У тебя есть все ключи

Все зачеркну и твердой рукой С новой строки, без запятой. А сколько нужно слов - хоть убейте, не знаю Они, говорят, собираются в стаи, В ненужные фразы, я их ненавижу, Ты стой где стоишь, не ближе! (Вельвет «Молодой и голодный»)

— Гино… Гиноза поднимает вверх раскрытую ладонь и не оборачивается, говорит сухо: — Мое дежурство закончилось, — а после выходит за дверь. Можно, конечно, пойти за ним, но Гино может выйти на улицу, а Когами нет. И Когами, вздыхая, поворачивается к своему монитору. Его не очень беспокоит, как это выглядит со стороны и что об этом всем думают остальные. Тут и думать особенно нечего: просто Гино теперь говорит с ним только по работе. И на работе. Когда дежурство заканчивается — заканчивается и эта иллюзия контакта. Масаока отодвигается от своего стола, мгновение вопросительно смотрит, похоже собираясь предложить немного виски. Когами пытается улыбнуться, и Масаока качает головой. — Твое дежурство тоже кончилось, шел бы ты… Когами хмурится и мотает головой. У него почти ничего не осталось после «дела об образцах», только он сам и его работа, так что… Так что он сидит за компом до упора. До того момента, когда даже Масаока не выдерживает и бросает свои уговоры, а глаза начинают болеть. Тогда Когами закрывает их и откидывается на спинку кресла. Гино выходит стремительно, чтобы только не слушать, не слышать… ничего. Он торопится и даже едет домой. Сам, не на автопилоте — это отвлекает. Дорога мчится вперед, а вместе с ней мчатся и мысли Гино. Они никуда не исчезают, не испаряются, как бы он не пытался их контролировать. Он инспектор, и его должны слушаться. И слушаются, все, но только не собственные мысли. И все еще не Когами. Гино не хочет вспоминать, но болезненно помнит всё. Помнит, как просил… просил Когами не сметь, просил продолжать лечение, но Когами выбрал. Как и тогда — он выбрал наплевать на все, наплевать на Гино. Он снова и снова выбирал чертову работу, а не Гинозу, и это убивало. Гино мучился и тосковал, бесился, но ничего не мог сделать… Ни с Когами, ни с самим собой. Когами поступил так же, как и Масаока когда-то. Но… Гино мог не думать о Масаоке. По крайней мере 24 на 7. Он давно привык, и многое в жизни отвлекало его от предательства… отца. Отвлечься же от Когами оказалось невозможно. Все вышло так, как не должно было случиться никогда, и Гино проклинает себя — он же знал! Он так давно знал Когами и все его заморочки… Знал, как тот увлекается. Это восхищало, но делало Когами далеким. Даже тогда, когда они уже были вместе. Гино входит в свою пустую квартиру и не включает свет. Садится на край банкетки, не разуваясь. Нужно занять себя чем-нибудь, но не хочется совершенно ничего. Гино мается. Мается каждую секунду, пока раздевается, и потом, когда разогревает ужин, и в тот момент, когда он подносит вилку ко рту, понимает, что его сейчас стошнит, и швыряет ее в стену. Ему мерещится теперь запах сигарет Когами. Гино запрещает Когами курить, и хотел бы запретить ему пахнуть, но… Но Когами все же только сам себе хозяин. А Гино ломает. Он думал, это пройдет, но… за две недели ему стало лишь хуже. Тем более, что Когами не оставлял попыток с ним поговорить. Гино кривился, молчал, выпроваживал, цедил: «Это не твое дело». Хотел бы думать: «А мне нет никакого дела до тебя», но думал о Когами гораздо больше, чем о любом деле. Гино сам приехал забирать Когами из центра реабилитации. Он никому не мог позволить этого, ему нужно было хотя бы теперь все контролировать. Одно это и утешало, создавало иллюзию того, что все в своей жизни он решает сам. В первый же вечер на инструктаже Гино расставил все точки над «и». Работа. Теперь между ним и Когами нет ничего общего, только работа. Та самая, которую Когами выбрал вместо него. Гино хотелось кричать, но он старался чеканить слова, не повышая голоса. — Теперь ты подчиняешься мне. Во всем. Когда я говорю прыгать, ты прыгаешь, когда велю стоять — стоишь. Ты не смеешь и шагу ступить без моего разрешения. Обо всем что ты делаешь — отчитываешься мне. И ни с кем ты никуда не ездишь, ни с кем… кроме меня. И, косясь на Масаоку, добавил: — К тебе это тоже относится. Тот кивнул и развел руками, Гино сделал жест рукой, отсекая все слова. Больше они ему были не нужны. Пусть у Гино больше не было Когами — он сам так решил, но… у него все же была возможность контролировать его. Не давать влезать ни в какие глупости, все время держать руку на пульсе. Того ли он хотел и с Масаокой? Видимо, да. Их жизни теперь принадлежали Гино без остатка, но это было слабым утешением. Гино любит Когами так сильно, что не может перестать. Такое чувство не заканчивается, оно течет по венам и выжигает изнутри. Так опасно, так, что оттенок все время колеблется, и приходится пить успокоительные. Они работают не слишком-то хорошо. Но Гино почти верит, почти чувствует, как огромная любовь теперь превращается в ненависть. Того он и хочет, но ему не становится легче. Ему тяжело работать с Когами, трудно даже нормально дышать рядом с ним. И Гино старается не переходить на личное. Ему удается достаточно хорошо и… мучиться вообще-то должен был Когами. Только он. Гино уходит в работу с головой. Дело сейчас не слишком-то увлекательное, зато кропотливое. Оно требует внимания и времени. И Гино отдает ему все, что есть. Чтобы ни на что другое не оставалось места. Вот и сейчас… Он вдруг вспоминает, что у него есть старый архив Бюро, а в нем есть несколько десятков материалов, которые лучше него все равно никто не посмотрит. И решает вернуться на работу. Еще только войдя в стены ведомства, Гино знает — Когами здесь. И никуда не может деться. Хоть что-то… Больше он себе не хозяин. Он никуда не исчезнет. «Я его хозяин, » — мелькает шальная безумная мысль, что Гино мог бы приказать Когами гораздо больше, чем себе позволяет. Нечестно… И Гино почему-то волнует бесчестность и безжалостность такого поведения. Он мог бы получить все, но… не потому, что Когами его выбрал. Не потому, что всему предпочел. В отделе тихо, только электрический шорох, как будто малютки-электроны бегут и бегут по своим делам. Когами каждый день пробует поговорить с Гино. Иногда даже переходит на крик, но Гино остаётся невозмутим и очень обижен. А Когами очень скучает, но кажется… Руки невольно сжимаются в кулаки: Когами вовсе не готов отпускать или сдаваться. Хотя, как показывает практика, Гино может не разговаривать и годами, как с Масаокой. Когами вздыхает и встаёт из-за стола, подходит к столу Гино. Тот даже пересел после того, как Когами разжаловали. Когами осторожно трогает кактус пальцем. Гино и сам такой сейчас — весь ощетинившийся, колючий. Не сказать, что чужой, но неприступный. Гиноза успевает застать момент, когда Когами отрывает руку от его кактуса. Болезненно изогнутое тело кактуса, кажется, льнет колючками к ладони Когами, и Гино сердится. Он даже взбешен, и все усилия уходят на то, чтобы сдерживать это бешенство. Когами снова путает все планы Гино, снова нарушает все правила и… он снова близко. Меньше всего Гиноза ожидал увидеть Когами в кабинете. Когами вздыхает снова и думает уже сесть в кресло Гино, но тут слышит резкое: — Что ты делаешь за моим столом? Когами поднимает голову и встречается с Гино взглядом. Кроме прочего, можно бы удивиться, что правило рабочего дня нарушено, но Когами не собирается тратить на это время. — Скучаю по тебе, — говорит Когами и делает шаг к Гино. Голос Когами звучит, как заклинание: обхватывает собой, вместе с воздухом вползает в легкие, поднимается по горлу и туманит разум. Когами шагает, и Гино становится жарко. Ледяная корка, что он выстроил вокруг себя, стремительно тает рядом с Когами. Превращается в воду, и Гино словно и есть эта талая вода. Та, что нагревается от горячего дыхания и стука сердца Когами и взмывает вверх паром, чтобы Когами вдохнул. «Меня…» «Нет…» — думает Гино. — Не… смей, — говорит Гино резко и громко, имея ввиду вот это вот все, — трогать мой кактус. И это означает: не смей трогать меня! Гино понимает, что его бьет дрожь. Дрожь желания и безумия, что накатывают. Он знает, что Когами нельзя подпускать близко, нельзя, потому что тогда Гино растает в его руках и снова станет ему совершенно подвластен. Ведь… Когами не был его, но Гино, конечно, был Когами. И все это недопустимо. Нужно что-то менять. Гино приоткрывает рот, и ему кажется, что со словами он выдыхает пламень: — Не смей меня трогать… — шепчет Гино, но шагает к Когами. И вдруг становится совершенно все равно до приличий и не столь важно оказаться честным… Гино готов сойти и за подлеца — лишь бы не потерять управление. Глаза Когами горят, и в них столько всего. Он все еще — солнце. Когами для этого не нужно ни чистого психопаспорта, ни звания инспектора, ни других символов власти, ни даже свободы. Как оказалось. А Гино не переставал хотеть Когами. Никогда. Гино делает еще два шага вперед, сокращая расстояние между ними до абсолютного ничего. Он решает так, вот прямо здесь и сейчас, сам. Он наступает еще, вжимая Когами в стол, вынуждая присесть на край и чуть откинуться назад. — Не смей так говорить, это — неправда! — Гино хотел бы приказывать, но он скорее кричит громким шепотом, гневно и рвано. «Ты не можешь скучать, если бы ты скучал, то…» — у этой мысли нет конца, ее не следовало и начинать. Сердце бьется теперь Гино в уши, ухает как в колодце, а кончики пальцев покалывает от нетерпения. — Но ты сделаешь все, что я скажу. Потому что я твой инспектор. И если я приказываю, ты должен выполнять. Гино захлебывается этой мыслью, понимая, что не остановится. Не сейчас, не тогда, когда Когами так близко, и нужно… — И тебе понравится, — заканчивает Гино внезапно и, страхуясь от своеволия Когами, прижимает его ладонь к столу, а в второй рукой резко дергает Когами за ворот, расстегивая, почти разрывая его рубашку, и впивается губами в его рот. Целовать, конечно, нельзя, но Гино теряется в собственных правилах. Правилах безопасности, но сейчас нет ни одного шанса на безопасность. Гино опасен, он — огонь, под которым оказался Когами. И Гино целует жадно, до боли впиваясь губами в губы, а языком, вползая глубоко, притягивая Когами к себе за затылок. Гино отпускает руку Когами, только чтобы рвануть молнию на его брюках вниз и накрыть его член ладонью. Твердый, горячий. Если даже не скучал Когами, то его член точно ждал. Гино сдвигает белье и ведет по члену Когами вниз, вверх и снова вниз, дразня, управляя, а потом останавливается и дергает рубашку снова, кладет ладонь на обнаженную теперь грудь Когами и замирает на миг, потому что сердце Когами бьется Гино в ладонь. И сердце Гино отвечает в такт, устремляется на волю, пытаясь выпасть из груди. Словно Когами магнит. И все это время Гино болезненно тянуло к нему. А сейчас сила притяжения зашкаливает — нет ни одной причины остановиться. Главное не думать о том, что будет потом. Гино нужно чувствовать, что Когами хочет его. Хочет так, что не может ничего кроме как отвечать, кроме как стонать, кроме как подаваться навстречу. И думает, только о нем. — Хорошо, — только и говорит Когами, когда у него появляется возможность хоть что-то сказать. В том, что ему понравится он даже не сомневается. От каждого движения Гино хочется стонать, и Когами сжимает зубы. Не из гордости, конечно, просто последнее, чего Когами хочет, это чтобы их услышали и помешали. Только не сейчас. Когами действительно скучал, не только по сексу, гораздо больше по тому, чтобы Гино говорил с ним, но хотел Когами с каждым днём все сильнее. И с тех пор, как Гино объявил свои новые правила, Когами не позволял себе даже дрочить. Как будто неправильно было думать о Гино, который запретил им отношения. Можно бы сказать, что Гино его бросил, но Когами знает, что эту идею Гинозе не продать. Да и сам так не считает. Гино именно что пытался запретить и себе, и Когами быть вместе. Только работа. Когами принял это, как принял весь шквал гнева Гино. Первое время Когами еще не понимал до конца, что теперь будет, насколько изменится. И только тогда, когда Гиноза вез его из центра, наконец, усек. То насколько он обидел Гино. И что потерял его. Но Гино все еще здесь, в Бюро. А мог бы уволиться. Даже точно бы уволился, если бы не хотел больше видеть его и Масаоку. Но Гино оставался, а значит оставался и шанс для Когами. И, в целом, секс на рабочем столе Гино точно лучше, чем ничего. Когами соглашается. В общем-то Гино и не предполагал отказа, но Когами не сдался и не подчинился, а именно… согласился. И голос его звучит так, что Гино прошибает, словно легким электрическим разрядом, и стояк становится сильнее. Когами не был послушным ни… когда. И почти никогда не уступал инициативу. Это не было соперничество и не были отношения власти, просто… просто Когами был таким, что Гино не успевал опомниться, как руки Когами уже управляли им сами собой, словно и не понимая этого толком. Все что было между ними кончилось, но… то, что происходит сейчас — новое. И оно нравится Гино до головокружения. Ему кажется, что он летит или едет на бешеной, запрещенной скорости, хотя в жизни он сделал так всего один раз. Когда Когами отказался проходить реабилитацию дальше. То есть не так уж давно. Поэтому Гино помнит то чувство и с удовольствием обнаруживает его сейчас. В гораздо менее самоубийственны обстоятельствах? По крайне мере, Гино не собирается отпускать контроль. Он будет решать: когда, сколько и как. Только то, что Когами нравится, срывает тормоза. И… Гино думает, что понятия не имеет, где у него предел. Чувства хлещут через край. Когами поднимает руку и тянется к вороту рубашки Гино, но тот вдруг шипит, сильнее обхватывает член Когами и повторяет: — Не смей меня трогать. Гино знает, конечно, знает, что Когами хочет ответить, хочет касаться, хочет чувствовать, хочет по-своему. Но Гино не простил его, и не собирается позволять этого. Он даже подозревает, что это будет трудно для Когами, но остается непреклонен. Только так, как Гино решил. Шансов на послушного Когами почти нет, но… вдруг? Теперь Гино одновременно хочет, ненавидит и все же… нуждается, любит. И хотел бы перестать. Любить, не трахаться. Отпустив губы Когами, Гино смещается к шее, он то ли целует, то ли кусает и, кажется, оставляет засосы. Хотя раньше, почему-то имело значение, что их увидят. Теперь имеет тоже, но прямо противоположное. Гино оставляет на Когами следы, словно подписывает его, словно оставляет его за собой и предъявляет на него права. И это разливается волной, особенно когда Гино замечает, что Когами сжимает зубы, и понимает, что так он сдерживает стоны. И тогда Гино кусает его чуть сильнее, в плечо, ускоряя движение по члену на несколько секунд, чтобы замедлиться, провести по головке вскользь и остановиться. Гино хочет смотреть: смотреть, как Когами плавится в его руках и полностью отдается, как он хочет и вот-вот может кончить, почти в любой момент, но удерживать его на грани оргазма — восхитительно. Настолько, что совершенно одетый Гино и сам уже стоит на той же грани. Он смотрит в бездну. Точнее в глаза Когами, и Бездна смотрит на него. Это неправильно. И ненормально. И точно не одобрено Сивиллой, но Гино совершенно похуй. Он отпускает член Когами и проводит пальцами по его губам: большим по верхней, а потом по нижней — заставляя рот Когами приоткрыться. — Не сдерживайся, — Гино обжигает шепотом и языком ухо Когами, но вместо стона чувствует дыхание, и как Когами касается его пальцев губами. Так словно это не пальцы. Гино мотает головой, отдергивает ладонь и сжимает одной рукой член Когами, а другой его задницу, снова раскрывая языком его рот. Когами опирается ладонями о стол, это позволяет сохранять равновесие, раз уж касаться Гино он не может. Когами легко бы нарушил этот запрет, но внутри него все же остается сомнение: Гино может и уйти, если не слушаться его уж совсем открыто. Кроме того, Когами нравится это чувство… Он не чувствует себя ни униженным, ни подавленным, но, пожалуй, сейчас он действительно до конца понимает, как это принадлежать. Доверять настолько, чтобы не пытаться ни сделать все по-своему, ни ускорить. Когами подается навстречу Гино, сжимает край стола ладонями, и когда Гино отпускает его губы, все же стонет. Гино пьет его стон и пьянеет. Несильно, не расслабленно, но восхитительно, шалея. Внутри Гино живет цунами, точнее сам Гино — цунами, и ему хочется захлестнуть Когами волной и унести за собой. Возможно на дно? Они оба словно уже там, и Когами касается дна руками, и воздуха нет, только углекислый газ, что они выдыхают друг в друга, отравляя и позволяя наконец-то не терпеть, не стараться, не просчитывать, а решать и брать. Гино хочет забрать Когами, поэтому он не останавливается. Он целует его в уголок рта, теперь нежно, смещается с задницы к бедрам, спуская с Когами брюки, так, что как только он снова приподнимается на руках навстречу Гино, они падают. Гино смотрит, как у Когами стоит на него, как он дышит, как чуть дрожат ресницы сомкнутых век, как пресс переливается кубиками и становится влажным от пота, как Когами приоткрывает рот… Гино ласкает Когами и запоминает его новые стоны. Гино дышит прерывисто, и только одно дыхание и выдает его. Все остальное он контролирует, от совершенной нежности без паузы переходя к жарким, резким и, может, немного болезненным движениям. Он дразнит, конечно, Когами, но сам распаляется так, что… Гино знает, что хочет, чтобы Когами кончил, кончил с ним, но… не так, а тогда, когда Гино будет внутри. Ему необходимо почувствовать все же как… Когами обнимет его. Не руками — это нельзя, но всем собой. Теперь Гино гладит внутреннюю сторону бедер Когами и чуть втягивает в себя его сосок, такой же твердый, как член, налитой. Когами выглядит совершенно разобранным, волосы торчат в беспорядке, рубашка колышется, на коже блестит пот, все мышцы напряжены, а губы алеют, зацелованные и искусанные. Гино впервые видит его вот таким или впервые замечает, что Когами бывает с ним таким? Гино любуется и даже на миг замирает от восхищения. — Ты мой, — утверждает он, чтобы унять тревогу, странное чувство, что… Когами ведь… — Только мой, — Гино чуть наступает, оказываясь коленом между коленей Когами, только успевая скинуть подставку с карандашами, прежде чем уложить Когами на стол. Они никогда не занимались сексом так и, видимо, зря. Гино даже стол не жалко, он радуется только, что тот цивилен, убран и почти пуст. Гино смотрит на Когами сверху вниз и думает, что его темные волосы на светлом дереве стола выглядят охуительно. — Я хочу тебя, — Гино решает все же признать очевидное и… окончательно решается на то, чего хочет. Самому кончать с Когами — опрометчиво. Но… Гино знает, что сможет уйти. Потом. Сможет, не оглядываться. Потому что это он решает, когда вернуться, он решает, когда повторить, значит — не страшно. Гино старается думать, что это просто… Такая компенсация, что он не будет нуждаться в Когами, но пишет языком на его груди — люблю, а потом скусывает эти слова, расстегивает ремень и дергает вниз молнию на своих брюках. Когами приподнимается на локтях и ждёт. И сейчас на острой грани возбуждения это действительно трудно, но стоит того. Гино касается, и Когами выгибается навстречу, замирая в своем ожидании, а потом Гино забирает его. И от одного его движения навстречу, Когами захлёбывается вдохом и восторгом. Его срывает, и Когами обнимает Гино, притягивая его к себе. Гино не мешает, это и невозможно, потому что сейчас они становятся одним, сливаются. Гино хочет рук Когами, что притягивают его. Он забывает о правилах, которые придумал сам. И вспоминает только, когда оргазм заканчивается, а вместе с ним и время и… Воля закончилась бы тоже, но Гино помнит, как уходил Когами. Поэтому он осторожно снимает с себя руки Когами. — Я не разрешал, — говорит Гино серьезно, даже усмехнуться не может. Он боится, что Когами пожалеет о случившемся, он так хочет знать, что нет! Но застёгивает брюки и больше не смотрит на Когами. Потому что ему пора, пока Когами не оказался где-то гораздо ближе, гораздо непоправимее, чем в его постели. Гино некстати снова вспоминает оргазм, но лишь выше вздергивает подбородок. «Я вернусь, когда захочу, — крайне успешно убеждает себя Гиноза. — Если я захочу, я получу Когами снова.» Эта мысль кажется потрясающе новаторской, поэтому она и правда утешает. Гино хотелось бы только… Чтобы Когами останавливал его, чтобы… Оттого он идёт быстрее, чтобы Когами не успел, чтобы Гино не узнал, что тот не станет пытаться.