За зеленым столом

      ...вот так мы все вместе победили Арахну и ее Желтый Туман!       Да, есть и еще одна новость. Представь себе, Элли — Урфин Джюс стал хорошим: не пошел на службу к Арахне, а потом придумал, как бороться с Желтым Туманом! Здорово, правда? Я так рада за него!       Нет, о том, как ему тогда удалось сбежать из тюрьмы, мы так ничего и не узнали. Страшила спрашивал об этом в письме, но Урфин Джюс ответил так: даже у свергнутого короля еще оставались друзья в Изумрудном городе. Только он своих не выдает. Если захотят, сами расскажут — теперь-то это уже дело прошлое. Тогда Кагги-Карр сказала: ума не приложу, какие могли быть друзья у этого... А Страшила сказал: ладно, дело действительно прошлое, и в ре-зуль-та-те все обернулось самым на-и-луч-шим образом — так что нет нужды копаться в былых грехах.       Элли, а что ты так на меня смотришь? Какая еще «хитрая рожица»? Никакая у меня не рожица — нормальное лицо! Нет, я ничем не хочу с тобой поделиться: с чего ты взяла?       Ну... гм... Хорошо, угадала. На самом деле я очень хочу кое-что рассказать. Прямо умираю, как хочу. Хотя бы тебе. Только не выдавай меня, ладно? Никому-никому — ни маме с папой, ни Тиму, ни Фреду, ни дяде Чарли! Хотя... теперь-то, наверное, уже можно — ведь действительно, все обернулось к лучшему... Но нет — все равно не выдавай. Пусть это будет наша тайна.       На самом деле это я помогла Урфину Джюсу сбежать тогда, год назад.       Как?! Да очень просто. Ключи висели у Дина Гиора на поясе: большой — от всей тюрьмы, маленький — от камеры, это я сразу сообразила. Я подошла будто бы для того, чтобы полюбоваться его бородой, стала расспрашивать, чем он ее моет, как заплетает, попросила разрешения погладить... ну и незаметно стащила ключи и сунула в карман. Ух, как боялась, что Дин Гиор заметит! А наутро, когда обнаружили побег, и поднялась тревога — еще сильнее боялась, что догадается. Но мне повезло — он не заметил тогда и не догадался потом. И никто так ничего и не понял.       Хотя теперь я понимаю, что все сделала довольно глупо. Сейчас, когда мне уже почти одиннадцать — конечно, придумала бы что-нибудь похитрее! А тогда поймать меня было легче легкого. Просто никому в голову не пришло, что я, Фея Победы — и вдруг начну помогать пленному злодею. Даже Страшиле Мудрому не пришло в голову... ему-то особенно!       Говоришь, тебе интереснее не «как», а «почему»? Понимаешь, Элли... только не смейся, ладно? Мне просто жалко его стало. Нет, и не улыбайся! Тим вечно меня дразнит, что я добренькая и всех жалею, и мышек в мышеловке, и мушек в паутине — но это было совсем другое... вот послушай, я тебе расскажу все, от начала до конца. Никому и никогда этого не рассказывала еще, а тебе расскажу. Ты поймешь.       Сначала был суд. То есть нет, сначала наши победили, а суд был потом.       Мы все расселись в ряд посреди огромного зала в Изумрудном дворце, за столом, крытым зеленым сукном. Стол судейской коллегии — так его назвал Страшила. Сам он сел посередине, по бокам от него — Дин Гиор и Фарамант, по краям — Тим и я. А в зале были слушатели — столько народу, наверное, весь город собрался! И в проходах стояли, и даже сидели на подоконниках. Иногда кто-нибудь из них начинал кричать, шуметь и громко ругать Урфина Джюса, и тогда Дин Гиор звонил в колокольчик и говорил звучным голосом: «Тишина в зале! Соблюдайте тишину!» А Фарамант тихонько говорил нам, что все совсем как в добрые старые времена: только десять лет назад на моем месте сидела ты, Элли, а на месте Тима — дядя Чарли. А так все совсем одинаковое — даже подсудимый тот же самый! И Тим смеялся, и я смеялась тоже... поначалу.       А Урфин Джюс... там сбоку сделали такую как бы клетку, решетчатую, с дверцей на замке, и у дверцы поставили стражу. И он стоял там, за решеткой. Ему туда поставили скамейку, но он не присел ни разу, просто стоял и смотрел... даже не на нас, а куда-то... так... не знаю, куда. Люди из зала кричали и грозили ему кулаками, и иногда он поворачивал к ним голову, но так, как будто не видел.       Сначала я даже взглянуть на него боялась. У него лицо было такое... Помнишь, давно, когда я еще в школу не ходила, к нам однажды приехал передвижной зверинец, и я испугалась тигра? Вы с мамой тогда надо мной смеялись и говорили: трусишка, тигр же за решеткой, он тебя не съест! А я не этого боялась. Хоть я и была совсем маленькая, но прекрасно понимала, что тигр за решеткой ничего мне не сделает. Мне страшно было оттого, как он ходит там взад-вперед, взад-вперед, как заведенный — а я чувствую: ему там очень плохо, в этой тесной вонючей клетушке. Просто ужасно. И он думает, что это мы во всем виноваты. Он один против всех. Мы пришли на него поглазеть для развлечения — а он нас всех ненавидит. И еще я думала: каково это — быть тигром в клетке?       И тут я сидела и думала: каково это — быть злодеем? Приятного мало, это уж точно. Вот так стоять, вцепившись в решетку, и чтобы все вокруг тебя проклинали... Я бы ни за что не согласилась. И зачем вообще люди становятся злодеями?       Сначала Фарамант зачитал список преступлений Урфина Джюса. Преступлений было очень много: он читал-читал, я чуть не уснула. Потом спросил, может ли кто-нибудь что-то сказать в защиту подсудимого. Никто ничего не сказал. Только из заднего ряда кто-то крикнул: «Да чего там рассусоливать, вздернуть гада, и все дела!» - и Дин Гиор позвонил в колокольчик и строго сказал, что понимает чувства зрителей, но за выкрики с мест будет удалять из зала.       Потом Фарамант спросил, признает ли подсудимый, что все это совершил. Урфин Джюс сказал: да. Фарамант спросил: не раскаивается ли подсудимый в своих преступлениях. Урфин Джюс покачал головой и что-то пробормотал. Фарамант сказал: громче. Тогда Урфин вздернул голову, расправил плечи и громко, на весь зал ответил: нет, случись еще раз — сделал бы все то же самое. Я точно не помню, какими словами он сказал, но как-то так.       Тут люди в зале завопили, как будто с ума сошли, и Дину Гиору пришлось долго звонить в колокольчик и наводить порядок.       Страшила спросил, нет ли у кого-то из судей вопросов к подсудимому.       На самом деле у меня был вопрос. Я очень хотела спросить, как и почему он решил стать злодеем? Или не решал, а это как-то само вышло? Но постеснялась. Ты же знаешь, я даже у доски отвечать боюсь... то есть сейчас, конечно, уже не так, как в первом классе, но все равно... а тут было не у доски, а гораздо хуже. Я подумала, что, наверное, не стоит такие глупые вопросы задавать на суде. И промолчала.       А Страшила сказал, что суд сейчас подумает и вынесет приговор. Думал он не очень долго — всего каких-нибудь полчаса, и из головы его вылезла всего пара булавок. А потом сказал:       - Один раз мы уже проявили милосердие к этому ре-ци-ди-висту, но он опять взялся за свое. И сейчас, как видите, не раскаивается. Больше этого так оставлять нельзя. Случись все это еще несколько лет назад, мы были бы поставлены перед печальной не-об-хо-ди-мо-стью применить экс-тра-ор-ди-нар-ную меру наказания... но теперь, к счастью, можем решить вопрос иначе, в духе про-грес-сив-ного гу-ма-низ-ма. Ведь у нас теперь есть Усыпительная Вода!       Тут я посмотрела на Урфина в клетке — и вдруг вижу, у него лицо стало совсем белое, как бумага, даже губы побелели, я даже испугалась, что он сейчас упадет. Но он крепко держался за решетку и не упал.       А Страшила говорил дальше: что благодаря Усыпительной Воде подсудимый забудет о своем преступном прошлом, станет совершенно другим человеком, полезным членом со-ци-ума, и его мно-го-чис-лен-ные таланты можно будет направить на пользу обществу, а не во вред.       Потом Фарамант сказал: подсудимый, ваше последнее слово.       Я, наверное, его последнее слово как следует пересказать не смогу. Потому что он говорил сбивчиво и как бы с трудом, а я больше смотрела на него, чем слушала.       Помню, он сказал, что никогда еще не просил о милосердии, но сейчас просит. Просит, чтобы его лучше казнили. «Просто убейте», - так он сказал. Потому что нам ведь все равно, мы просто хотим избавиться от Урфина Джюса, так или иначе — а ему лучше самая лютая смерть, чем это. Если его просто не станет, нам же меньше хлопот и беспокойства. В какой-то момент мне даже показалось, что он сейчас... ну нет, не заплачет, конечно — злодеи ведь не плачут — но что-то вроде... но вместо этого он тряхнул головой и твердым голосом сказал, что все равно что-нибудь придумает, либо сбежит, либо покончит с собой, и мы за ним не уследим, он разобьет себе голову о стену, но не даст это с собой сделать! А потом сел и закрыл лицо руками.       Я плохо рассказываю, да? Но ты понимаешь.       Люди в зале зашумели. Тим напротив меня повернулся на стуле и сказал довольно громко: «Ха! Слабак!» А я сидела, уставившись в стол: мне хотелось закричать, и, чтобы не кричать, я сжимала кулаки так, что ногти вонзались в ладони. И думала только одно: так нельзя! Это все неправильно!! Какой бы он ни был злодей-раззлодей... Убить на войне, в честном бою — это я понимаю. Казнить... ну, не знаю, может быть. Но так...       Хотя я и не понимала, почему он так боится Усыпительной Воды. Помнить о том, как тебя победили, да еще целых два раза — что в этом хорошего? Может, как раз лучше забыть? Но, значит, ему зачем-то очень нужно помнить. Это же его воспоминания, а не Страшилины — почему Страшила решает, что с ними делать?       И еще думала: «господа судьи» - это ведь и обо мне. Я тоже сижу за этим зеленым столом. Это я — судья.       Но что же мне делать?       А как поступила бы на моем месте Элли? (Да, Элли, я первым делом вспомнила о тебе.) О, моя старшая сестра всегда знает, что делать! Она встала бы с места и красивым звонким голосом, каким объясняет урок своим первоклашкам в школе, произнесла бы убедительную и трогательную речь о том, что так нельзя, и объяснила бы, как надо. И все бы сразу с ней согласились!       Только я — не Элли; у меня даже в классе, когда вызывают к доске, внутри все замирает и язык заплетается. Да и что сказать? Я ведь на самом деле никакая не Фея Победы, не героиня — просто маленькая девочка, которая случайно здесь оказалась. И не знаю я, как надо.       И я промолчала. Просто сидела, глядя в зеленое сукно и сжимая кулаки, пока Страшила говорил своим размеренным добрым голосом, что доводы подсудимого выслушал, находит их не-ос-но-ва-тель-ны-ми, приговор остается в силе и завтра в полдень будет приведен в исполнение.       На этом суд закончился.       Знаешь, Элли, ты только не обижайся... я знаю, что Страшила — твой лучший друг... но с тех пор я много об этом думала — и, мне кажется, как-то неправильно, что людьми в Изумрудном городе правит соломенное чучело. Страшила добрый и умный, у него замечательные мозги, но, может быть, чего-то другого ему недостает. Все-таки людьми должны править люди. И судить людей должны люди.       Ладно, я лучше расскажу дальше.       Стражникам у дверей тюрьмы я сказала, что хочу, как когда-то мой дядюшка, Великан-из-за-Гор, поговорить с осужденным и «найти в его очерствевшем сердце хоть каплю раскаяния». Эту красивую фразу я прочла в какой-то книжке, уже не помню, где. А теперь ее припомнила, выучила наизусть и еще немного потренировалась ее произносить, чтобы звучало внушительно и без запинок. Сработало — меня пропустили! Знаешь, иногда очень удобно быть Феей Победы.       Только я совсем забыла придумать, что и как буду говорить дальше.       Представляешь, стражник отпирает камеру, я захожу внутрь, встаю столбом и молчу. Вот Урфин Джюс удивился, наверное!       Но наконец я набрала воздуху в грудь и выпалила одним духом: мол, хотя Страшила мой друг, а вы враг, но я считаю, что сейчас Страшила не прав, а вы правы, поэтому решила вам помочь. Правда, снаружи дежурят стражники; что с ними делать, я не знаю. Но их всего двое, и Дин Гиор говорил, что в полночь они сменяются. Со стражниками вы сами что-нибудь придумайте. А я принесла ключи от камеры и от внешней двери, но отдам их вам только при одном условии: дайте мне сейчас честное-пречестное слово, что никогда больше не станете устраивать войну, и захватывать Изумрудный город и все остальные страны, и вообще не будете больше злодеем, а исправитесь и станете хорошим человеком... но тут я ясно поняла, что какие-то глупости говорю, потому что вид у него был самый что ни на есть злодейский — всклокоченный, щетина эта, глаза дикие — и совершенно непохоже было, что такой страшный человек может вообще когда-нибудь исправиться и стать хорошим. Так что я закончила уже не так уверенно: ну, не знаю, может, совсем хорошим не получится, но вы хотя бы попробуйте!       Когда я сказала про ключи, то у него глаза загорелись, и лицо стало такое... знаешь, как будто я открыла ту клетку с тигром, и тигр сейчас на меня прыгнет. Я подумала: ой, мамочки, что я делаю?! Очень захотелось все бросить и убежать. Или закричать и стражников позвать на помощь. Но я не убежала и никого не позвала.       А он вдруг спрашивает:       - Тебе сколько лет?       Тут только я сообразила, что, должно быть, на его взгляд выгляжу очень странно: маленькая девочка почти с него ростом. Как кукла в витрине.       - Девять, - говорю. - То есть уже скоро десять.       Он так головой покачал, как бы удивленно. Потом говорит: понимаешь, Элли...       - Я Энни, - поправляю я.       - Ну да, Энни. Ты на сестру свою очень похожа. Понимаешь, Энни, я тебе сейчас пообещаю все, что захочешь. Смириться, всех простить, жевунов полюбить, как братьев... Луну с неба попросишь — пообещаю и луну. Все, что угодно, скажу и сделаю, лишь бы отсюда выбраться.       Тут я думаю: ой, а ведь верно! Как же я не сообразила?! Ведь свое слово держат только хорошие люди — а он злодей, ему обмануть ничего не стоит! А мне-то казалось, я все так здорово придумала! М-да, будь здесь Тим — обозвал бы меня наивной дурочкой, и был бы прав.       Но отступать поздно.       - Да? - говорю я. - А... а как на самом деле? Если я отдам ключи, и вы убежите — что дальше будете делать?       - Не знаю, - говорит он. - Я сейчас больше, чем на день вперед, не думаю. Забиться бы в какую-нибудь нору, отлежаться... просто отоспаться для начала... в себя прийти... а потом сообразить, что дальше. Устал я, Элли.       - Энни, - говорю я.       - Да, Энни. Очень устал.       Тут в носу у меня начинает щипать, и я понимаю, что сейчас разревусь, а ему еще, пожалуй, утешать меня придется, и это будет какой-то позорный позор. И я спрашиваю тоненьким, глупым детским голоском:       - Что же мне делать?       - Не знаю. Тебе решать.       И отвернулся к окну, забранному решеткой — наверное, чтобы не мешать мне думать.       У меня уже страшно щиплет и в носу, и в глазах, и я думаю: ну почему? Почему я?! Я же просто девочка, учусь во втором классе, я приехала сюда на каникулы, посмотреть на сказочную страну, о которой мне столько рассказывала сестра — почему я должна это решать?!       - Я решила, - тихо говорю я. - Еще там, за зеленым столом. И не нужны мне никакие условия и обещания.       Положила ключи на стол и тихо вышла.       Бежать бегом было нельзя ни в коем случае, и реветь тоже, потому что стражники смотрели на меня и могли что-то заподозрить. И потом, когда я вернулась в Изумрудный дворец — тоже никак нельзя было реветь, потому что уже начался праздничный ужин и бал в честь нашей победы над Урфином Джюсом. И я танцевала со Страшилой, а потом с Фарамантом, а потом с Дином Гиором, который еще не заметил пропажи ключей, и потом с разными придворными — и всем улыбалась, и слушала, как они расхваливают Фею Победы, и старалась отвечать мило и остроумно и держаться, как взрослая леди. И не плакать. Только не плакать...       Что ты, Элли? Милая, любимая моя сестричка, что ты? Не надо — ведь все хорошо кончилось! Видишь, все оказалось к лучшему!       Теперь я знаю, что поступила правильно. Но если бы ты знала, как тяжело жилось мне весь этот год! Особенно от того, что ни с кем нельзя поговорить. А я все время об этом думала... ну, не совсем все время, но очень часто. По нескольку раз в день. Иногда даже ночью просыпалась и не могла заснуть.       Сперва думала: а вдруг его поймали и все-таки напоили Усыпительной Водой? Потом: а вдруг он опять собрал армию и захватывает Изумрудный город? Или еще какое-нибудь злодейство творит? Может быть, прямо сейчас страшно мстит Страшиле или Дровосеку? И я буду в этом виновата. Я предала твоих друзей. И своих. Они считают меня Феей Победы, а я...       И еще я все думала и никак понять не могла: почему он так боялся все забыть?       Но знаешь... теперь, кажется, понимаю. Только словами объяснить не могу. Ты взрослая — может быть, ты объяснишь?       Мне очень тяжело вспоминать, как я тогда сидела за зеленым столом, сжимала кулаки и молчала. Тяжело и страшно. Но я не хотела бы об этом забыть. Никогда.