Хочу к тебе

Проскурин не помнил, как добрался до дома. Он пришел в себя только тогда, когда настенные часы резкими прознающими звуками отбили полночь. В каком-то полузабытье мужчина осторожно провёл рукой по краю стола, возвращая себя в реальность, и тут же ощутил, как вокруг стало темно и пусто. Мысли роем плодились в голове, мешая друг другу формироваться во что-то более или менее внятное. В сознание вреза’лись отрывки голосов, доносившихся некстати и бесцельно, и офицер невольно жмурился, встряхивая себя и пытаясь сконцентрироваться хоть на чем-то. Он был потрясён. Аня, его Аня! Неужели это правда? Неужели так вообще могло произойти в этой чертовой несправедливой жизни? Новость о беременности не просто ударила, она втоптала в землю по самую макушку, отрезав доступ и к свету, и к кислороду. Как дальше жить? Как, черт возьми, жить, когда всё, чем ты дышал, резко и напрочь разрушено? Ведь всё же могло быть не так. Могло не произойти, не свернуть с дороги на 180. Ещё несколько недель назад они собирались жениться, навсегда связав свои нелёгкие судьбы и строптивые характеры, а сейчас ничего этого не осталось. Да и ничего другого тоже. Подполковник сжал в кулаке скатерть и невидящим взглядом посмотрел в ночную мглу. Ему хотелось кричать от боли и досады, хотелось разгромить и перевернуть всё вокруг. В сердце будто вонзили шипы, и сейчас оно жутко кровоточило, заставляя испытывать ужасные муки. Боже, как же так? Они ведь этого не заслужили, и если не вдвоём, то хотя бы по отдельности. Проскурин попытался встать, чтобы пройтись по комнате, но тут же сел обратно. Ноги казались ватными и совсем не держали. Ему срочно нужна была какая-то разгрузка, хоть что-то, что сделает боль менее острой и колючей. Он стал оглядываться. Посреди картин, на темно-зелёной стене висело запылившееся зеркало. Мужчина с трудом поднялся, цепляясь руками за стулья, и подошёл к нему вплотную. В мутном отражении блестела глубочайшая злоба и ненависть. Она беременна от другого. Точка. У моей женщины ребёнок не от меня. Как ты могла, Аня? Как ты, черт возьми, могла? Ведь мы же были почти женаты. Почти родные. Ведь в минуты близости, когда солнце постепенно переходило границу рассвета, мы дарили друг другу самые нежные ласки и шептали самые сокровенные слова. Неужели это ничего не значит? Неужели это можно так просто забыть, так просто променять на какого-то чертового Летнева? Мы расстались, да. Расстались неправильно, глупо и грубо, но зачем же ты мне врала? Зачем сочиняла и увиливала каждый раз, когда разговор заходил об обещаниях? Я же не просил многого. Я просил только честности и откровенности, хотя бы в неличных вопросах. Неужели это так дорого стоило? Неужели было невозможным? Константин упорно глядел на собственное отражение, сжимая челюсти. В голову с каждой минутой приходили новые поводы для злободневных размышлений, и он старательно доводил ими себя до кондиции, желая одним махом выплеснуть всё накопившееся. Видит Бог, этот мах мог быть любым. От удара по столу до щелчка предохранителя на пистолете. Он решил бы каждую проблему, потому что собственных сил, по крайней мере в эту минуту, не осталось ни капли. Мужчина сжимал до посинения кулаки и решительно настраивался на что-то эмоциональное и непростительное. Добивал, докручивал себя домыслами и грезами. Он уже был почти на грани, почти на той точке, невозврата, после которой волна отчаяния не остановилась бы ни перед чем. Она бы вылилась в крик, в жестокость, в смерть. Снесла бы всё на своём пути, как снежная лавина, и Константин был бы этому несказанно рад и благодарен, потому что освободился бы от тяжелого груза раз и навсегда. И он уже видел это перед глазами, предвкушал всей душой. Как вдруг… Вдруг его внимание отвлекло что-то невидимое, едва уловимое, но отчего-то бесконечно важное и требуемое душой. Он повернул голову. На стеклянной полке серванта, что был рядом, стояла фотография его и Анны, сделанная ещё тогда, на свадьбе Сони и Кима, в первые месяцы новой счастливой жизни. Кто именно тогда втихаря сфотографировал их — неизвестно, но сейчас Проскурин смотрел на искрящиеся глаза Дорофеевой, горящие неприкрытой любовью и восхищением. Будто в трансе, подполковник протянул руку, аккуратно доставая снимок из-за стекла. Он медленно провёл пальцем по границами карточки и вгляделся в родную улыбку. Аня. Его Аня. Его вечно сияющее солнышко, способное отогреть даже когда безвозвратно заледенел и оживить, когда давно умер. Сердце Константина мучительно заныло от необъятной тяги к ней. И всё опять поменялось. Испарилась неистовая злость на себя и на всех остальных, погас бьющий по пульсу мандраж от обиды и несправедливости. И даже вина, сотни раз приписанная и признанная, в секунду закончилась, оставляя после себя лишь глухую, тянущую печаль, обрекающую на долгие-долгие сожаления. Да ни черта она не виновата. Ты сам всё разрушил, своим самодурством и капризностью. Ничего она никогда не обещала, ни про не лезть, ни про сидеть дома. Да и врать — не врала. Не договаривала много и часто, — факт — но разве тебе договоришь? Начнёшь ведь свою вечно одинаковую песню. И нагрубишь, и оттолкнёшь, и всё бесконечно усложнишь. Старый дурак. Она же любила тебя, как не умел любить никто. Самозабвенно, доверчиво и бескорыстно растворяла в тебе свою индивидуальность, потому что верила, однозначно верила каждому твоему слову. И даже когда ты безжалостно и незаслуженно обижал, гнал и сознательно старался сделать больно, она была на твоей стороне, за твоей спиной, чтобы, не дай бог, тебя в неё не ударили. Проскурин медленно опустился на стул, пряча лицо в ладонях. Какой же он идиот, господи. Одна невысказанная обида, одна импульсивная мысль и одно преступно лживое предложение... И теперь придётся расхлебывать, придётся отвечать и учиться жить заново, уже без того, что безвозвратно потеряно. Проживёт ли он? Трудно сказать. Анна стала его единственным источником воздуха, без которого можно разве что валяться в полубреду. А она? Выдержит ли она всё, что сталось, особенно после этих роковых новостей? Офицеру страшно захотелось её обнять. Сколько силы в этой хрупкой девушке и какой дорогой ценой она даётся. Анна не позволила себя утешать там, в больнице, но, черт возьми, он же слышал её храбрящийся из последних сил голос, видел влагу в глазах и судорожные бесшумные сглатывания. И это его женщина, его любимая женщина, которую он попросту не смог уберечь. И тут Проскурина будто ударило током. А ведь правда, она — его. Что бы между ними ни случилось, он её любит, и никакие обстоятельства, насколько страшными бы они ни казалось, ничего в этом не изменят. Они всё ещё остались друг у друга, всё ещё чересчур тесно связаны, и Константин не допустит обратного. Он будет рядом. Всегда и повсюду. И особенно сейчас. Да. Сейчас. Офицер решительно встал из-за стола и направился на улицу. Водитель давно уехал домой, поэтому до больницы пришлось добираться своим ходом. С каждым кварталом МУРовец ускорял шаг. Когда на горизонте показалось белое здание госпиталя, нутро мужчины укололо безумное нетерпение. Он жутко хотел её видеть. Подёргав ручки входных дверей и не найдя открытую, Проскурин стал бить по холодному железу. На звук тут же выскочил сторож. Ругаясь и споря, он всяческими способами отваживал милиционера от дверей, формально кидая ворчливое «не положено». Однако, как только перед его лицом возникла красная корочка, старик бросил безразличное «черт с тобой» и удалился на рабочее место. В больничных коридорах было пусто. Ленивое эхо от тяжелых шагов резало гробовую тишину. Мужчина подошёл к палате, осторожно открыл дверь и, задержав дыхание, неслышно ступил внутрь. Анна по прежнему лежала на кровати, кажется, даже в том же положении. Её тонкие плечи утопали в пышной пуховой подушке, голова была повёрнута в сторону раскрытого окна, а рука, из которой так безжалостно торчал катетер, робко сжимала краешек одеяла своими холодными пальцами. Проскурин подошёл к постели и заглянув в бледное лицо женщины. На щеках виднелись две еле видимые полоски от слез. Сердце с новой силой сжалось в груди. Господи. Когда-то он обещал себе, что сделает эту невероятную во всех смыслах девушку самой счастливой на свете, закроет от всего нежелательного и убьёт любого, кто попытается хоть как-то её обидеть. А теперь что? Теперь он стоит и беспомощно смотрит в полумраке больничной палаты на едва ли равномерно вздымающуюся грудь и чуть припухшие от влаги, закрытые глаза. Через приоткрытое окно в помещение влетел морозный воздух осенней ночи, тут же окатив волной ощутимого холода. На тонкой коже блондинки проступили мурашки и она невольно попыталась закрыться от дуновений, кутаясь в тяжелое одеяло. В душе Константина поднялась лавина теплоты. Боясь лишний раз прикоснуться к хрупкому телу, он аккуратно накрыл её маленькое, холодное запястье своей большой ладонью и неуверенно прошептал: — Аня. Нет, он не оставит её. Ни сейчас, ни когда-либо позже. От чуткого сна и контраста температур женские веки чуть дрогнули, а позже несмело открылись совсем. Мельком оглядев палату, девушка перевернулась на другой бок и собралась было заново закрыть глаза, как вдруг взгляд зацепился за широкий силуэт, стоящий прямо над ней. Дорофеева тут же испуганно замерла. — Тише, Ань, — поспешно произнес Проскурин, — это я. Порядка нескольких секунд блондинка разглядывала в темноте черты лица, а затем, придя в себя ото сна и вновь осознав всё произошедшее, едва слышно отозвалась: — Костя? — голос звучал сухо и хрипло, — что ты здесь делаешь? Интонация была почти безразличной, монотонной и уставшей. Тяжелые веки с трудом размыкались, изучая незваного гостя. Офицер всматривался в бездонные глаза и пытался выискать там хоть какую-то искорку, не потухшую под гнётом обстоятельств. — Я не хочу оставлять тебя одну, — негромко ответил он. Некоторое время Анна молча смотрела перед собой, будто не слыша его реплики. А затем её губы тронула грустная усмешка и, повернув голову в сторону окна, она сдержанно сказала: — Я в порядке. Константин продолжал сочувственно смотреть. В порядке, да. Только остатки выплаканных слёз застыли в глазах и блестят под светом Луны. Только пальцы лихорадочно сжимаются в кулачок до побеления костяшек. Только неровные выдохи оглушают острый слух и у самого вызывают жгучие слёзы. — Ань, — мужчина медленно опустился на её постель, шумно выдыхая. Он поглядел куда-то вверх и, устало нахмурившись от мучившей вины, тихо произнёс, — прости меня. Девушка прикрыла веки, ничего не ответив. Проскурин посмотрел на неё и вновь опустил глаза. Не подпускает. И не подпустит — будет осторожничать и обходить, любой ценой сдерживая эмоции. Сгорит от боли, захлебнётся в собственных рыданиях, но промолчит и проглотит. Он же знает ее. Напустит маску безразличия, а сама будет сходить с ума от страха, как только солнце зайдёт за горизонт. Её и раньше пугала темнота, порой доводя до паники и встряхивая военные травмы. И даже офицер не всегда мог помочь с ней справиться, а уж теперь. В комнату ворвался ещё один порыв ветра. Вяло скрипнула форточка. Мужчина размышлял, хаотично перебирая пальцы. А может, ей правда лучше сейчас одной? С бедой надо переспать, пусть эта ночь и окажется хуже всяких кошмаров. Вдруг его присутствие делает только больнее, бередя то, что девушка долго пыталась залечить? Уговоры совести вселяли в подполковника уверенность в необходимости уйти. И он уже было почти поддался, почти попытался встать, как вдруг краем глаза заметил рваную дрожь из-под одеяла. Испугавшись, Проскурин резко обернулся и тотчас же впал в растерянность. Она плакала. — Аня, — поспешно позвал он, проходясь ладонью по ткани, — Ань, —офицер нащупал её руку и взял в свою, крепко сжав. Девушка пыталась совладать с собой, это было видно. Она стойко сопротивлялась слезам, стремясь наглухо их запереть внутри себя. В поисках опоры Анна даже неосознанно сжала кисть Проскурина в ответ, но едва ли это помогло. — Тщщ, — плавно протянул мужчина. Он подался вперёд, аккуратно привлекая вымотанное тело к себе, и невесомо коснулся губами женского лба. И тут всё резко вернулось. Все мысли, все домыслы и осознания вновь обрушились на и без того издёрганную душу после недолгого забытья. Блондинка, не справившись с напором, отчаянно припала к груди подполковника. Её тело мелко дрожало, в глазах встала щипающая влага и сейчас, пытаясь не утонуть в накрывающем шлейфе чудовищных действительностей, она беспомощно схватилась за борты мужского пиджака, будто желая спрятаться там от всего пугающего. Константин крепко прижал Анну к себе, скрывая в объятиях. Он понимал её состояние. Возможно не так колко, не так остро, но не менее больно и убийственно. Когда-то что-то пошло не так и теперь наворочено столько дел, столько ошибок и глупостей, которые стали роковыми; которые перечеркнули в один момент всё, что нервно и чертовски трудно строилось годами. Маячившее на горизонте тихое счастье грубо разбилось о камни, добив осколками всех, кто так искренне тянулся к нему. И теперь не осталось ничего из того, что было. Офицер старался больше укрывать Анну, давая чувствовать хоть какую-то защищенность в этой чёрной, глухой осенней ночи. Он что-то успокаивающе нашёптывал в светлую макушку и гладил по шелковым волосам. Его губы периодически нежно касались бледных щёк. В один момент Дорофеева подняла доныне безвольные руки и робко обняла мужчину в ответ. Проскурин с трепетом догадался —она жалеет и его. Жалеет, потому что ему досталось не намного меньше. Потому что оба натерпелись, оба наломали дров и обоим теперь нести ответственность, будь она неладна. *** Время шло, мерно шагая минутной стрелкой по циферблату. Девушка постепенно успокоилась, вновь умышленно взяв себя в руки. В её уставших глазах читалось бессилие и опустошение. Душа была вывернута и выжата, как какая-то губка, и теперь в ней царило полное безразличие. Но в то же время оно было весьма шатким. Стоило бы Дорофеевой сейчас вновь остаться одной, и волна безотчетной безысходности пуще прежней накрыла бы её с головой. Стойкая и мужественная, с платиновыми нервами и отличным самоконтролем, Анна чувствовала, что не справилась бы с ней, сойдя, наконец, с ума от всего съедающего изнутри. И, кто знает, может быть так было в сто раз проще и лучше. Но она не одна. С ней Константин, и женщина чувствует его присутствие, покровительственное и успокаивающее, не только физически. — Ань, тебе надо отдохнуть, — сказал мужчина. Тело девушки едва ощутимо вздрогнуло, тут же напрягшись. Она боится. Как и предполагал Проскурин, после всего перенесённого она боится остаться один на один с темнотой, где окажется бессильна против своих страхов и чудовищ. — Я буду с тобой, — добавил офицер. Он осторожно расцепил её тонкие пальчики, на миг сжав их в своей руке, и не спеша вернул женщину на подушку. С заботливой настойчивостью натянув на неё одеяло так, чтобы точно не могла замёрзнуть, сел рядом, откидываясь на спинку кровати, и вновь крепко обнял. — Постарайся поспать, — его губы нежно коснулись её виска, задержавшись там на несколько секунд, и мужчина наконец-то почувствовал, как Анна понемногу расслабляется, устало кладя голову ему на плечо. — Костя, — еле слышно прошептала она, будто убеждая саму себя, что он действительно здесь. Её веки тяжело сомкнулись и спустя пару минут Дорофеева погрузилась в относительно спокойный сон. Подполковник просидел, должно быть, около часа. Время от времени он слегка разминал её руку с катетером и перебирал волосы, жадно наслаждаясь желанной близостью. Лишь когда мужчину самого понемногу начало клонить в сон, он, с немалыми усилиями разлепляя веки, решил пойти подышать воздухом. Стараясь не шуметь, Константин не спеша поднялся с кровати. Напоследок окинул фигуру Дорофеевой оценивающим взглядом и вышел из палаты, направившись к дверям запасного выхода. Свежесть, будто пощечина, ударила в лицо, пробуждая и оживляя. Проскурин вгляделся в ночное небо и, достав из внутреннего кармана пиджака давно не использовавшийся портсигар, молчаливо закурил. Никотин отрезвляюще действовал на нервную систему. С каждым вдохом нутро наполнялось новой умиротворенно-неторопливой размеренностью, и окуналось в долгожданную передышку. Начинало казаться, что всё больше хорошо, чем плохо. Внезапно за спиной раздался возглас. — О, — из тяжелых железных дверей вышел главврач. Он достал пачку отечественных сигарет и сунул одну из них в зубы, с добродушным видом подходя к подполковнику, — так вот кто посреди ночи ломился, — фамильярно похлопал по плечу, — ну что, навестили свою ненаглядную? — Навестил, — коротко ответил Константин. — Вы не волнуйтесь, — вновь продолжил доктор, — с ней всё хорошо. Недельку-полторы полежит, и выпишем. — Так долго? — удивился мужчина, — зачем, если всё хорошо? — Ну, голубчик! — Врач рвано усмехнулся, отводя взгляд и, сделав новую затяжку, ответил, — нужно посмотреть, как протекает беременность, как организм к ней адаптировался, — кольца дыма полетели вверх, понемногу рассеиваясь в воздухе, — месяц не наблюдаться, шутка ли! Месяц. А ведь всего какой-то месяц назад всё было хорошо и просто. Они отдыхали в солнечном Пятигорске и строили счастливые планы на будущее. Стоп. — Как — месяц? — Проскурин озадаченно уставился на оппонента. Тот, в свою очередь, остановил руку на полпути к лицу и непонимающе взглянул на МУРовца в ответ. — Вы уверены? — донимал подполковник, — это точно? Врач оценивающе пробежал по нему глазами. — С точностью до дня не скажу, но срок четыре-пять недель. Эти слова в который раз за день ударили Константина обухом по голове. Только теперь было что-то не то. Он был не выбит из колеи, а, наоборот, со всей силы вздёрнут и впихнут обратно в строй. Месяц, черт возьми! Месяц! Глаза суетливо забегали, ладошки похолодели. — То есть я буду отцом? — себе под нос проговорил офицер. Он несколько секунд не мог поверить в услышанное, а потом, будто по щелчку осознав всё в полном объёме, воскликнул абсолютно уверенно, — я буду отцом! Медработник смотрел на него и снисходительно улыбался. Бывают же чудаки. Врача не удивило и идущее следом внезапное «надо же сказать Ане». И даже резкий рывок с места вглубь корпуса больницы. Он, усмехнувшись, посмотрел вслед удаляющемуся папаше, и иронично сказал: — С прозрением! А затем поднял глаза на яркие звёзды, которых, казалось, не было, когда тот только выходил. И, потушив догорающую сигарету, мягко улыбнулся и пошёл на рабочее место. А Проскурин спешил возвратиться в палату, где сейчас безмятежно спит его любовь. Он непременно расскажет всё утром, когда она хорошенько выспится и отдохнёт. И будет радость, и будут слёзы, и будут долгие и трудные разговоры. Но, как бы там ни было, будет ещё и начало новой, совместной и бесконечно счастливой истории. И несгораемая в любых обстоятельствах любовь. И свадьба. И дети.