***
— Долго будешь пялиться как маньяк? — сонный голос прерывает тишину. И становится совсем хорошо. Для Виолетты этот голос всегда был патокой для ушей. Сладкой и тягучей. Прокуренный и хриплый. Такой, что подкашиваются колени и трясутся руки. Она смотрит на Киру, переместившуюся на соседнюю подушку во сне. И всё это время во тьме она смотрела не отрывая глаз. Похуй, что она может казаться одержимой. Похуй, что она может быть маньяком для Киры. Она смотрит, потому что хочет запомнить всё. Хочет запомнить даже самые мелкие детали. — Для тебя я кто угодно, — а Кира грустно ухмыляется, потому что помнит, кем для неё Виолетта была всего месяц назад. Она была личной грязью, о которую Кира, как думала она, пачкалась из раза в раз. А Виолетта почти и слова против не говорила. Надо же… — Тогда побудь моими часами. Сколько времени? — опять закрывая глаза и зарываясь в подушку. Опять падая в своё спокойствие. Она слишком хорошо спала. Словами не описать, как было сладко. Она так не спала очень-очень давно. Всё время мучили кошмары, бежавшие по пятам и желающие её сожрать. Прошлое гналось за ней как самый страшный насильник в темноте. И Кира каждый раз старалась не кричать. Каждый раз старалась не паниковать. А прошлая жизнь всё равно нагоняла страх, змеёй ползший по шее. — Ты куда-то собираешься? — и придвинуться ближе, чем было до. Совсем близко, чтобы ощутить чужое дыхание на лице. Она смотрит на то, как волосы спадают на глаза, и рука так и чешется убрать их, чтобы посмотреть на сонное лицо. Боже, докатилась. Куда же она докатилась-то. — Думаю, стоит ли пойти в универ. Может, успею, — и Виолетта вздыхает тяжко, потому что Кира слишком зациклилась на учёбе. И это немного пугает, потому что она делает всё на износ. Не жалеет себя. И с каждым днём такой жизни лишь тускнеет, как отлетавший своё светлячок. Под глазами синяки, а кожа слишком бледная. Вилка бы молчала, если бы настолько сильно не была ей одержима. Правда молчала бы. Но сейчас не может. Она Киру хочет себе оставить навсегда, чтобы она только отдыхала от всего кошмара, который стоил ей её же психики. — Такая правильная девочка… — ехидно улыбнуться. И получить тычок рукой прямо в сердце. М-да. Точно планета скоро остановится, потому что они лежат на одном диване и даже не грызутся. Раньше обе бы сказали, что тот, кто это сказал, больной ублюдок. А теперь кажется слишком правильным. — Не все учатся на платке, и кого-то могут выбросить нахуй на свалку. А я оттуда только вылезла. И деньги зарабатывать тоже надо, иначе сигареты и еда мне будут только сниться, — и Виолетта перестаёт улыбаться, потому что вспоминает, что когда-то жила точно так же. Точно так же хваталась за любую возможность заработать, чтобы только не жить, как было все эти годы до перерезанных вен. Она слишком сильно хотела выбраться оттуда, где было невозможно жить. Собственная мать сделала детство и юность невыносимыми. Постоянная нехватка денег ломала изнутри, заставляя завидовать каждому, у кого были новые шмотки и многое другое, что есть у обычных людей. — Сколько за месяц у тебя выходит вместе со стипухой? — вопрос, потому что интересно. Потому что Виолетта хотела бы помочь на самом деле. Кире она готова помочь в чем угодно. Отдать деньги и последние сигареты, лишь бы та не жила вот так, как Вилка сама боится. — Двадцать пять. Минус оплата за коммуналку и еду, то десятка на житье-бытие, — она рассказывает, потому что скрывать нечего. Ложка, если захочет, сама всё узнает, это всё-таки нетрудно. А так хоть Кира с гордостью признает, что сама эти бабки зарабатывает. Пусть их мало, но они всё же есть. Пусть она не спит ночами, но они родные и не с продажи чьего-то тела. — И тебе, типа, нормально? — и Кира тяжело вздыхает, потому что слишком много времени назад она думала, что живёт хуево. А сейчас… А сейчас всё стало нормальным. Да, она не купается в роскоши и прочее, но ей так спокойнее живётся. Так всегда было спокойнее, только она этого не осознавала. Не понимала, пытаясь залезть на какую-то недостижимую вершину, где ей, наверное, не будет места в ближайшие лет пять. Когда пройдёт хотя бы этот отрывок, тогда, может, всё станет лучше, чем сейчас. А Виолетте это, наверное, объяснять не надо. Наверное, она сама поймёт, стоит лишь сказать. — Более менее. Ты ведь знаешь мою историю. Я жила хуже, чем сейчас. Намного хуже. Поэтому то, что у меня есть, — это, блять, ебучий подарок за все пытки, которые пришлось пережить, — и Виолетта понимает. Понимает и корит себя за свою же тупость. За свой же тупой вопрос. — Ха… Блять. Понимаю. Единственное, что я могу сказать, — это ебучее «понимаю», — и Кира думает, что Малышенко непростая. Что не такая, какой пытается казаться. В ней что-то глубже есть, чем вскрытые вены и несчастная любовь. Что-то, что даёт возможность понимать плачевность ситуаций. И хочется узнать на самом деле, что это. Но Кира лишь молчит и дышит медленно и глубоко. Не лезет ужом в чужую душу. Не лезет змеей похабной в чужую жизнь, которая, кажется, нихера не лучше, чем её. Она тоже не тупая. Она тоже понимает. — Ну и? Сколько ты зарабатываешь? — Кира ничего о ней не знает. Какие-то отрывки. Какие-то ебучие предположения, которые сделала самостоятельно. Ложка для неё закрытая семью замками книга. Она для неё ебучий сейф, который открыть можно лишь ключом. — Больше твоего в десять раз, — и это не бахвальство праздное. Это ответ простой настолько, что отвечает с закрытыми глазами. Да, у неё много денег для той, которая привыкла жить в грязи ебучей. У неё слишком много денег для той, кто почти нихера не делает. Но всё же она их заслужила. Заслужила за всё то, что пережила за столько лет. Она заслужила кровью перерезанных вен, будто до сих пор болящих. Они словно ноют до сих пор, как будто их вот-вот зашили. И Виолетта все ещё понять не может, корит она себя за это или уважает блядски за перелом гребучий. — Блять. Купи меня нах… — и осекается на полуслове. Сердце сжимается конвульсией. Становится мерзко от своих же слов. И хочется от глаз, что смотрят не отрываясь, сбежать. Она сказала не подумав, а потом вспомнила, что в душе до сих пор живёт. Втягивает воздух так глубоко, как только может, лишь бы истерикой вновь не разразиться, как гром в дождливый день. — Всё нормально? — ненавязчиво поинтересоваться. Виолетта не глупая собака, она всё поняла. Поняла, что хотела Кира ей сказать. И поняла, почему та осеклась так резко. И стало жаль… Опять, в какой-то трехсотый раз Виолетта пожалела, что полезла к Кире. Что залезла в самую душу, не успевшую излечиться. И опять собственная вина накрывает с головой, будто блядская лавина, и кусает за сердце ощутимо. Кусает сильно-сильно, и хочется опять сбежать. Только дороги обратно нет. Нет дороги оттуда, откуда они пришли. Асфальт сняли, оставив лишь руины, а босиком по ним хер пройдёшь. — Знаешь, а ты первая, кто меня не покупал. Ты первая, с кем я по своей воле, можно сказать. Бляяя… — разочарование в голосе едкое, потому что она слишком дорогая шлюха. Её всегда покупали. Тот зверь из прошлого и Макс. Они оба покупали, но по-разному. По-разному, но покупали как товар. — Ты когда-то спросила, люблю ли я своего бывшего… Люблю. Правда люблю. Очень сильно люблю. Но это не отменяет того факта, что он меня всегда покупал. Когда мы познакомились, я училась в школе, последний год. ЕГЭ. Все дела. А он богатый мальчик, который только-только поступил в Академию. Он столько для меня сделал, но это не отменяет того факта, что каждый сделанный поступок покупал меня как женщину. Типа, бля, если бы я не видела его хорошего к себе отношения, то я бы и не полюбила его. А какое хорошее отношение может быть к девочке, которую насиловали столько лет и она жила в бедности? Правильно. Деньги, — и Кире почему-то становится слишком мерзко. Кажется, что чужие деньги теперь для неё проблема. Для неё проблема теперь позволить к себе хорошее отношение. — Почему вы расстались? — спрашивать это как рубить своё сердце так, будто это мясо свежее. Будто бы не жалко. Виолетта почему-то не может смириться с тем, что этот парень всё ещё существует. Скорее всего это из-за того, что Кира всегда говорит одно и то же. Мол, любила и любит до сих пор. Виолетта не понимает, как можно любить человека даже расставшись с ним. Либо ты все ещё влюблена в него, либо вы не общаетесь. И почему-то в голову приходят мысли о том, что Кира с ней от скуки. От того, что не может с ним вот сейчас, блять, быть. А потом понимает резко, что Медведева до неё лесбиянок презирала. И мозг сама себя взрывает. — Макс, он… Богатый ублюдок, который мнит себя почти что Богом. Хотя, наверное, в какой-то мере так оно и есть. Раньше он любил накуриться или заниматься хуйней, он не наркоман, но его всегда давила та хуйня, что он сын известного бизнесмена. И в универ пошёл не в тот, в который хотел… В один из вечеров он себя не контролировал, а мне надо было что-то с собой сделать… Блять… — и она чувствует, что в глазах стоят ебучие слезы, потому что она предала единственного человека, который всегда был с ней добр. — Я его подначила с собой переспать. Как оказалось потом, это было изнасилование. Меня. То есть он фактически меня изнасиловал, как он думает. Я была согласна, но ему не даёт покоя моя кровь, раны, что я оставила, когда мне было больно. Он сжирал себя чувством вины, не понимая, что мне это было нужно. Я хотела сбежать от прошлого в тот момент, потому что, типа, ну, это было через три года после того, как меня насиловали в последний раз… — и Виолетта лишь смотрит на Киру, понимая, что же она всё-таки сотворила с чужой душой. И так мерзко от себя становится, что хочется выблевать все кишки, узлами свернутые сейчас. — Тебе вообще когда-нибудь при сексе было хорошо? — у Виолетты трещит сознание. Трещит, потому что это ненормально. Она не понимает, как Кира может сама себя насиловать столько лет. Это ебучий мазохизм. Хочется разбиться на осколки, но сделать хорошо той, которая лишь страдает от всего. — Один раз. Когда меня не было неделю. Я очень давно с кем-то не трахалась, и я, наверное, хотела дать ему своё прощение таким образом. Перечеркнуть тот злополучный вечер между нами. Самое из этого интересное то, что ты даже там не оставила меня в покое. Он своё прощение получил из-за тебя в моей голове. — Кира этого говорить до последнего не хотела. Это тайна, покрытая мраком, потому что признавать её значит, что в тот момент она уже по Виолетте с ума сходила. Но куда уж больше падать. Они уже на дне. Поэтому она так спокойно признается в том, чего раньше бы не сказала никогда-никогда. — Хочешь не только в голове? — придвинуться к губам почти вплотную, но не решаясь поцеловать. Не решаясь ощутить их вкус и сухость. Не решаясь чужие раны зализать без разрешения тупого. — Пожалуйста, — тихо-тихо прошептать, смотря в глаза. Попросить так тихо, что почти не слышно. Это не просьба, это мольба убрать всё плохое. Она умоляет сделать так, чтоб было хорошо. Чтоб унесло в мир чужой и неведомый лично для неё. Так сильно хочется ощутить хоть раз то, что люди обыденностью считают. Она хочет в той грязи, коей раньше боялась до трясучки, искупаться, нырнув в этот омут с головой. Так сильно хочется, потому что это Ложка. Ложка, которая стала единственной, кто ей оргазм принес, пусть не лично, но принёс. И Кира почему-то верит в то, что от её рук будет всё сильней. Сильней даже самой едкой боли, что кости разрывала на кучи маленьких иголок, колющих кожу как тысяча маленьких кинжалов. Кира ей доверяет всё то, что только может. Тело, что раньше для других под запретом было. Тело, что раньше ненавистной тряпкой из дешевой кожи было. Она верит, доверяя то, что обесценили в самом детстве. И Виолетта нависает над Кирой на руках. Смотрит прямо в глаза, хоть и в зеркалах души ничего не видно вовсе из-за темноты вокруг, что клубится из-за плотно задернутых штор. Она смотрит, будто пытаясь в этой тьме ответ найти. Так медленно приближает своё лицо, будто испытывает саму себя на прочность. Не сорвётся ли. Она слышит чужое дыхание, которое нечастое и вроде бы спокойное. Кира не боится, это хороший знак. Правильно, за них двоих теперь боится Виолетта. Боится неправильно пошевелиться и придвинуться. Очень сильно боится, потому что невыносимо пробудить чужой кошмар. Чужой кошмар почему-то стопорит только её. Виновницу всей черни это не трогает совсем. Она тихонечко лежит и дышит, как будто статуя из льда неподвижная совсем. И это для неё большая радость, потому что не трясёт. Потому что страх в жилах не течёт ебучим кипятком из льда. Азот не жжется холодом своим. Медленно приблизиться к губам и языком впервые развратно их облизать. Облизать то, на что раньше пялилась украдкой. Они, как ни странно, не целовались вот так ещё. И Виолетта хочет показать, что с ней бывает не только плохо. Показать, что с ней бывает хорошо. Хорошо будет, если ей вручат свой контроль. Если Кира позволит себе рассыпаться на части в её руках. Виолетта языком лижет чужие губы, будто это леденец сладкий до сжатых от приторности зубов. А потом губами прижимается и слышит чужой вздох, что уши раздирает сразу же как выстрел. И ей отвечают наконец. Отвечают, забрасывая руки куда-то на шею. Она позволяет зарыться пальцами в волосы. Не то чтобы ей было противно как и Кире. Но почему-то она ни одной ебучей шлюхе не позволяла во время секса к себе прикасаться. А с Кирой оно по-другому. С Кирой это так… Так уместно… Губы играются с губами. Медленно настолько, что можно подумать, что прошли целые часы. Губы на губах и языки друг друга лижут. Языки играются будто им всего слишком мало. Виолетта Киру на вкус пробует, всё дальше падая куда-то вниз. Горько-сладко у неё во рту. Настолько горько, что кажется, будто бы выкурила целую сигарету одной быстрой тягой, спалив все лёгкие до основания. Захлёбываться в эмоциях. Тонуть от того, как Кира отвечает. Дышит ей прямо в губы. Медленно, но пошло блядски. Настолько красиво, что сердце взлетает куда-то вверх. Язва по нёбу гуляет. Виолетта это слизывает с чужого языка. Слюни водопадом текут в чужие рты. Вилка хочет срастись с чужой геномой, лишь бы только никогда больше не отпускать дальше от себя. Слишком горько-холодно. Слишком жарко. По лбу будто капли скоро потекут. Кира лёд свой плавит по велению чужому. Будто Виолетта ей может управлять. Кира ей власть над собой отдаёт. Проигрывает с каждым мазком губ и языка. Распадается на атомы, пока её целуют так, будто она шлюха из борделя. Со вкусом и всей пошлостью, какая только может быть. Горит душа. Горит и сердце. Задыхается разум сильный, но безвольный. Кира отдаёт всю себя, лишь бы только доказать себе, что всё это правда. Что больше нет запретов скверных. Что они рассыпались как прах в океан. И тянет низ живота, потому что всё не так нежно, как могло бы быть. Виолетта показывает ей мир другой, который обещала. С ума сводит чужой разум будто свой. Язык зализывает губы, будто то раны ярко-красные. Зубы кусаются так, словно пытаются часть Киры себе забрать, а она не против. Потому что этот жар… Этот жар — то, чего она хотела. В своём льду достало мёрзнуть за столько лет. Она устала настолько, что сил не хватит даже рассказать. Между ними обещанный разврат. Мир другой, который Виолетта специально создаёт для девушки, лежащей прямо перед ней. Под ней. Которая сдалась в угоду той, кто может показать. У Киры внутри узлы. Узлы прочные и крепкие, которые распутать теперь никто не в силах. Это узлы из какой-то колкой нитки. Они боль этой колкостью лишь вызывают. Искалывают всё внутри. Сжимается всё естество, потому что Виолетта заводит куда-то на глубину того мира, который Кире было не суждено увидеть до неё. И Кира лишь вздыхает громко-глубоко, потому что сдержаться не в силах. Так сильно всё горит… Поцелуй кончается, как и у Киры воздух. Всё плывёт. Она радуется, что тут темно, потому что не выдержала бы света. Любого света. Так не по себе, хотя внутри бомбы взрываются одна за одной, грозясь сердце наконец-то разорвать. Хотелось бы, чтоб так было вообще всегда. Вот именно так. Она напротив с зализанными губами, и дыхание прямо в губы шумное и быстрое. Кажется, она не только Киру в чужой мир ведёт, но и себя саму. А первую так сильно потряхивает от ожидания, что томится и тянется как плавленный блядский сыр. Истончается всё вокруг. Даже принципы ломаются как тонкое горлышко бутылки. Хотелось бы что-то такое сказать, но она не знает что. Она лишь знает, что сейчас её демонов отпугнул другой, тот, что сильнее в сто тысяч крат. Ложка её демон главный, который искушает, облизывая губы так пошло и раскованно. Она вниз чуть сползает, всё ещё коленом упираясь куда-то между ног. А руки всё ещё на шее. Она чувствует, как губы влажные по шее проходятся мазками. Виолетта не целует. Не кусает. Хотя могла бы. Она только мажет и вздыхает. Дышит в шею, запахом сигарет опаляя. И ей нужна лишь минутка для того, чтобы попытаться от себя отогнать тот ледяной ожог. Ту боль, что собственное возбуждение приносит. Это труднее будет. Вот так стараться рядом с ней и самой не реагировать… Это ебучий бред. И тут же языком проходится по вене. Слизывает что-то солёное и вкусное такое. Лижет и насытиться не может. А у Киры глаза закрываются и трепещет хрупкий разум. Слишком хорошо, чтобы правдой быть. Кира теряет саму себя из раза в раз, как только язык горячий, будто пекло ада, по ней проходится. И зубы в ход идут. Жара по позвоночнику ползет, плавя лёд, что в самых закромах остался. Виолетта первый раз кусает и ощущает, как пальцы цепкие в волосах сжимаются. Не сильно, нет. Они сжимаются, давая понять, что Кире нравится пиздец. Киру плавит как свечу. И самодовольно той в шею усмехается, будто она Бог ебучий, потому что Ледяная королева сейчас от неё течёт. Её кожа на вкус как табак и соль. Нет той сладости, что Виолетта ненавидит всей душой. Лизать, кусаться. Всю шею своими слюнями заливать. Она увлечена тем, что позволяют. Тем, что дают руководить. Хочется скатиться в самый низ и слизать ту воду растопленного льда с клитора, будто не пила неделю. У Виолетты тысячи картинок, как Кира стонет от языка внутри. Как она сходит с ума от того, что Виолетта с ней творит. Но она сама себя же тормозит, потому что с Медведевой так нельзя. Нельзя с разбега прямо в омут. Надо стараться постепенно. И, присаживаясь между ног, отрываясь от терзания кожи, что белоснежная почти, она понимает, что надо бы футболку свою же с Киры стянуть. Руками по бокам, сидя на коленях. Медленно проникая под футболку, слыша чужой громкий вздох. И миллиметр за миллиметром поднимать, чтоб, наклонившись, целовать. Облизывать каждый голый сантиметр живота. Выцеловывать каждую татуировку, которая смысл какой-то в себе несёт. Слизывать всё на свете с чужой кожи, которая на ощупь просто бархат. Виолетта с ума сходит, прикасаясь. Это так правильно до невозможности ахуевше-блядской. Добраться до самого топа языком — футболка становится не нужна. Она поднимается и тянет Киру за собой. И та всё понимает, соглашаясь. Позволяет Виолетте с неё футболку, не нужную сейчас, стянуть. Она ей всё на свете позволяет-позволяет, лишь бы только хорошо было. И они меняются местами. Теперь Кира на Виолетте сидит. Возвышается как на троне. Приливает кровь к щекам, становится вдруг как-то не по себе. А потом она чувствует прикосновение пальцев к позвоночнику и рассыпается опять. На осколки. На крупицы. В пепел сигарет. А Ложка целует шею, гладит кожу. Прикосновения будто бы везде. Эти касания плавят настолько быстро, что первый стон летит как птица. И опять усмешка в шею. Хватка на чужих плечах, потому что Кира скоро рухнет. У неё внутри огонь, заставляющий организм слезами истекать. Она сжимает бёдра, лишь бы легче стало, а Ложка прикусывает, понимая, что той надо побыстрее кончить. Игрища какие, Боже мой. — Пожалуйста… — хриплая просьба Виолетте почти что в ухо, пока она снова слизывает тот вкус, что перекатывала на языке. И это рвёт крышу так, что Виолетта готова Киру прямо сейчас на лопатки уложить и трахать так много и сильно, что у той откажут ноги. Но она сдерживает ебаный порыв, подавляя его очередным укусом. Она старается сделать всё блядски правильно, и от этого всё больше и больше трясутся руки. План действий в голове сложен уже давно, только следовать ему невыносимо трудно. Почти что невозможно. — Трахни себя сама. Я хочу посмотреть, как тебе будет хорошо. Давай, я тебе помогу. Я сделаю всё, чтобы ты заплакала от удовольствия, Кирюш, — шёпотом сумбурным прямо в ухо. И прикусить чужую мочку. А потом языком забраться в чужую раковину и заставить простонать. И какого-то чёрта Кира слушается. Не сопротивляется ни секунды. Просто ныряет рукой в свое белье, накрывая пальцами клитор. И голова упирается Виолетте прямо в плечо от первой ласки. Живот тянет и болит. Узлы скручиваются сильней. Зубы сжимаются до боли, потому что невыносимо блядски. Чужая рука в волосы забирается и гладит одобряюще. Кира трет клитор, стараясь выжать удовольствие по крупицам. И оно бежит так, словно режет лезвием. Заставляет вздыхать то и дело. Заставляет жмуриться, пока чужая рука по шее гладит кончиками нежных пальцев. Всё как щекотка. — Сделай так, чтобы я услышала, как тебе хорошо, — и Кира опять же повинуется. Меняет нажим, и движения становятся раскованней. По пальцам смазка льется как вода. Так хорошо. Так мокро. Мозг сошёл с ума. И вылетает первый стон от понимания, как же это пошло. Пошло сидеть на девушке и дрочить, стонать, пока она тобой руководит. Это грехопадение очередное. Пальцами шевеля, гладить половые губы. Клитор истязать. И стонать-стонать. Почти рыдать от того, что иглы удовольствия бегут по коже, жаля как черти что. Глотать слюну, потому что в горле сухость и только стоны. Бесшумные рыдания. Кира с ума сходит, пока слышит чужое дыхание рядом. Свои же пальцы стали ебучими врагами, потому что тянут узлы лишь сильней, не распутывая их совсем. Горит матка. Горит всё на свете. И кровь кипит, как будто в неё пустили яд инъекцией какой-то. Кира падает в тот ад, где Малышенко плотно обосновалась. А Виолетта Киру от своего плеча отрывает, чтоб смотреть. Чтоб смотреть и восхищаться, насколько та красивая в своём безумии, которое на вкус как страсть, огонь, пожар. Она видит, что Кира мучается. Получает удовольствие, но мучается. Пальцем выводит круги на бедре. Нежно-нежно, что у самой сердце щемит. Она смотрит пристально на то, как любимая в агонии своей купается. Смотрит, как та мучается, и хочет ей помочь. Хочет забрать ту возможность, которую сама же ей дала. Оборвать весь спектакль и дотронуться нескромно к ней самой. Сглатывает вязкую слюну, губы облизывает, которые сухие, как осенний лист. Она смотрит на чужое сумасшествие и пальцы руки свободной лишь сжимает, потому что сдерживается изо всех сил, что только есть. — Открой глаза. Посмотри на меня. Я хочу видеть, как тебе хорошо. Хочу смотреть прямо в твою душу, — и Кира слушается. И у Виолетты ухмылка на лице опять растёт, потому что она вертит ей как куклой кукловод. Она приказывает, а та лишь исполняет. И радость крутится волчком в душе. А Кира падает бесконечно долго. И не может всё упасть, мягко приземлившись. Прошло столько времени, а она свой мир другой получить во власть не может. Кончить не может, хотя организм не то что плачет смазкой. Он в рыданиях заходится. Все на исходе уже, а она не может. И слеза падает из глаза, катится по щеке. Для неё это унижение такое, что хуже не придумаешь. Стыд сквозь удовольствие в кожу врезается. И мысли возвращаются. Виолетта её за шею к себе притягивает и языком слизывает слезу и солёную дорожку. Конечно, понимает, что не так. В поцелуй затягивает, языком трахает рот чужой, больше не играясь. Она трахает так, как Киру бы трахала этим самым языком. И внутри у Медведевой гарь и копоть. Она сгорает, пока её языком имеют. — Давай, кончи. Я хочу увидеть финал этой пьесы. Только кончи, и я заставлю тебя кончить на паре, хочешь? Хочешь я сведу тебя с ума прямо на глазах у всего потока? Я могу отлизывать тебе, пока ты будешь писать конспект ебучий своим ровным почерком. Кончи, и ты всё это получишь, — и внутри взрывается тысяча петард. Она на иголки рассыпается, когда слышит эти пошлости и голос. Матку скручивает судорогой. И летит безмолвный крик по всей квартире. — Вот так это должно быть, Кирюш. Тихо, тихо. Всё хорошо. Ты не умираешь. Чуть-чуть сожми бёдра, и будет ещё круче. Вот так, да, хорошая девочка… — говорить это прямо на ухо, пока держит в своих объятиях. Кира понимает, что это ебучий рай — не ад.***
Романс без любви не может жить. Без любви он задыхается, становясь лишь фальшивой песней где-то в подворотне.