Ужасно неправильно

      Ингвар подскочил и изо всех сил стукнул подушку. Потом ещё, и ещё, и ещё!!! Чёртов сынок!!! Ну как, КАК ему это удаётся! Быть таким… таким… ТАКИМ!!!       — Сволочь, сволочь, — сквозь зубы шипел Ингвар, мутузя подушку, представляя на её месте лицо этого невыносимого! наглого! высокомерного! Меркулова. Дмитрия. Мити. — Ненавижу… Как же я ненавижу тебя.       Ингвар навзничь рухнул на постель поверх покрывала, держа подушку, с незримым ликом Мити на ней, перед собой. Мгновенье вглядывался в неё, словно действительно видя на ней ненавистное лицо, и вдруг приник к ней, стискивая и обнимая, зарываясь лицом, приглушая рвущийся из горла всхлип:       — Сволочь…       Это было ужасно и неправильно. Ужасно неправильно — валяться на постели, обнимаясь с подушкой, и представляя на её месте… Нет. Нет-нет-нет. Никого он не представлял. Он просто… Просто выпустил пар, да. Выпустил свою злость, как на кожаную грушу для бокса.       Мысль о боксе сразу вытолкнула воспоминание о их драке в последний вечер в поместье. Это было… славно. Юноша закинул руки за голову, в который раз возвращаясь к ней памятью. Тогда удалось смести с лица подлого княжьего внучонка презрительно-скучающее выражение. Он видел на его лице живые эмоции — предвкушение, азарт, недолгий миг торжества, растерянность, когда удалось подловить его на промашке. Звук сбившегося от падения дыхания, сверкнувшие в полутьме глаза, живое тело под ним, горячая и нежная кожа под грубой тканью… О Предки, опять! Да нет же, нет, не нежная, а просто горячая. Просто. Горячая.       Ингвар застонал и с силой потёр лицо ладонями. Нет, надо встать, а то, валяясь тут, Фригг знает, до чего можно додуматься. И вообще, хватит думать об этом прощелыге, много чести для труса и шантажиста, корчащего из себя светского льва. Уму непостижимо, как ему удаётся притворяться порядочным человеком, вводя в заблуждение стольких людей, причём не только неопытных барышень, но даже его собственного брата.       Но уж Ингвара ему не провести, он насквозь видит его подлую сущность, он убедился в ней на собственном опыте, и не раз. А ведь тогда ему удалось вскрыть его тёмные делишки перед Аркадием Валерьяновичем, не дать опозорить благородного человека. Ингвар было удовлетворённо улыбнулся, но тут же вздохнул — жаль, что появление мары тогда омрачило его триумф, и отец «противного Митьку» не наказал, а наоборот, растревожился за него. Эх, а с каким удовольствием Ингвар бы узнал, что бесчестный обманщик получил розги. Может, удалось бы подслушать, как его секут, а вдруг бы даже и подсмотреть? Перед мысленным взором возникла картина: как старший Меркулов, не слушая лепечущего оправдания младшего, сдирает с него и так уже надорванную рубаху, сильной рукой распластывает его на скамье под навесом, где обычно обедают работники, хватает хлёсткий прут и…       Или даже не так — приказывает ему снять штаны, и Митя, с полными слёз глазами и прыгающими губами, сам покорно заголяется и ложится к нему на колени кверху задом, а Ингвар хватает розгу и с оттяжкой, со всей силы бьёт по сжимающимся от неотвратимости ягодицам, ещё и ещё! Митя виляет задом, сучит ногами, извивается у отца… нет, лучше у самого Ингвара на коленях, просит прощения, но он неумолим — пусть его зад уже весь в красных полосах, пусть розга пришла в негодность — Ингвар отбрасывает её и продолжает шлёпать рукой по алой горящей заднице, и только когда слышит рыдания, а тело содрогается от плача, он прекращает и кладёт ладонь на пылающую кожу.       Ах! Ингвар резко сел, просыпаясь, дико таращась в пустоту комнаты, в опустившиеся уже сумерки. Сердце бешено колотилось как будто не только в груди, а во всём теле сразу.       Сон, это просто сон, какое облегчение!       Никто никогда не узнает о том, какие ужасные и неправильные мысли бродят в голове у честного германского юноши.       Никто.       Никогда.