Истома

Боль растекается по телу лениво-вязко; топленым медом-золотом течет по спине и рукам. Больно, до скулежа приятно, до отупения в мышцах — недостаточно. Замирает Ингвар, замирает его дыхание, и пальцы он вдавливает в до тошноты чужие напряженные плечи, которые на вид — дерево, а на ощупь — что тугие ветви. Вдох судорожный, такой, будто вдыхает он не разгоряченный воздух, замерший знойным маревом в комнате, а дышит дымом от едкого костра. Перед глазами мутно, в ушах давит, не слышно ничего; сам себе кажется мертвым и чужим. Ингвар хочет ближе, а боль вынуждает ерзать и выгибаться, дрожа; он прижимается, грудью к груди, зарывается в чужие, чуть влажные от пота волосы, путается в них, как в мыслях. Жарко-трепетно по шее, по спине и бокам, везде — сладко-тянуще. Голое тело, покрытое испариной, почти не ощущается. Он дышит мелко-мелко, точно испуганный кролик, пытается кусать стоны и глотать рвотные позывы. Пытается понять боль, такую пульсирующую и едкую, под ребрами. Ощущается так остро, так жарко… Ингвар смотрит вниз, вжавшись лбом в висок младшего Меркулова. Его большой палец скрывается под нижним ребром, прямиком в плоти; отросший ноготь вспорол кожу, ввинтился внутрь. От пошлых, жарких мыслей кружит голову, становится плохо. Ингвар выдыхает дрожащий стон, не то возбужденный, не то жалобный, не то испуганный. Кровь теплой струйкой слегка щекотно стекает вниз, теряясь за поясом портков. Дмитрий кладет ладонь ему на макушку, мягко сжимает волосы, приближается близко-близко, так, что губы едва соприкасаются… ноготь царапает что-то внутри, палец ввинчивается, и Ингвар рвано вдыхает, втягивая живот, ощущая кипящие слезы… чувствует, как собственная пульсирующая плоть обхватывает инородную, чужую… Боль так гадко, предательски закатывается ревущим кипятком в живот. Мысли мечутся, мысли — на губах дрожью и мольбами, тихими-тихими, чтобы никто не услышал, чтобы… чтобы… Меркулов коротко касается языком его нижней губы, мокрой, раскусанной зубами, а после лбом вжимает его себе в шею. Ингвар глубже притирается, старается не тревожить источник боли, хотя от этого — приятно до искр, до желания рухнуть в бездну разврата. Мир сужается до пульсации в теле и такого внятного ощущение чужого. — А я мог бы поиметь тебя прямо, — толчок, резкий, такой, что рвущейся тканью закричало все тело, и Ингвар выгнулся, до хруста поджал пальцы на ногах, глухо вскрикнул; словно саму его душу Дмитрий порвал как какой-то лоскут, — сюда. Что думаешь?.. Вытерпел бы? Или… хочешь этого? Какая же эта степень разврата, невиданная, точно, никем из ныне живущих. Ингвар в тумане, в дыму, он — пепел, он — без мыслей и без чего-либо иного. Пульсирует, тянет, рвет, ерзает червями… Внизу уже давит; тяжело, нестерпимо… Очередное резкое движение, болезненным спазмом отозвавшееся под кожей, по всем нервам затекшее в мозг и во все уголки разума, — и Ингвар с горячим облегчением выдыхает. Боль будто толчками вытокнула, выудила. Без рук, без каких-то мыслей. Помогла. Мокро, липко. Горячо. Дмитрий вынимает палец, и Ингвар, балансирующий над пропастью сладкого обморока, избавившего бы его от уже ненужной, гадкой боли, чувствует сначала короткий полет, а после — тяжесть своего же тело, давящего на кровать. Спину и мокрый от пота затылок холодит перина. Пульсирует, улетучивается, растворяется во мраке. Ткань портков неприятно липнет, воздух чутка холодит. Стыд еще не затапливает, только пытается пробиться сквозь дымку как отпустившего наслаждения, так и полнейшего отсутствия понимания самого себя. Ингвар сжимает дрожащими пальцами перину, вяло смотрит вниз. Чувствует, как там, где так бесконечно давно скользила змейка крови, ощущается что-то теплое и мокрое, мягкое. Дымка рассеивается. Дмитрий слизывает с его чуть взмокшего живота кровь, подступаясь выше, к горячей ране. Кровь из нее все течет, слабо, не страшно. Дмитрий отстраняется, рассматривает зияющее отверстие, грязное, развороченное, как дырка в бумаге. Оба молчат. Все выветрилось, расплелось; их отпускает. Трезвость накатывает внезапно, незримо, как пробуждение ото сна. — Ты бы… — Во рту сухо, горячо. Губа саднит, но не в пример отвратительной ране, от которой останется шрам. Ингвар позволяет себе дерзость, смотрит прямо в черные в полумраке комнаты глаза, приподнимается на локтях, от чего из раны выплевывается толчком черная жидкость. — Ты бы продолжил? Насчет раны и… — Да, — незамедлительно отвечает Дмитрий. Последний раз он окидывает голого, опороченного Ингвара внимательным взором. Ингвар невпопад думает, что лучше бы младший Меркулов воспользовался им, как какой-то… die Hure… Но это — это был позор. Лишение всякой чести хотя бы потому, что с мужчиной. С Дмитрием. И Ингвару понравилось. Что именно — он не знает. Боль, ощущение беспомощности, чужая власть, истома… Причудливо вплетенное сюда же наслаждение, непонятная радость и азарт… Ожидание развязки… Ингвар понимает, что не только он один все вспоминает. Кидает быстрый взгляд вниз, на чужой пах, и видит темные мокрые пятна на ткани. Они ловят взгляды друг друга. Один — утолил жажду сполна, насытился всем, чем хотел. Второй остался доволен своей ролью жертвы, на которую отчасти подписался сам и которой упивался просто потому, что… Что он, кажется, попусту сломанный. — Мы… — тускло выдыхает Ингвар. На мгновение губы Дмитрия приоткрываются, но Ингвар просит его молчать, нахмурив брови. — Не надо. Дмитрий кивает. — Утром я зайду и наложу повязку. А лучше жди меня в умывальне. — Что я скажу служанкам… — сам себе выдыхает Ингвар, рассматривая портки, испачканные в крови и… иной… жидкости… — Скажешь, что нашел любовницу на одну ночь, а она тугою оказалась. — Отвратительно. — Не отвратительнее произошедшего. — Я тебя ненавижу, Дмитрий. — И это абсолютно взаимно, Ингвар. Доброй ночи. — И вам того же. Дверь тихо закрывается. Ингвар стаскивает портки. Рана под ребром напоминает лишенный чести бутон розы.