Бесконечный бег

      В ясную апрельскую ночь, в одном из Нью-Йоркских кабаков, где за неприметной дверью подвального помещения расположилось подпольное казино, с лестницы, ведущей на второй этаж, эхом раздались шаги. Массивная фигура молодого человека неторопливо, но стремительно преодолевала лестничные пролёты. Полы расстёгнутого пиджака развевались, обнажая стиснутую чёрной рубашкой грудь. Влажная ткань неприятно липла и холодила кожу, под которой бушевали языки пламени. Предпочтение чёрным рубашкам было отдано в виду практичности, на них бурая кровь не бросалась в глаза случайным свидетелям. Пройдя коридор, залитый тусклым багровым светом, Шуджи Ханма рывком открыл дверь уборной, цепким взглядом обшарил всё помещение, затем достал из кармана платок, протёр им ручку двери и заперся изнутри. Нетерпеливым движением он сдёрнул с плеч пиджак, бросил его на каменную столешницу с врезной раковиной и склонился над ней, опершись руками. Всё тело кипело, — сними кожу, и будет видно как пузырится под ней живая плоть. Сердце гнало кровь крупными волнами, так, что пульс ощущался в ладонях. Казалось, что камень под его руками вот-вот раскалится и пойдёт трещинами. Он дёрнул плечами в желании избавиться от напряжения в мышцах, но те остались застывшими, словно обожжённая глина — одно неверное движение, и полетят осколки.       С первого этажа доносился раздражающий гул голосов, сопровождаемый дребезжащими басами музыки — добрый знак — он остался незамеченным. Пару минут Шуджи заставлял себя дышать медленно, наблюдая как алые капли очерчивали раковину и исчезали в сливной трубе. Контраст тёмного на светлом камне завладел его вниманием, и он не мог однозначно ответить: была ли эта картина уродливой, или прекрасной в своём изяществе. Кровь совершенно точно прекрасна. Эта жидкость безостановочно поддерживает жизнь целого оргазма. Она само олицетворение жизни, — стало быть, не может считаться чем-то отвратительным. За одним только исключением — пока эта живительная жидкость течёт по артериям и венам, а не хлещет из открытых ран. Тогда всё восприятие меняется, протестуя против неправильного положения вещей. Монотонный голос шепчет — это неправильно, отвратительно. Это страшно. Впитавшиеся с молоком матери устои восстают ото сна, тянутся длинными худощавыми палицами к горлу и сжимают его со всей силой своей непримиримости.       Вот только свою мать Ханма знал совсем немного — оттого родительские напутствия его миновали, — а сомнения и вопросы морали бил о циничные стены, как стёклышки, не заботясь, что обществом допустимо и правильно, а что нет. Он расстегнул верхние пуговицы рубашки, поднял голову, поравнявшись с зеркалом, и теперь смотрел сам на себя: вытянутое лицо с ожесточёнными чертами, утратившими юношескую округлость, тёмные пряди волос беспорядочно налипли на лоб, чёткие линии скул и подбородка, под равнодушными глазами залегли глубокие тени, и даже дугообразные брови не добавляли мягкости образу. Кровь с ссадины на голове уже залила ему глаза, но он ничего не предпринимал. И без того взгляд его давно заволокло багряным туманом, теперь он с интересом осматривал своё подлинное лицо, будучи не до конца уверенным — это он так изменился за последний годы, или всегда был таким.       В зеркале напротив отражался человек, которого Ханма никак не мог узнать. Черты были смутно знакомыми, но кроме очертаний он больше ничего не увидел. Глаза погасшие, тёмные веки нависали над ними, потому что приходилось прикладывать усилия, чтобы они не сомкнулись.       Если бы в ту минуту к его затылку приставили ледяное дуло, он бы и бровью не повёл. Ему было безразлично, умрёт он сегодня, или же проживёт ещё пару лет. А возможно, просто не верил, что такой как он может вот так просто умереть. Последние годы ценности своей жизни он не придавал и не боялся её потерять, а пренебрегая своей жизнью — не мог дорожить и чужими. Правда, стоит заметить, что отнять у него его собственную жизнь было не так уж просто. Пусть отца он с собой никак не отождествлял, но очевидно унаследовал от него свою недюжинную силу, а оказавшись на улицах — раскрыл этот потенциал в полной мере. По началу животный инстинкт самосохранения даровал ему импульс, который выталкивал тогда ещё мальчишку из гнилых водоворотов, а потом это превратилось в привычку, в образ жизни. Ханма стал изворотливым как уж, и находил в этом единственный интерес к существованию. Ему доставляло удовольствие испытывать себя и окружающий мир на прочность, бросая вызов каждому новому дню.       Он рано стал замечать, как по-разному взрослые справляются с одинаковыми невзгодами, и всегда с интересом наблюдал за ними. Вес человека он определял величиной проблем, которые могли выбросить того к берегам отчаяния. В этот период он утвердился в мнении, что единоличность неумолимо приближала человека к неуязвимости. Потому как в таком положении не приходилось принимать в расчёт слабости близких. Никто не ухватится за тебя, не обвесит грузом из сомнений и страхов, утягивая на дно. Ханма остался один на один с целым миром и очень быстро понял, что такой подарок судьбы следовало принять со всей благодарностью.       В тесной уборной стало катастрофически не хватать воздуха. Витающая в ней духота сгущалась и давила на высокую фигуру, которая в своей осунувшейся позе казалась приземистой. Шум в ушах нарастал, пока мысли тягуче растекались по стенам гудящей черепной коробки. Новая точка невозврата. Очередная. За его недолгую жизнь эта, кажется, уже третья. Не то чтобы его можно было назвать безвинным. И более того — это понятие к нему неприменимо настолько давно, что и поверить сложно. Однако раньше за ним не числилось никаких «мокрых дел», и в любой момент с этого пути можно было легко соскочить. Но теперь Ханма собственноручно обрезал себе все пути назад, и к нему медленно подступило осознание, что время детских игр закончилось. Опять же, это не значит, что прежде руки его не были в крови, однако то было случайностью, от не расчёта собственной силы в запале драки. Но не из разряда тех роковых оплошностей, которые всю оставшуюся жизнь висят на своих создателях тяжким грузом. Вины за собой парень не чувствовал, не корил себя и не раскаивался. «Одним слабаком меньше — думал он, — не я, так кто-нибудь другой, через неделю, а может, и на следующий день».       В его системе ценностей сострадание занимало едва ли не последнее место, сразу после общепринятых норм морали. Предпочитая не распыляться на не оставляющие после себя ничего весомого сантименты. Спектр его эмоций не мог похвастаться своими бескрайними широтами, а жалости не находилось даже для себя. И тем более не оставалось шанса, чтобы чужое горе могло зацепить его. Тем не менее он не был лишён способности примерять на себя чьи-то обстоятельства и понимал, какие чувства могут охватывать человека. Однако эмпатию как способ познания он использовал исключительно для того, чтобы выявлять, какие места тоньше всего, и протягивал к ним руку отнюдь не для помощи. При этом совесть его была чище самых чистых наркотиков. А всё потому, что верной подругой ему стала уверенность в том, что несправедливость мира со всеми мыслимыми трагедиями наведывалась к нему ещё с младенчества. Мир оказался черствее даже, чем сердце отца, что оставил беременную девушку, и от такого мира Ханма уж точно не стал бы ждать понимания и отзывчивости.       Встретившись лицом к лицу с чудовищной болезнью — что незаметно настигла, а затем забрала жизнь его матери — мальчик пришёл к убеждению, которое не покидало его с тех пор никогда. Ему не было страшно перестать существовать в этом мире, но он обязательно умрёт либо быстро, либо красиво, а лучше вообще не выбирать и совместить эти две составляющие. Год он был вынужден наблюдать, как злокачественная опухоль с садизмом иссушала человека заживо, не дожидаясь, пока его закопают в земле. Ежедневно женщина испытывала такие боли, что в последний месяц своей жизни почти лишилась разума, и — Ханма был уверен — совсем не узнавала родных. Её мутные глаза бессмысленно смотрели куда-то чуть выше книжной полки напротив кровати, она почти не говорила, могла только односложно отвечать короткими словами. Ханма почти не заходил к ней в комнату, как бы бабушка его не упрашивала. Да и не только в комнату, во всём доме настолько осязаемо витал дух смерти, что мальчишка задавался вопросом: «Чего она ждёт? Пусть забирает за чем пришла и проваливает»‎. Он отказывался быть свидетелем настолько чудовищной пытки, не хотел видеть, во что превратилась его некогда сильная и красивая мама. Как можно дальше задвигал он все воспоминания, в которых она была здорова. Отказывался принимать эти слабые руки с просвечивающей кожей на хрупких костях, которые когда-то удивительным образом сочетали в себе тепло и нежность с подзатыльниками. Она прогорела ужасающе быстро, и видимо с самого начала понимала, что обречена, потому что отказалась остаться в больнице и провести последние месяцы своей жизни среди бездушных зелёных стен и молчаливых медсестёр со скорбными лицами. После её ухода дом покинула и поселившаяся в нём смерть, но Ханма уже не мог считать это место своим домом. Он буквально перестал понимать, что вообще значит это слово.       Поэтому когда слышались раскаты надвигающейся трагедии, угрожающей накрыть собой привычный уклад жизни, парень испытывал только одно — предвкушение. Он уже ждал момента, когда перевернётся утомительная стабильность, формируясь во что-то новое, и тогда вливался в реку хаоса, как бурные потоки дождевой воды, лавируя в ней и с весельем наблюдая за воцарившейся паникой. Он не тревожился о потерях, которые ему мог принести хаос. Скорее, Ханма издевался над вселенной, с разбегу опрокидываясь в омут и уходя целиком под эти чёрные толщи. И в этот момент смеялся вполне искренне, крича во всё горло, даже не захлёбываясь в этой пучине: «Забирай у меня всё, что есть, если сможешь найти!»       В эту ночь Шуджи оборвал чужую жизнь осознанно, и более того — намеренно. Следуя разработанному плану, за неделю подготовив всё необходимое, отточив детали. Все ключевые фигуры подкуплены, кроме, конечно, двух телохранителей. На плату информаторам не скупились, узнали каждую мелочь из рутинной жизни одного из крупнейших владельцев недвижимости в Манхэттене. Морально Ханма тоже был готов, почти год он дожидался шанса показать на что способен. Вышло не так филигранно и хладнокровно, как он ожидал от себя, но всё-таки работа была выполнена.       Стоило отдать должное, шоу он устроил что надо, жаль только никто из зрителей этого уже не вспомнит, если, конечно, россказни о рае и аде, и вообще жизни после смерти, не чья-то несмешная шутка. Если бы была возможность, Ханма, пожалуй, рискнул сгонять на тот свет и обратно, только бы посмотреть на их рожи, и дорого бы отдал за эту горячую путёвку, а если бы всех его денег не хватило, то продал душу. Разумеется, при условии, что эта самая душа у него имелась, и стоила бы хоть сколько-нибудь. Он не очень-то понимал, что конкретно из себя представляет душа, но тем не менее был убеждён — грешная или праведная, такая душа, как у него — одна на миллион.       Закатав рукава осточертевшей за день рубашки, Ханма посмотрел на часы: у него оставалось шесть минут. Две ушло на то, чтобы смыть остатки недавней борьбы, опустив голову под кран, ещё две, чтобы привести себя в порядок, надеть пиджак, в последний раз осмотреть помещение и направиться к запасному выходу. По истечении последних двух минут он уже открывал дверь подъехавшего автомобиля и юркнул в салон, не обменявшись с водителем ни единым словом. На следующий день Ханма уже летел в Джексонвилл во Флориде, разумеется, не под своим именем.       Утром перед рейсом стояла до невыносимого ясная и безветренная погода. Золотистый шёлк весеннего солнца бестактно лез в измученные недосыпом глаза, пронзая лучами непроглядную тьму зрачков, будто зная, что находится на дне, и намереваясь обличить Ханму перед всеми. В этот погожий день ему казалось, что он выделяется уродливым смоляным пятном. Как никогда хотелось, чтобы свинцовые тучи сковали всё небо, промозглый ветер заставлял плотнее запахивать пальто, и его отрешённое мрачное лицо мало чем отличалось бы от остальных. Страх оказаться разоблачённым хлёсткими волнами обрушивался на него, но он рассекал их словно скала, стойко держащаяся под натиском необузданной стихии. Не столько из-за уверенности в качественно выполненной как своей работе, так и своих подельников, — а следовательно и собственной безопасности, — сколько из-за банальной неспособности что-либо чувствовать. Ханма бескомпромиссно запретил себе впускать в общий поток мыслей любое, даже мимолётное воспоминание о минувшем дне, решив, что оно может отразиться нездоровым блеском в его глазах. И этот отблеск обязательно должен был приметить какой-нибудь ушлый полицейский, в этом Шуджи был абсолютно убеждён.       В самолёте Ханма беглым взглядом окинул все ряды. Привычку всматриваться в лица он имел с детства, однако теперь из праздного любопытства она стала необходимой мерой предосторожности. Всего год назад, в 1976-м был угнан целый самолёт с заложниками, летевший из Нью-Йорка в Чикаго. Не то чтобы подобное можно было как-то предотвратить одной лишь наблюдательностью, но эта черта, по крайней мере, позволяет не быть застигнутым врасплох. Уж если на большой сцене намечается спектакль, Ханма предпочитал, чтобы ему отводилась своя роль, а массовка — для малодушных посредственностей. В такой добровольной изоляции он с досадой отметил, что с пистолетом в кобуре уверенности было явно больше. Ближайшие шесть часов предстояло провести законсервированным в жестяную банку вместе с разномастной толпой. Шесть часов впритирку с каким-то дёрганым тучным ирландцем, от которого уже несло потом и джином из дьюти-фри. Боинг едва набрал высоту, а ирландец успел трижды протереть проступившие капли со лба старым носовым платком, который он теребил своими одутловатыми пальцами. Что ж, сосед-аэрофоб — не предел мечтаний, но хоть какое-то развлечение.       — В первый раз летите? — обратился Шуджи по-английски, впрочем, не поворачиваясь к соседу.       — А? Нет-нет, это уже третий, — от неожиданности он дёрнулся, и многострадальная ткань треснула в его руках.       — Я тоже не люблю самолёты. Как по мне, они слишком ненадёжны, никогда не можешь быть уверен где они приземлятся, — Ханма говорил невыразительно, будто речь идёт о какой-то безделице. Ирландец в ужасе покосился на него. — Помню я больше часа прождал кузину в чикагском аэропорту, а их самолёт приземлился, — тут из голоса пропала вся леность, теперь звуча с явным раздражением, — где бы вы думали? В Канаде!       Мужчина сразу понял, о чём идёт речь, это понимание безошибочно угадывалось по тому, как кровь отхлынула от его лица, и оно стало белым, едва не сливаясь с рубашкой. Ханма коротко взглянул на него, и, словно не замечая его состояния, продолжил ровным голосом:       — Но даже это лучше, чем вынужденная посадка в лесах, или того хуже — протаранить носом землю, оставляя после себя обломки посреди пепелища.       Лихорадочный взгляд собеседника застыл, но в остекленевших глазах метался животный ужас, и если бы не ледяная рука страха, сковывающая ему горло так, что тот не мог даже вздохнуть, — он бы закричал. Поэтому крупный мужчина, в висках которого уже рассыпалась седина, залитый холодным потом, беззвучно кричал глазами.       Как же позорно слабы бывают такие махины. Этими руками он бы вполне мог зашибить насмерть, но здесь, на высоте десяти километров над землёй, сломленный собственным страхом, ирландец был совершенно беспомощным. Недюжинным усилием Ханма контролировал каждую лицевую мышцу, не допуская даже тени улыбки, напуская равнодушно-бесцветное выражение. Со стороны вид у него был опустошённый, соответствуя случаю, — идеально подходящий для человека, который недавно познал, что такое ад на земле. Побелевший сосед не мог знать, что юноша перед ним плевал на сентиментальные родственные связи. Не мучился от уничтожающего с каждой секундой бессильного ожидания исхода судьбы близкого человека, на которую он никак не способен повлиять. Откровенно говоря, никакой кузины вовсе не существовало, но даже если бы была, это обстоятельство ничего бы не поменяло, едва ли Ханму могло пронять сочувствием.       — Безумие, что я всё-таки сижу здесь, но разве есть другой способ сегодня же заключить контракт, — из горла глухо вырвался нервный смешок. — А я и не задумывался, во сколько оцениваю собственную жизнь.       Спонтанный монолог оборвался так же, как и начался, словно Ханма потерял к нему интерес, взгляд его завис поверх кресел, а лицо стало хмурым.       Образовавшуюся тишину поглощал гул самолёта, так, что даже голоса с ближайших кресел утопали в нём. Заметив близящееся к критическому состояние полувеликана, в проходе остановилась статная стюардесса и обеспокоенно предложила успокоительное, на что всё ещё неспособный выдавить из себя ни слова ирландец только кивнул. Ханма же попросил принести им виски. Девушка смерила его оценивающим взглядом, прежде чем принять решение и согласно улыбнуться.       Первые мелкие глотки ощутимо разбавили напряжение. От заманчивой идеи погрузиться в сон Ханма сразу же отказался, понимая, что после пары часов сна он уже точно не сможет себя собрать. Его внимание снова привлёк сидящий слева мужчина, состояние которого заметно улучшилось, а значит представление можно было продолжить. Ханма преобразился, достал из самых далёких и забытых закромов добродушную улыбку, и теперь уже аккуратно вытягивал из него разговор. Но сосед вовсе не был готов продолжать беседу, считая её исчерпанной и, вопреки своим габаритам, сидел в такой зажатой позе, будто надеясь, что спинка кресла разверзнется и поглотит его целиком. Подобные задачки уж очень занимали Шуджи, и он твёрдо вознамерился расположить к себе эту мягкотелую глыбу. Легко, будто они давние знакомые, он сменил тему разговора, уводя мысли ирландца подальше от того, что разносило в щепки весь его человеческий вид, превращая скорее в забитую дворнягу. Тот вытягивал из себя слова словно занозы, с болезненным видом. Но через несколько минут немного расслабился, видимо больше не находя в себе сил вариться в собственном страхе, и спасаясь рассказами о своей семье и работе, что хлынули из него, будто прорвали плотину.       Звали его Ричард Дойл, тогда же рассказал он и о своём ирландском происхождении. Его родители эмигрировали в Америку, а после родились они с братом. Отец из кожи вон лез, чтобы прокормить семью, он был хорошим хирургом и смог пробиться в дорогую частную клинику, а через годы рука его утратила крепость, зато знаний и связей накопилось достаточно для того, чтобы занять управляющее кресло и приобщить к делу своих сыновей. Словом — ничего особенного. За время, что Шуджи жил в этой стране, он слышал пару десятков таких историй, и ни одна не показалась ему хоть чем-нибудь примечательней, чем остальные.       Выходя из аэропорта в Джексонвилле Ханма в раздражении зажмурился — полдень, солнце палило уже высоко над головой, по-прежнему пытаясь обличить его. Казалось ещё немного и он начнёт шипеть, как вампир. Он бегло осмотрелся и заметил знакомую крупную фигуру парня, который стоял с хмурым видом, опираясь на голубой Ford Escort универсал. У него была необычная причёска, светлые волосы собраны в высокий хвост, а виски и затылок гладко выбриты. Одет он был в чёрные брюки, а развитую мускулатуру скрывали белые майка и расстёгнутая рубашка свободного кроя. Завидев приближающегося к нему Шуджи, тот оттолкнулся от машины и протянул руку для приветствия.       — Что за тачка, у стариков угнал? Выглядит ещё нелепее, чем ты.       — В следующий раз возьму красную, под цвет твоих глаз.       Вторые сутки без сна и правда довольно громко заявляли о себе. Измученные глаза, усыпанные капиллярами, сильно щурились от яркого света и слезились. Всем своим видом он походил на больного, которого вымотала лихорадка. Кожа казалась не просто бледной, а даже серой, с впалыми щеками и синеватыми мешками под глазами. Но несмотря на помятый вид, Ханма не сутулился, а держался поразительно ровно и при этом так легко, будто это его типичный вторник.       После рукопожатия, которое было больше похоже на борьбу, они разошлись по разным сторонам от машины. Ханма быстро закинул дорожную сумку на заднее сидение и с шумным выдохом плюхнулся на пассажирское возле водителя. Рука тут же нырнула во внутренний карман пиджака и выудила оттуда пачку сигарет.       — Не смей курить в машине, животное, — угрожающе пробасил блондин, садясь за руль. — Весь салон провоняет.       — По-твоему, для чего здесь установлен прикуриватель? — утомлённо осведомился он, чиркая спичкой о коробок и поднося её к зажатой губами сигарете.       — Чтобы не возить с собой утюг или паяльник. Не так эффективно, конечно, но зато компактно, — ответил блондин буднично, выезжая на проезжую часть.       — Ты чокнутый, Дракен.       Дракен неодобрительно нахмурился и скосил глаза на пассажирское сиденье.       — Я только предположил, а ты полгода назад вполне реально пробрался на парковку возле полицейского участка и угнал патрульную машину. Если кто из нас не в ладах с головой, то точно не я.       — Я был пьяный, — заметил Ханма, нисколько не оскорбившись.       — И накуренный, — зло добавил Дракен.       — И накуренный, — вторил он, расслабленно выдыхая дым в открытое окно. — Зачем ворошить прошлое? Тем более, что было весело.       — Только тебе!       — Это самое главное, — растягивая каждое слово, он блаженно откинул голову на спинку кресла.       На мрачном лице Дракена отразилась какая-то покорность судьбе, он на мгновение прикрыл глаза. Они знакомы не один месяц, но уже с первой встречи стало понятно, что от Ханмы будут одни проблемы, при чём его самого никак не волнующие.       — Мне стоило оставить тебя одного разбираться с копами. Если я буду обращаться к своим людям в полиции вот из-за такого, то очень скоро их у меня не останется.       — А потом самому улаживать все свои дела с Сальвини, — парировал он с хрипотцой в голосе от того, что начал затягиваться слишком жадно. Всё-таки шесть часов без никотина неслабо ударили по нему. — Ты пилишь меня, как сварливая жена. Расслабься уже.       — С Сальвини проблем больше нет. Раз я, — тут он сжал руль так, что на костяшках натянулась и побелела кожа, и ещё чётче проступили вены, — вроде как, у них в подчинении и отдаю сорок процентов от выручки.       В залитом яркими лучами салоне заклубилась тягостная тишина, от которой хотелось обмахиваться, не помогали даже полностью опущенные окна. Горизонт плавился под безжалостным солнцем, пока старенький форд плавно маневрировал в редком потоке машин. В молчании они преодолели больше половины пути и остановились у небольшой закусочной, когда Ханма прервал тишину.       — Слушай, меньше сорока никак, я говорил с Джино, ты же знаешь.       — Знаю, — против воли голос прозвучал непривычно тихо, Дракен поморщился от злости на себя и, выходя из машины, резко захлопнул дверь. Будто хотел перекрыть этим грохотом свой предательски ослабевший голос.       Рюгуджи Кен, японец по материнской линии, который уже с детства взял себе прозвище «Дракен» — что само по себе удивительно, обычно клички не выбирают, их рождает случай, или особенность. И если в компании придумают кличку, та закрепляется за тобой, словно клеймо, и чем старательнее от неё отнекиваться, тем меньше тебя будут называть собственным именем. Но бойкий и не по годам сильный пацан быстро смекнул что к чему, поэтому находил весьма убедительные доводы, и те, кто не хотел выхватить парочку аргументов в лицо, называли его «Дракен».       Недавно он полностью перенял на себя управление клубом кабаре в Лас-Вегасе, одним из таких заведений, в котором при должной плате можно было уединиться с танцовщицей, если клиент, или сумма, которую он предложит, её устроит.       Когда-то, в годы, которые сейчас кажутся непостижимо далёкими, в этом же месте трудилась не покладая рук, — а если точнее, то скорее ног, — его мать. Достоверно всех подробностей, разумеется, уже никто не расскажет, они и не нужны. Дракен владеет совсем скупой информацией: его мать имела неосторожность забеременеть, и, что странно — была абсолютно уверена в том, от кого именно, что уже навевает вопросы — а так ли в действительности это обстоятельство было случайно? Но эти вопросы он отметал как лишнее и несущественное, оставляя только главную суть, без прикрас: когда ему исполнился год, мать вернулась к работе в клубе, но оставить малыша было не с кем, поэтому она брала его с собой, на радость подругам по ремеслу; в таком ритме всего месяц понадобился новоиспечённой мамочке, чтобы понять, что она не создана для материнства. Тёплым сентябрьским вечером она закончила работу, поспешно собралась, незаметной тенью выскользнула из гримёрной и покинула здание клуба в последний раз, теперь уже без милого карапуза наперевес. Оставив ему в наследство только имя и пару пелёнок.       Кто-то говорил, что за ней на белом империале приехал тот самый мужчина (по виду похож на европейца, а может был американцем, кто уж разберет), чьи гены теперь прорастают в Дракене, другие — что девчонка не выдержала груза ответственности и малодушно сбежала в поисках новой жизни. Ни одна версия не была лучше, или хуже предыдущих, все они были одинаково безразличны парню, который вовсе не сокрушался на вселенную за ужасно несправедливую судьбу. Мальчик, без сомнений, чувствовал себя белой вороной с таким наследием в гуще Америки; но нельзя не отметить, как идеально сочетались вольные настроения этой страны с его собственным своеволием, что прорастало на благоприятной почве сиротства.       Тем сентябрьским вечером он так и остался ночевать в шумном заведении, огни которого погасали лишь к утру. Сердобольные девушки уложили его в крохотной гримёрной, что не пользовалась популярностью именно из-за своей тесноты. Всю осень годовалый младенец провёл там как подобранный в подворотне котёнок: девушки по очереди возились с ним, кормили, и по началу каждая была убеждена в том, что эта мера временная. Так лёгкой неслышной поступью проходили месяцы, и закономерно минула осень, а за ней незаметно пристроилась зима. С первыми набухшими почками на сбросивших с себя дрёму ветвях, с удивительной синхронностью всех обитателей клуба поразила мысль, словно весенняя гроза — за мальчиком никто не придёт, а затем и ещё одна — они не смогут отдать его в бездушный приют, он останется здесь.       Почти все столы в небольшой закусочной были заняты, видимо местные стекались сюда пообедать. Дракен не стал дожидаться Ханму, который задержался возле машины, снова закурив сигарету. От дверей он сразу направился к стойке, за которой стояла молоденькая девушка и с живым интересом рассматривала нового гостя. Блондин же на неё даже не взглянул, погружённый в свои мысли, он изучал коротенькое меню. Брякнул колокольчик, и в кафе вошёл Ханма, по своему обыкновению осматривая всё вокруг. Оба пришельца встали по середине зала, в котором в два ряда были расставлены небольшие столики с мягкими диванами с потёртой обивкой. Закусочная и до того не была просторной, а теперь, казалось, сузилась вдвое.       Рост Ханмы немного не доходил до двух метров, Дракен был ниже него сантиметров на десять, но едва ли замечал эту разницу, тем более, что с лихвой компенсировал её крупным телосложением. Шуджи же под определённым углом можно было назвать худощавым, но угол этот сложно было уловить, потому как в последние пару лет он набрал вес и заметно окреп.       Девушка за стойкой мечтательно переводила взгляд с одного мужчины на другого, осматривая тех от груди до ног, под конец всё же поднимая глаза к лицу.       — Что-то выбрали? — звонкий высокий голосок рассёк плотный гул разговоров и стука приборов о тарелки. Даже показалось, в это мгновение перестало играть радио, что стояло в дальнем углу зала.       — Три сэндвича с яичницей и беконом, — заказал Дракен, всё ещё что-то высматривая в меню, — и американо.       — Есть муфалетта? — поинтересовался голос из-за его спины.       — Есть, лучшие во всей округе, — девушка просияла и вытянула шею, чтобы эта улыбка добралась до адресата.       Ханма с видом, полным скепсиса, демонстративно обвёл взглядом всё помещение, затем посмотрел на девушку перед собой и насмешливо наклонил голову.       — Ладно, давай, и капучино ещё.       Они сели за самый дальний столик, как раз напротив радио, из которого заиграл Aeroplane группы Pink Floyd.       — Быстро же из тебя Токио выветрился, — задумчиво хмыкнул Дракен. — Может ещё женишься на итальянке?       — Таким как я нельзя жениться. Мне скорее в затылок пулю пустят, чем отдадут свою дочь, — он широко ухмыльнулся, и показался слишком довольным для рассуждений о дыре в собственном черепе. — Да и эти чистоплюйки итальянки на таких как мы не посмотрят.       — Смотрят, и ещё как. Да и не только смотрят, — мрачное лицо украсила лукавая улыбка.       На мгновение Ханма задумался, вид у него сделался самодовольный, а затем, вынырнув из воспоминаний, возразил:       — Но я то не об этом. Никто из них не захочет себе в мужья жёлтокожего, — он выразительно кивнул в сторону Дракена. Тот поморщился — не любил, когда указывали на его происхождение. Вернее, само по себе происхождение его не волновало, только то, с каким пренебрежением из-за этого к нему порой относились. — Даже немного жаль, — продолжил он с лёгким разочарованием. — Как бы всё тогда стало проще! Ты представь — породниться с семьёй Сальвини. Тогда Джино придётся пристроить нового родственника на какое-нибудь хлебное место в Лас-Вегасе — нужно же позаботиться о будущем молодой семьи.       — Вижу, ты много об этом думал. Такой лёгкий путь, даже как-то не в твоём стиле.       Сам Ханма не был с этим согласен. Он не разделял средства для достижения цели на допустимые и недопустимые, лёгкие и сложные. Если они действенны — остальное не важно. Но объяснять сейчас свою жизненную философию не собирался, и вслух только изумился:       — Лёгкий? Дай-ка уточню: то есть строить из себя принца перед хрустальной девочкой, не недельку-другую, пока та не перестанет изображать недотрогу, а, ну скажем, года полтора, а потом ещё хотя бы полгода после свадьбы, пока всё внимание ещё будет сосредоточено на новоиспечённом члене семьи. И, разумеется, в первый же год она должна родить, иначе какая же это примерная итальянская жена. Выходит, что думать нужно будет уже не об одном беспомощном голодном рте, а о двух, — он щёлкнул пальцами, будто поймал в них уходящую мысль. — Да, и любую интрижку придётся скрывать с не меньшей изобретательностью, чем ты свой реальный заработок перед Сальвини.       Дракен внимательно всматривался в его лицо, приподняв брови, стараясь разгадать, шутит тот или нет. Но не то чтобы они знали друг друга настолько, чтобы он мог это понять. С Ханмой никогда нельзя быть уверенным наверняка, и зачастую он просто угадывал, делая ставки с самим собой.       — Мне иногда страшно, насколько серьёзно ты подходишь к очевидно идиотским идеям.       — Тем мы от неудачников и отличаемся, что не упускаем возможностей, о которых большинство даже думать не станет, — взглянув из-под бровей, Ханма постучал себя пальцем по виску и довольно ухмыльнулся.       — Ты не обобщай, я под всякой хуйнёй не подписываюсь.       — Да неужели? — иронично перебил он, очевидно намекая на договорённость с Сальвини — итало-американской семьёй мафии, чьё влияние распространялось почти по всему Лас-Вегасу, а потому, в числе прочего она занимала ключевые позиции в ассоциации игорного бизнеса Америки.       — Я хотел остановить войну, которая разгоралась между Чёрными Драконами и Сальвини.       — Тебе до этого не должно быть никакого дела, — с вполне искренним удивлением возразил Ханма, пододвигая к себе пепельницу, а затем потянулся за сигаретами.       — Мне есть дело. Глава Чёрных Драконов — мой друг детства, — ответил тот неохотно, но вполне серьёзно.       Если до этого Шуджи сидел с выражением умеренной заинтересованности, то сейчас его лицо выражало не то скепсис, не то негодование.       — В самом деле? Тогда этот твой друг — идиот, — безапелляционно заключил он, зажав губами фильтр и прикурив. — Он правда думал, что может замахнуться на Сальвини? Всех, кто может как-то угрожать клану, они уничтожают на корню и не оставят даже родственников, чтобы те однажды не захотели отомстить.       Дракен поморщился и поспешил убраться подальше от сигаретного дыма, прислонившись к спинке дивана. Скрестив руки на груди, он погрузился в неприятные раздумья, и на напряжённом лбу залегла складка. Отвернувшись, мужчина разглядывал снующих мимо окон закусочной прохожих, и в его глазах проступила невидимая ни для кого тоска. Наконец он прервал молчание:       — Думаешь, я не знаю? Именно поэтому я так поступил. Может ты забыл, но я вырос в этих местах, и могу рассказать тебе о их методах куда красочнее, чем они сами.       — Всё равно не понимаю, — не унимался он, небрежно стряхивая пепел. — Помнится, ты упоминал, что никогда не состоял в Драконах. Я ещё допускаю, что тебя не вдохновляет скорая перспектива массовых похорон, но не поверю, что ты боишься этого. Это ведь не твои похороны, и даже не твоих людей.       — А тебя бы только собственные похороны впечатлили? — сорвался с его губ вопрос прежде, чем он подумал, для чего вообще ему лезть к Ханме в душу.       — Да, — тут же ответил он, резче, чем хотелось, не дав себе ни секунды на раздумья. Так, что не оставалось сомнений — он лжёт. И эта отчаянная попытка убеждения была направлена даже не на собеседника, а в первую очередь на себя самого.       Снова повисло молчание, сильно контрастирующее с окружающим гулом. Отчётливее стал слышен рокот приёмника и уже начинал раздражать.       Неожиданно возле них раздался новый звук — это мечтательная блондинка покинула свой пост и уже бойко расставляла перед ними тарелки и кружки. Закончив, она хотела было что-то сказать, и уже набрала воздуха в грудь, но вовремя заметила, каким тяжёлым взглядом всё это время за ней наблюдали мужчины. Только сейчас она обратила внимание на впалые, пугающе безжизненные глаза Ханмы, на его мертвенную бледность и не вписывающийся в общую картину хищный излом губ. Девушка судорожно глотнула воздух, втянув живот и, еле слышно пропищав пожелания приятного аппетита, поспешила убраться подальше.       — Ты переборщил, — усмехнулся Дракен, довольно отпивая свой кофе.       — Спорим, если приду сюда ещё раз, она снова ко мне подойдёт? — проговорил он, всё ещё провожая взглядом напуганную фигурку, и вид у него сделался странно самодовольный. Как только девушка почти полностью скрылась за стойкой, он развернулся к столу, затушил окурок и с аппетитом принялся за свой изрядно припозднившийся завтрак. А учитывая, что прошлым вечером ему уж было не до ужина — сейчас он готов был любую стряпню возвести в ранг гастрономического искусства.       Уточнять причины такой самоуверенности Дракен не стал. Он привык к тому, что Ханма всегда был просто уверен, и для этого вовсе не нужны были логические доводы. Этот человек удивительным образом не обращал внимания на такое мелкое обстоятельство, как чьё-то мнение. Для него это не такая большая помеха, ведь любую убеждённость в чём-либо всегда можно пошатнуть и изменить. Кроме убеждений самого Ханмы, разумеется.       Расправившись с половиной своего сэндвича, в котором булки было больше, чем начинки, Ханма наконец почувствовал, как притупляется голод. Теперь, когда пропал раздражитель, всё навязчивее становилась идея выведать у неразговорчивого товарища ещё что-нибудь. Уж больно рассеянным и откровенным он сегодня был, грех не воспользоваться.       — Интересно, кого же ты так боишься потерять, что согласился на условия Сальвини. Ради чего такой как ты мог себя продать? — он говорил спокойно, пристально наблюдая за фигурой напротив, стараясь не пропустить ни один жест, прощупывая как бы мог вывести на эмоции эту упрямую глыбу.       — Что, справки наводишь?       — Ну да, — и не подумал отнекиваться Ханма.       — А твой дон тебе не рассказывал? — голос елейно искривился на слове «дон», говоря это, он несомненно имел в виду «господин».       — Джино и твой дон тоже, пора бы уже привыкнуть, — подмигнув, Ханма деловито отпил кофе, а затем продолжил философским тоном. — Чего ради он станет посвящать меня в чьи-то драмы? Да и зачем мне его версия, когда передо мной первоисточник.       Понимая, что разговор уже давно вышел за рамки, которых они раньше придерживались, переходя на личное — и это злило, но почему-то интуиция советовала позволить себе эту вольность, — Дракен бросил на него острый взгляд, словно препарируя, разделяя Ханму на составляющие. Такой взгляд Шуджи видел у него впервые, и даже посерьёзнел.       — Ты не доверяешь Джино, — сделал он для себя новое открытие.       — Доверие — слишком сильное слово, и совсем не применимо к таким, как он. Доверять, — задумчиво протянул Ханма, ощущая горький привкус на языке. — С чего вообще кому бы то ни было по собственной воле считаться со мной?       Вопрос был риторический, и они оба знали на него ответ. Даже обращаясь к кому-то, в первую очередь каждый из них рассчитывал только на себя. Их не могло застать врасплох известие о том, что в последний момент кто-то соскочил, ведь с самого начала они не опирались на одну лишь надежду на другого человека. В любом деле за основу они брали себя самих. Благодаря этому нерушимому правилу они всегда устойчиво держались на плаву. Без иллюзий они также понимали, что в их мире доверие — непозволительная привилегия, предлагающая просто поверить в то, что кто-то, принимая решения, непременно будет учитывать твои интересы. Им не требовалось словесного подтверждения, чтобы убедиться в схожести своих взглядов в данном вопросе.       Доедали они уже без перерывов на разговоры, потому как не спавший вторые сутки Ханма заметил, что было бы неплохо добраться до места и сразу завалиться спать как минимум до завтрашнего обеда. По радио заиграл B.B. King, своими гитарными партиями отводя на себя всё внимание. Настроение за столом переменилось в тон мягкого блюза, окончательно отводя от путников напряжение.       Расплатившись, они сели в раскалившийся на солнце салон автомобиля, и теперь уже оба в равной степени желали, чтобы этот день побыстрее закончился. Они тронулись, тут же нервно опуская все окна. Когда в обдуваемом ветром салоне ощутимо снизился градус, и наконец можно было свободно дышать, Дракен решил подвести недавний разговор к какому-то логическому итогу — тем более, что в действительности тайны никакой не было, просто никто не любил болтать — дурная черта, которая часто укорачивала жизни, — и произнёс:       — У Манджиро Сано — главы Чёрных Драконов, есть младшая сестра.       — Так всё из-за женщины. Я даже почти не удивлён. Она настолько хороша? — засмеялся он, но увидев взгляд, вне сомнений, пророчащий скорую расправу, тут же осёкся.       — Стоит сотни таких как я, — жёстко отрезал он, отложив кровопролитие до лучших времён. — Да и Манджиро.       С таким заявлением Хамна решительно был не согласен, но расценил, что оспорить его он ещё успеет. В задумчивости он облокотился локтем о нишу в двери и подпёр кулаком щёку, заискивающе смотря на Дракена, и начал рассуждать вслух:       — Значит, Джино не знает о таких подробностях? Иначе бы он пошёл до конца, не размениваясь на полумеры в виде перемирия, — свободной рукой он убрал назад растрёпанные волосы и снова достал сигареты и спички. Вытянув одну, он поджал губы в раздражении — в пачке оставалась последняя. — Или он догадывается, но не может подобраться к вашей драгоценной?       — Верно, мы отправили её подальше отсюда.       — Что-то ты больно стал разговорчивый, столько карт мне на руки выдаёшь. Я, знаешь ли, выслуживаюсь перед Джино, приведи я ему сестричку Сано, непременно добьюсь его расположения.       — Туда, где она сейчас, ты точно не сунешься, — безапелляционно ответил Дракен.       — Для меня это звучит как приглашение, — плотоядная ухмылка исказила его лицо, будто заморенный голодом хищник почуял запах крови.       Но демонстрация должного эффекта на блондина не произвела. Напротив, он даже приободрился и повеселел. Затормозив на светофоре, он повернулся и посмотрел на своего пассажира с вызовом, гаденько улыбаясь.       — Сейчас она в Японии.       Уголки губ опустились, Ханма раздражённо цокнул языком и крепко затянулся сигаретой.       — Ладно, у меня может энтузиазма поубавилось, но не у Сальвини.       — Ты мне прямо-таки глаза открыл, — съязвил Дракен. — Разумеется, она не одна.       Ханма вопросительно вздёрнул бровь.       — Ты знаком с Поднебесьем?       Остаток сигареты сплющился под сжавшимися пальцами, и он выбросил его в окно, а затем, дёрнув щекой, бесцветно ответил:       — Наслышан.       Дракен только хмыкнул.       Посвящая Ханму во все подробности, он лишь ставил его осведомлённость на уровень со всеми остальными. Потому как Шуджи в Америке сравнительно недавно, а в клане Сальвини и того меньше, и во многое из того, что давно является достоянием общественности, его попросту не успевали посвящать. Но сплетни он впитывал быстро и жадно, анализировал, и постепенно выстраивал для себя полную картину, недоставало только парочки деталей.       Молодой и амбициозный клан в Токио, именуемый Поднебесьем, во главе которого стоял Изана Курокава, активно вёл дела с Чёрными Драконами. Но даже из местных мало кто знал, что Сано и Курокава друг другу что-то вроде сводных братьев. Хотя, по словам Дракена, с этими их родственными связями не всё так однозначно. Тем не менее они назывались братьями, и отношения у них, вроде как, были соответствующие.       Сам Дракен знаком с семьёй Сано с детства. Вместе они ходили в школу, где учились преимущественно дети из японских семей, эмигрировавших в Америку. Самопровозглашённые опекуны Дракена решили, что было бы неправильно игнорировать его происхождение, и потому отправили мальчика именно туда.       Если не считать Изану Курокаву, в семье Сано было трое детей: старший — Шиничиро, средний — Манджиро (но все называют его Майки, на американский манер), и их младшая сестра — Эмма. Основал и поднял Чёрных Драконов Шиничиро, собрав единомышленников, или просто тех, кто нуждался быть частью чего-то целого. Банда состояла преимущественно из японцев, таких как Сано. Но десять лет назад Шиничиро был убит в результате взрыва. Тогда управление на себя взял его друг и ближайший соратник — Акаши Такеоми, а когда Майки подрос и его амбициям стало не хватать пространства на месте, которое он занимал, Такеоми передал Драконов под его руководство.       Майки неоднократно предлагал Дракену присоединиться к Драконам, но он твёрдо отказывал, аргументируя это тем, что в клубе, который стал ему настоящим домом, у него появляется всё больше обязанностей, и он чувствовал огромную ответственность перед всеми, кто там работал. Уже тогда он понимал, что любая его деятельность может отразиться разными последствиями для людей, которые его окружают; а учитывая род деятельности мафиозного клана Майки — последствия наверняка будут негативными.       Парень наблюдал за владельцем клуба — Вилмером Альваресом — и ему нравилось, как по одному его слову вокруг тут же разворачивается и закипает работа. Ни разу не услышал он от него, что тот чего-то не сможет сделать. Если Альварес и был не уверен, то не преподносил это именно так. Вилмер говорил, что подумает над этим, и спустя время действительно находил решение. Дракен восхищался им, и хотел стать если не таким же, то хотя бы похожим на него. А потому находиться под началом своего друга не вписывалось в его планы на жизнь.       Однако это не означало, что отношения их из-за этого переменились. Напротив, они оставались на равных, и в помощи друг другу без веских на то причин никогда не отказывали.       До конца пути оставалось меньше одной мили. Съезжая с моста Фуллер Уоррен, они повернули на Палм-авеню и въехали на территорию района Сан Марко. Через пару минут они свернули на Ривер-роуд и остановились в тени деревьев возле второго дома.       — Значит, они тебе как семья, — заключил Ханма, разминая затёкшую шею.       — Вроде того.       — Интересно, — сказал он тоном, не имеющим ничего общего с заинтересованностью, и посмотрел на часы: два часа дня. Для него было странным рвение обрести как можно больше помех на своём пути. А именно этим, по его мнению, Дракен и занимался. Судьба дала ему свободу действий, а тот добровольно навесил на себя оковы. Разумеется, иначе как оковы Ханма привязанности не воспринимал.       Развернувшись, он забрал свою сумку с заднего сидения и вышел из машины. Перед ним стоял двухэтажный, но очень маленький дом: окрашенные бог знает в какие года стены, красная краска выгорела на солнце и потускнела, кое-где потрескалась и осыпалась; в трещины старых досок забилась грязь, а в наиболее затенённых уголках начинал прорастать мох; за окнами висел коротенький тюль, штор не было видно, но Шуджи был почти уверен, что их и не было; ведущая к дому дорожка вся размыта и поросла каким-то кустарником.       Дракен прошёл мимо него, направляясь прямо к двери и вертя в руках ключ. Войдя в дом, Ханма испытал огромное облегчение — к его удивлению внутри было вполне себе сносно, и даже чисто.       — Развалина та ещё, но тебе в самый раз. Только не пугай соседей и держись здесь потише. Кстати, я распорядился, чтобы тут прибрались, так что за тобой должок.       Скинув обувь возле двери, он прошёл вперёд и скрылся в комнате справа по коридору. Ханма остался стоять в дверях и был похож на потрёпанного щенка, которого подобрали с улицы и притащили в незнакомый дом. Он внимательно осматривался, прислушивался и даже принюхивался.       В правой части дома на первом этаже располагалась кухня. Дракен по-хозяйски выдвинул ящик кухонной тумбы, достал оттуда записную книжку с ручкой и принялся что-то писать, а когда Ханма появился на пороге — вырвал лист и протянул ему. На листке ровным почерком был написан адрес и телефон.       — Завтра в час будь у меня. Поедем в порт, Джино поручил кое-что.       — Почему он вообще отправил тебя сюда из Вегаса? — задал Ханма вопрос, который вертелся у него с момента, как они выехали из аэропорта. — Что там с твоим клубом сейчас происходит?       — Вил всё контролирует, — облокотившись бёдрами о тумбу и скрестив на груди руки, пояснил он. — Передавая мне руководство, он просто уходил в тень. Я настоял — чтобы его не доставали люди Сальвини. Теперь Джино это понял, как и то, что моё постоянное присутствие там не обязательно. Поэтому поручил мне заняться отелем, который они недавно здесь выкупили.       — И меня отсиживаться во Флориде он отправил, конечно, по этой же причине, — Ханма устало потёр переносицу, наконец-то сложив два и два.       — А ты думал, в отпуск отправился? — бросил он иронично и направился к выходу, не намереваясь продолжать разговор. — Экскурсию сам себе проведёшь. И не забудь про завтра.       — Что-то ты слишком распизделся, — в раздражении рявкнул Ханма, но в ответ услышал только хлопок закрывшейся двери.       Часто, не замечая этого за собой, Дракен переходил на командный тон, и было видно, как он начинал смотреть свысока, анализируя людей перед собой и решая, как эффективнее их задействовать. Ханма считал это неплохой чертой, но только до тех пор, пока не попадал под неё сам.       Оставшись в одиночестве, он шумно выдохнул, вернулся в прихожую за брошенной там сумкой и направился на второй этаж.       В узкое окно в коридоре на втором этаже били яркие лучи послеобеденного солнца, застилая жёлтым светом пол. Справа и слева располагались по одной комнате. Ханма сразу вошёл в левую, ту, что над кухней — судя по расположению, она должна быть больше всего; и угадал, комната оказалась даже почти просторной, размером с кухню. Он швырнул сумку на кресло возле окна, выходившего на задний двор, затем открыл его и достал последнюю сигарету. Выдыхая дым и рассматривая соседний дом, он вслушивался в шум реки — от берега его отделяли всего два дома. Стоило прикрыть глаза, как принялись с фотографической точностью всплывать воспоминания о вчерашнем дне. Пальцы начали мелко подрагивать, так, что он этого не замечал. Через пару минут окурок был невежественно выброшен прямо в окно, а шторы — которые тут всё-таки были — плотно задёрнулись, не скрывая, но хотя бы рассеивая солнечные лучи. Ханма растёр лицо руками, промычав что-то себе под нос, стянул с себя одежду, завалился на кровать и вскоре провалился в беспокойный сон.       Произошедшее маячило перед его взором омерзительным калейдоскопом. Фрагменты кружились, выворачивались с такой скоростью, что невозможно было собрать единый пазл. Но в этом и не было нужны, полная картина врéзалась в его память без единого изъяна, словно всецело перенеслась в его сознание, и находилась теперь именно там, пропав из реальности. Поэтому он сам рвал её, разбивал на куски, стараясь вышвырнуть из своей головы, желая если не уничтожить, то хотя бы расщепить до молекул, чтобы те никогда не смогли сложиться воедино. Но жуткие сюжеты не покидали его, издевательски плясали перед глазами, как если бы он смотрел кино и не мог выйти из кинозала, или закрыть глаза. Ведь глаза у него и так закрыты, и под веками всё отчётливее сверкали последние события, склеиваясь в целый видеоряд.       Кругом полумрак, лишь игральный стол тускло освещается подвешенной над ним лампой. Коричневый твидовый пиджак накрывает голубую, расшитую узорами рубашку. Синие нити вьются, сворачиваются в спирали, и к ним стремительно наступает тёмное. Из раны вырвалась кровь, радуясь высвобождению и расползаясь, как нефтяное пятно, на дорогой атласной рубашке. Во рту пересохло, горло сжалось в мучительном спазме, и вместо проклятий из него выходили натужные хрипы. Разум кружился и плавился, руки в агонии мечутся, то пытаясь дотянуться до Ханмы, то зажимая хлещущею из раны кровь. Безумные глаза расширились, выкатываясь из орбит, лихорадочно выискивая пути к спасению. Но тела его бездыханной охраны лежат перед ним, скрученные в нечеловеческих позах, как манекены, зарывшись лицами в разложенные на столе карты. Кровь вышла из-под пиджаков, пропитала бархатное зелёное полотно, затекая под карты, пачкая фишки. В затравленном разуме мелькнула последняя мысль, и живой — пока ещё, но всё-таки уже покойник — внезапно собрался и, приложив все оставшиеся силы, схватился за бокал и запустил его точно Ханме в голову. От силы удара голова отклонилась, в глазах потемнело, он пошатнулся, а рука — против остального тела — крепче сжала пистолет. Боль зазвенела в голове тысячей колоколов, высекая искры, которые устремились по всему телу. Это продлилось буквально несколько секунд, перед тем как Ханма полностью справился с собой и вдруг засмеялся. Совсем тихо. Жутко. В эту минуту человек перед ним — который, даже поняв, что обречён, остался собой, такой же занозой в заднице — напомнил ему старого друга, и его затопило нестерпимое желание прекратить чужую агонию. Прицелившись, он отплатил ему пулей в то же место.       Резко распахнув глаза, Ханма снова обнаружил себя в старом доме на Ривер-роуд. Темно, на стене у двери тикают часы, с крыши размеренно срываются капли, ударяя по отливам на окнах — недавно прошёл дождь — в дали лает чей-то пёс.       Из-за сухости во рту ужасно хотелось пить, и он нехотя выбрался из-под одеяла, чтобы спуститься на кухню за водой. От перенапряжения глаз гудела голова, под веками будто царапался песок, поэтому свет он не включал. Густые облака понемногу разошлись, открывая яркую луну, и её холодный свет воровато заглядывал в окна. Проходя коридор, Ханма остановился напротив зеркала. В лунном серебре тени на его лице растягивались и казались ещё более глубокими.       Он присмотрелся к отражению и только тогда осознал, что улыбается.