретить своего будущего босса, который подобрал его, накормил и оставил у себя, позже внедрив в дела мафии. А Чуя и не был против. Он исправно служил и был верен мафии, как пес своему хозяину. Но чтобы Осаму оказался в мафии.. О таком рыжий старался даже не думать. По крайней мере, если и попросится, то точно не сейчас. Тринадцать лет - не возраст мафиози, хотя были и младше. Просто не нужно сейчас это Дазаю, напротив, от мафии его хотелось уберечь, защитить и никогда не подпускать. Но время покажет.