«Я все помню, все. Не смею я забыть хоть миг, проведённый подле тебя. Помню как встретил я тебя тогда, в лето семь тыщ семьдесят третье. Помню, я тогда украл мамкин сарафан, шитый золотом по подолгу, да в поле убежал, дразня девок, приставленных к ней. Помню, как тогда они ругались на меня, мол, за это платье им влетит от барыни, а мне и на то плевать было. Вспоминаю и самому смешно становится, ведь четырнадцать годов, а я как мелкий бегаю от дворовых девок в мамкином мокром летнике. Вот срам-то какой, а мне все весело. Помню, как выбежал я в поле, дразня Соньку и крича ей, что та меня не догонит, не поймает. Бегу и вперёд не смотрю, а следовало бы. Помню, как на всей скорости влетел я в кого-то, от неожиданности упал назад в траву, повернул голову и обомлел. Сам царь стоял передо мной и в душу мне глядел, пронзительно так, пожирающе, будто я зверек, загнанный охотником в угол. Помню, как ты мне руку подал, помог на ноги встать, да видать за девку меня принял, и как обнял меня за талию, да как впился взором ещё сильнее в щеки мои, что алели с каждой секундой. Смотришь и спрашиваешь, мол, кто ты? Как зовут? Кто родители? Девицей красной называешь. А я стою испуганный да и не знаю, что ответить, ведь коли отвечу, поймёшь ты, государь, что не девка я вовсе, а юноша полоумный. Помню, стоишь ты напротив меня, лицом к лицу, и, не отпуская, вдруг так голос повышаешь и грозно молвишь «Ну?». Я тогда долго с мыслями собирался, а как понял, что пути назад нет, выпалил все за один раз, что не девка я, а что парень, и что спешить мне надобно, что матушка заждалась меня. И как хват твой ослабел, я тут же рванул прочь, подальше от тебя.
Прибегаю, а матушка уже обо всем и знает, девки ей рассказали. Помню, как зла она тогда была, буйствовала так, как никогда не смела прежде. Кричала, что я позорю их пред царём, что срам это великий, в бабьей юбке по полю шастать. Грозилась, что волосы мои скрежет, чтоб точно с девкой не путали. Помню, кричала она тогда целый вечер, посуда летела из сундуков, матушка тогда чуть за розги не схватилась, но одумалась и на место их убрала. Помню, заперла на неделю меня в холодной комнате, не разговаривала со мной, видеть меня не желала, из светлицы не выпускала, а еду Демьян мне приносил, и то не еда то была, а корка хлеба да стакан воды. Помню, через неделю наконец выпустили меня и сразу, как будто из ведра водой ледяной облили, сообщив, что государь самолично требует меня на службу. Ой как я испугался, не желал ехать, но матушка была непреклонна. Собрали меня да с гонцом отправили в слободу, опричником служить.
Помню, как приехал я в крепость, как весь день в страхе прождал, как на пиру вечернем кто-то васильки мне на голову нацепил, как я с ними плясал, смеялся. Помню, как кто-то из старших пить мне хмеля запретил, мол, мал ты ещё, нос не дорос. А мне и без хмеля весело было.
Помню, как позвал ты меня к себе впервые, после того пира. Как, закрыв за мной двери, аккуратно кинул меня на кровать, как ласково гладил по волосам да по лицу. Помню, как ты с меня тогда осторожно кафтан снимал, нежно, чтобы не порвать, как осыпал кожу мою поцелуями горячими, как обжигал меня своим дыханием. Помню… помню, как ласкал меня в опочивальнях своих, на шелковых простынях, да покрывалах меховых, как пальцы твои осторожные меня ублажали, да и не только они… Помню, как боялся ты мне больно сделать, как берег меня, словно девку хрупкую али соломинку, как осыпал плечи, и шею, и спину, и руки мои укусами. Помню, как таял я в руках твоих тяжёлых, больших. Как в наслаждении купался, тонул, погибал. Упивался я болью сладостной, что окутывала меня, тянула в омут с головой, обрекала на вечные муки в адских котлах. Но мне было плевать, Бог милостив, он простит, а ежели не простит, то все равно плевать, ведь ты все равно был мне так желанен. И готов я был терпеть остаток вечности, варясь заживо в страданиях. Но твоё дыхание все равно было мне желанней всех сокровищ мира. Знаю, ты тоже меня драгоценностью считал. Знаю, в ту ночь, после грехов наших содомских ты, закутав меня в свою шубу, нес меня на руках до палат моих новых, стараясь не разбудить, не прервать мой сладкий сон. Знаю, потому как Демьян мне рассказывал, как среди ночи вошёл ты в комнату и шёпотом приказал ему меня переодеть, да спать уложить.
Да, помню, помню и никогда не посмею забыть, даже после смерти… никогда…
И хотелось бы мне помнить только твоё тепло, царе, но ведь и горе тоже есть… есть, потому как ныне, по твоему же приказу я в темнице сей сижу. Да, страшна мне не смерть, а холод твой, страшна мне немилость твоя, ненависть. Когда читать это будешь, я уже буду у сатаны в котле. Гореть, гореть и ещё раз гореть, за все свои и твои грехи, за содомские игры, за кровь врагов твоих, за жизнь мою неправедную. Сегодня на рассвете меня казнят. Малюта сказал, ты меня на кол посадить решил… остроумно), Вань, очень остроумно.
Я не против, ты только себя потом не вини в смерти моей, не смей себя винить. Запомни, не смей даже подумать, что твоя то вина! Виновен я, я и только я. Знал я давно, что так все кончится рано или поздно, знал и все равно пошёл за тобой, поверил твоим словам. И не зря. Никогда о том не пожалею, никогда.
Знаешь, даже ежели бы сначала с самого знал, что конец жизни таков будет, все равно бы прожил бы её так же, как и в этот раз. Всегда выбрал бы тебя, мой царь, мой владыка, мой возлюбленный, мой Ваня… мой и только мой. Я люблю тебя, и даже там, в аду, я буду тебя все также безмерно любить. Жалею лишь, что не встретимся мы боле, после кончины моей, ибо тебя Бог простит, это уж точно, на небеса, к ангелам отправит.
Люблю тебя, безгранично люблю.
Твой голубой василек, твой и только твой Федюша… »
Твой...
Твой…
Твой…
Слезы текли по морщинистому лицу царя. Он с ужасом перечитывал записку, что нашли в темнице, в которой с месяц назад сидел Фёдор Басманов, обвиненный в измене. Царь не верил. Не верил. Не хотел верить. Разум его наконец прояснился. Понял он, что оклеветали его Федьку Вяземский с Грязным. Оклеветали из зависти. А он, старый дурак, поверил в слова их лживые. А Федьку, кричавшего ему о любви, не послушал, не захотел. Сердце Ивана закололо, он вспомнил заплаканные глаза юноши, когда самый дорогой ему человек предал его, приказал казнить, да мучительнее, чтоб никому не было повадно. Так жестоко казнил невинного, что свою душу отдал без остатка, и тело тоже, и любовь. И только с Варварой, кроме царя, ложе делил, ибо сам царь заставил да свечку держал. Федька был верен государю до самой смерти и даже секрет их в могилу с собой унёс. А когда казнили его, лишь только жалобно смотрел в глаза Ивану. Нет, не Ивану, а своему, доброму Ване.
И так закололо сердце ещё сильнее, как вспомнилась царю улыбка его последняя, искренняя, предсмертная… Он ведь улыбнулся ему на прощанье, когда совсем потерял надежду на спасенье, а Иван… он даже… даже не заметил этого тогда. Не придал тому значения. И сильнее сжалось сердце, до жуткой боли, до смерти, когда всплыли в памяти крики Федюши, от боли рвущейся плоти и внутренностей, от предательства, от холода царского. Вспомнил царь, как в последний миг губы Феди шелохнулись, и ужаснулся, ибо молвили они беззвучно одно, столь любимое Федей имя «Ваня». Вспомнил как закрылись глаза его, залитые слезами, как потухли его васильковые очи, как алая кровь капнула на помост с тонких искусанных губ юноши, нет, маленького мальчика.
Взвыл царь, от боли, от горя, от осознания, что сам его предал, предал, предал! Предал и бросил, как пса дворового, опозорив напоследок. Он перечитывал записку третий, четвёртый, пятый раз и все не мог перестать плакать.
- Прости меня, василек ты мой. Я люблю тебя и всегда буду помнить…
