Божественная слабость

      Солёное море, свежесть воды, отголоски крови — бездны — и Чжунли осознаёт, что попал очень прочно.       У одиннадцатого Предвестника Фатуи — нежные рыжие волосы, забавные тёплые веснушки на кончике носа и щеках, пронзительный голубой взгляд и умопомрачительно заразительный смех. Чжунли невольно задаётся вопросом: у Царицы привычка брать в личный авангард настолько прелестных омег — или это только Чайлд Тарталья такой?       Чжунли сдержанно улыбается ему, пряча руки за спину и отыгрывая роль галантного и сдержанного джентльмена, и в уме считает до десяти, чтобы не сметь бросить лишний раз взгляд на открытый участок живота, дабы не смущать омегу. Один, два, три — Чжунли кивает на какой-то вопрос, к собственному стыду забывая слушать; четыре, пять, шесть — в голове — пометить-укусить-съесть-растерзать-использовать; семь, восемь, девять — Тарталья неловко смеётся, пряча взгляд и предлагая куда-нибудь сходить поужинать; десять — перчатки безжалостно рвутся из-за напора острых когтей, которые физически уже нельзя было сдержать.       Чжунли извиняется, сказав, что они обязательно встретятся после его работы — долг не ждёт, и уходит прочь, ощущая, как дрожит земля под тяжёлой поступью.       Испорченные перчатки отлетают в мусорку, и альфа нервно — он действительно нервничает?.. — ходит по своему кабинету туда-обратно, пытаясь взять себя в руки. Или — когтистые лапы. Что угодно, только бы заткнуть того голодного жадного дракона, что так внезапно пробудился после вот почти двух тысяч лет спячки.       Хутао бойко подсыпает ему ещё больше бумажной волокиты, чему Чжунли только рад — думать о причинах такого своего поведения не хочется. В конце концов, он альфа, который не ублажал свои драконьи инстинкты уже слишком давно. И в конце концов, нет ничего зазорного в том, что ему понравился Тарталья — хорошенький омега с длинными ногами и мягкими бёдрами. Мягкими — потому что Чжунли хочет, надеется, что они такие и есть. Чтобы укусить, попробовав на вкус. Смять в руках. Зарыться в них.       Бумаги остервенело отлетают в сторону.       Контролировать себя оказывается куда проще, стоит им оказаться вдвоём.       Тарталья чересчур громкий и активный, и явно пытающийся это сдерживать — и Чжунли может только улыбаться, в который раз утверждая, что всё в порядке.       Удивлением — молчаливым — стала манера Предвестника распоряжаться со своими деньгами. В моменты, когда тот без жалости расставался с баснословными суммами денег, Чжунли видел в нём что-то другое — мягкое, детское. Словно ребёнок, который никогда в жизни не видел конфет и теперь боится, что подаренную ему сладость кто-то отберёт.       Так что, когда Тарталья сказал, что Чжунли явно не умеет рассчитывать свой личный бюджет, раз так пользуется привилегиями и чужим банковским счётом, он только усмехнулся, пожав плечами. И кто это здесь ещё не умеет рассчитывать бюджет?       Потому что Чжунли уже дважды за неделю отвёл его от не самых честных продавцов, мягко хватая под ручку и уводя прочь со словами «я знаю местечко, где делают игрушки более качественно». Сорящий деньгами Тарталья — лёгкая наживка для портового города, любящего большие деньги.       И как Тарталья ест в любом из ресторанов: немного неуклюже, но с горящими от восторга глазами, даже когда печёт так, что текут слёзы. Яростно благодарит Сянлин за каждое блюдо и так невинно обращается к Чжунли, мол, спасибо, сяньшен, что показали это место, и самому Чжунли хочется пробить когтями стол.       Слёзы на глазах Предвестника — пусть и вызванные не эмоциональными переживаниями или чем-то более — искусство. Чжунли выдыхает рвано, отвлекаясь на бегающую туда-сюда за салфетками Сянлин, и сам за собой не замечает, как злобно отбирает их у девушки. Чтобы сесть ближе, вдохнуть солёного морского запаха, коснуться заплаканного лица с улыбкой во все тридцать два, и стереть слёзы, которые вызывают у старого дракона слишком много чувств.       Сянлин, кажется, даже не обращает внимание на это — сбегает к другим клиентам; Тарталья хихикает неловко, но отвернуть головы не смеет словно инстинктивно — смотрит прямо, позволяя Чжунли себя вытереть. И совершенно не подозревая о том, что молчаливость сяньшена во время этого процесса связана не с какой-либо серьёзностью ситуации, а с тем, что тот боится обнажить клыки или длинный драконий язык, который всамделишно желает слизать солёные следы с лица пока-не-своего омеги.       — Вот это сопли развёл, — Тарталья отшучивается, начиная краснеть под пристальным взглядом Чжунли, но отстраняться и сам не спешит. — Простите, сяньшен. Я ещё немного не привык к здешней еде. Да и к палочкам… кажется, Вы обещали меня немного подучить, да?       Чжунли выдыхает, расслабляясь. В конце концов, взять себя в руки не так уж и тяжело. Он чуть отодвигается, сохраняя дистанцию, но чтобы мочь взять палочки и вложить их в тонкие ладони Тартальи.       Прикосновение опаляет даже сквозь две пары перчаток — его собственные и омежьи. Маленькое сердечко — вырез на ладошке Тартальи — заставляет каменное сердце сделать кульбит, сдержанно прикрыть глаза и вдохнуть, считая до десяти снова.       — Это не так сложно, как кажется, — Чжунли грешит тем, что понижает голос и чуть ли не шепчет, заставляя Тарталью напрячь слух и подставить розовое ушко. — Эти пальчики должны быть прямыми, этими ты двигаешь. Смотри — в этом положении палочки параллельны друг другу… Попробуй сам.       Тарталья подцепляет немного риса и аккуратно подносит ко рту — красные губы размыкаются и резво подхватывают рисинки, юркий кончик языка облизывает палочку. Тарталья расплывается в радостной улыбке, пытаясь взять ещё и ещё — у него очевидно получается куда лучше, и Чжунли просто физически не может выдержать нахождения с ним так близко — поспешно отсаживается, откашливаясь.       — Ты молодец, — Чжунли мягко улыбается, радуясь, как Тарталья весь светится от похвалы. — Ещё немного — и меня переплюнешь.       — Даже не сомневайтесь, господин Чжунли! — он подхватывает кусочек кальмара и отправляет его в рот. — Простите, никак не пойму, почему Вы не любите морепродукты. Как минимум — они очень полезны, слышал, что повышают фертильность...       — Это долгая история, — Чжунли тяжело сглатывает, и точно не из-за травмирующих воспоминаний с морепродуктами.       Тарталья — это о невинности жестов и распутности взгляда, о случайных прикосновениях, о растерянном выражении лица и покрасневших щеках. Он словно по наитию — чувствуя, ощущая чужие эмоции и перенаправленную злобу позади себя — отвечает флиртом на флирт, улыбается ярко и ничуть не стесняется быть милым и забавным. Что сводит Чжунли с ума, когда это всё — нежное, смешное или неловкое — направлено не ему одному.       Почти две тысячи лет ему было дано, чтобы успокоиться, перекроить свою драконью сущность, понять — люди — они не вещи, чтобы страстно хотеть ими обладать. Люди — они прекрасны в своей краткосрочности жизни, в скоротечности времени, прекрасны в своей независимости от всего божественного.       Почти две тысячи лет, наставления нежной Гуйчжун, контроль собственных эмоций, и… всё пошло насмарку из-за дитя моря, бездны и хаоса. Прекрасного в своём неведении целой картины, наивного в преданности службе и в любви к родине и семье.       Чжунли видит, как Тарталья играет с детишками, изображая пиратов, и что-то настолько древнее и нуждающееся просыпается в нём, что впору как можно быстрее покинуть порт и перевести дух где-нибудь за углом. Чжунли замечает, как Тарталья растерянно озирается по сторонам, и как маленькие цепкие пальчики обхватывают его ладошку, тянут за собой, и сердце драконье сжимается так болезненно, что хочется взвыть.       — Сяньшен, а я уже было подумал, что Вы меня одного бросили, — Тарталья неловко смеётся. — Детишки убежали домой обедать, так что… это наш шанс побыстрее добраться к тому торговцу и разобраться. Спасибо ещё раз, что согласились помочь.       Чжунли кивает, чуть улыбнувшись.       — Я рад проводить с тобой время, — он склоняет голову, сгорая внутри от того, как очаровательно краснеют уши у Тартальи. — Вижу, ты очень любишь детей.       — Да, правда, очень, — его взгляд заметно проясняется. — У меня много младших братишек и сестричек. Так что возиться с детьми я умею и люблю, ха-ха…       Чжунли вновь кивает, решая не продолжать эту тему — во избегание неожиданных реакций своего организма в виде очередных порванных перчаток или бегающей по шее чешуи.       Тарталья приводит его к нужному продавцу — обольстительный малый с нечистым прошлым. И понять, исправился ли он, Тарталье не под силу, зато под силу Чжунли — тщательно изучив его товар в виде драгоценных и редких камней и руды.       — Чем же я заимел честь, что ко мне заглянул такой прекрасный омега? Ещё и сам господин Предвестник, — улыбается мужчина, завлекающе проводя рукой в воздухе и совершенно игнорируя Чжунли позади.       — Хочу выбрать камень для кольца в подарок моей дорогой сестре, — Тарталья мило улыбается на эту похвалу. Собственно, всё, что требуется от Чжунли — помочь с выбором и подсказать, не подделка ли в руках у продавца. — Она любит голубой цвет, поэтому мне бы хотелось выбрать для неё подходящий сапфир.       — Это Вы ко мне, по адресу, — продавец довольно потирает руки и указывает ладонью на одну из витрин. — Здесь — лучшие сапфиры, что у меня только имеются. А подскажите, Царица подбирает себе в воинов только самых красивых, я прав?       Тарталья смущённо улыбается на такую откровенную лесть, пожимая плечами, и Чжунли позади откровенно хочет закатить глаза — какая безвкусица. Омега заинтересованно вглядывается в прозрачное стекло и просит достать несколько камней, чтобы сравнить их, и Чжунли уже хочет спокойно подсказать, какие того стоят, а какие — нет, но застывает в удивлении.       Продавец — мужчина, тоже альфа — абсолютно нагло и дерзко использует против него отгоняющие феромоны. Пытается выставить Чжунли за дверь, победив доминантной ноткой запаха, и остаться с Тартальей вдвоём.       Чжунли криво скалится, тут же вдыхая поглубже и прикрывая глаза. Мужчина что-то торочит Тарталье, касаясь его руки, и довольно усмехается, приняв реакцию Чжунли за безоговорочное поражение того.       Архонт честно хотел просто помочь Тарталье с выбором камня. Проконсультировать. Но то, что этот продавец позарился на его собственность, на его драконье сокровище, безнаказанным остаться просто не имеет права.       — Тарталья, — Чжунли делает шаг вперёд, останавливаясь за спиной у того, и кладёт руку ему на плечо — мягко, но властно. — Мы уходим отсюда. Каждый второй камень здесь — жалкая подделка. Советую тебе больше никогда не заходить сюда и также доложить информацию в соответствующее место — кажется, ты упоминал, что этот молодой человек брал у вас в банке кредит?       Омега выглядит по-настоящему расстроенным, стоящий продавец и трёх слов не может связать от нахлынувшего шока и сковывающих феромонов чужого альфы.       — Не переживай, дорогой, — ласково шепчет Чжунли, ободряюще касаясь его руки, словно стирая чужие прикосновения. — Я знаю хорошее место — там тебя точно не обманут.       Тарталья робеет, но кивает, соглашаясь — и яростно благодарит его за помощь. Чжунли лишь сдержанно улыбается, желая разорвать на куски то ли того продавца, то ли… самого Тарталью.       Но Тарталья всё ещё не его. И не будет им — Чжунли всей душой желает заткнуть властного дракона, перманентно скандирующего обратное. Заявлять о правах на чужих людей — плохо, мерзко и подло, и Чжунли просто в очередной раз отворачивается, не выдерживая того, как омега весело щебечет с другими людьми, проявляя им знаки внимания и принимая чужие. Опасные феромоны, отпугивающие чужих альф, и на которые омеги совершенно не могут реагировать, исходят сами собой, и Тарталья оборачивается на Чжунли, удивлённо сетуя на то, как сильно все боятся Предвестников, и почём зря — он ведь был вежливым, в чём проблема?       И то ли Тарталья притворяется дурачком, то ли правда не понимает, в чём заключается настоящая проблема. Чжунли должно быть стыдно за свои действия, но ему не — если это меньшее из зол, то пусть он лишний раз отгонит очередных ухажёров от Тартальи, а не выдаст свою истинную натуру, потому что внезапно на голове выросли рога от застилающей глаза ярости.       Смотреть на Тарталью и не мочь взять его в свои руки — лапы — настоящая пытка, достойная Архонта. За какие грехи — о, он точно уверен, и против воли на лицо лезет усталая усмешка, и затем — бумага трещит, разрываясь пополам от острых когтей. Чтобы Чжунли затем скрупулёзно выводил иероглиф за иероглифом новые копии документов — да простит его госпожа Хутао. Да простит его сама Селестия.       Потому что Тарталья — нонсенс в его мирной, спокойной человеческой жизни. Кто-то, собственноручно разорвавший в клочья всю сдержанность, взлелеянную сотнями тысяч лет. И да простит его покойная Гуйчжун, вселившая в него веру в любовь, людей и пути без насилия, да простит она его, его, старого эгоистичного дракона, увидевшего в молодом Предвестнике свою пару и теперь исходящему по нему. Тарталья ни в коем случае не виноват, что Чжунли так бесстыже хочет сжать его молочные бёдра когтями и вбиваться-выедать-уничтожать, разбивать в дребезги, заставляя рыдать и умолять, пометить — чтобы каждый, каждый знал, чей он. Накачать его порочно плоский живот своими яйцами, чтобы он выносил их и родил потомство — невероятно, но первое за все его шесть тысяч лет жизни.       Хочется переступить черту — Чжунли ничего не мешает. Ничего не мешает просто схватить Тарталью и отнести в свою пещеру, покрытую мягким зелёным мхом, и брать до исступления и потери голоса, обматывая драконьим хвостом, и… Не можется. Видит его улыбку, нежные руки, смущенное «сяньшен» — и не может так поступить с этим созданием, ворвавшимся не только ему в голову, но и прямиком в сердце.       Тарталью хочется съесть и присвоить не только из низменных плотских желаний. Его хочется обнять, зацеловать, смутить, заставить громко смеяться, любить, любить, любить. Что угодно, чтобы он — это несуразное исчадие бездны, от которого сердце заходится в немом крике — чувствовал себя счастливым.       Невозможно, что Тарталья не замечает этого, просто невозможно, что он не видит взгляда Чжунли, его аккуратной заботы о нём или ласкового тона голоса. Не видит — или нарочно игнорирует, предпочитая флиртовать с другими, и от этой злосчастной мысли ему приходится вновь менять перчатки.       Он уже и не помнит, какая это по счёту пара за время пребывания здесь Предвестника.       — И как тебе тот вчерашний настойчивый альфа?       Чжунли звучит непринуждённо, и Тарталья давится чаем. Он нервно вытирает лицо предложенной салфеткой и пожимает плечами.       — Не знаю. А что? — он заинтересованно поднимает взгляд, не понимая, куда клонит Чжунли.       — Мне показалось, тебе он понравился. Ты особенно ярко вчера улыбался, — Чжунли отпивает из пиалы чая, стараясь контролировать свои проявления злости из-за этого диалога. Тарталья неловко откашливается и мотает головой, отмахиваясь. — Значит, тебе нравятся омеги?       Тарталья чуть ли не давится чаем второй раз. Он слишком звонко ставит чашку на блюдце, смущенно хихикнув.       — Сяньшен, не поймите меня неправильно, но работа… она отбирает у меня практически всё моё свободное время. То, что я так разгуливаю по Лиюэ с Вами — конечно, здорово, но всего лишь до того момента, как я пишу в отчётах, что наши с Вами походы в магазин или по ресторанам — очень важны для миссий, — он неловко дёргает плечами, опуская взгляд.       — Я понимаю, Тарталья, — Чжунли примиряюще ему улыбается. — Значит… в теории, тебе альфы всё же нравятся, верно?       Тарталья отчаянно краснеет.       — Ну… наверное. Вы же мне нравитесь — Вы хороший, вежливый… всё такое.       Взгляд Чжунли неумолимо темнеет. Чашка уже второй раз за вечер слишком громко стукается о блюдце.       — Спасибо, — берёт контроль над голосом Чжунли, — ты тоже очень милый и хороший, Тарталья. Очень.       Нетронутый, невыласканный кем угодно — эти мысли сбивают с толку и заставляют подняться на гору Аоцзан, чтобы оголить своё истинное «я» и бить большим драконьим хвостом по земле. Чжунли скребёт когтями землю и порывается повалить несколько деревьев, чтобы отобрать в них самые красивые ветки и отнести их в свою пещеру, чтобы свить гнездо, но вовремя берёт себя в руки, превращаясь в получеловека. Контролировать себя в форме дракона ещё труднее, и Чжунли буквально хватается за свои рога, пытаясь придумать, как дальше быть.       Контракты ещё не завершены, чтобы отпустить себя и рассказать всё Тарталье. Чжунли эгоистично дарит ему палочки с изображением феникса и дракона, зная, что тот не разгадает истинного их значения, но всё-таки — одной единственной частичкой души — надеясь на это. Омега подарок радостно принимает, благодарит и обнимает Чжунли, утыкаясь носом ему в шею и, Чжунли клянётся, что он не сошёл с ума от эрозии, коротко вдыхает.       Чжунли берёт с него обещание, что Тарталья будет практиковаться палочками каждый раз, как только попадётся возможность, и этим самым заставляет своего внутреннего дракона ласково и довольно заурчать, ведь увидевшие его подарок люди будут думать, что Тарталья помолвлен. Занят. Чужой. Кому-то принадлежит. Ему, безусловно.       В конце концов это всё начинает казаться невыносимым, и набирает просто удивительные обороты. Чжунли облизывает взглядом недоступный голый участок кожи живота, праздно мечтая о том, как из-под пиджака будет выглядывать округлый живот, а затем секунда — миллион событий — и Тарталья стоит рядом с ним и Синьорой, не веря своим ушам.       Чжунли хочет его окликнуть, остановить, и охрипшее «сяньшен…» режет его по живому, заставляя сжать руки в кулаки и тяжело сглотнуть.       Тот уходит, хлопая дверьми, и Чжунли мерещится, словно это только что оборвалось в нём что-то светлое и настоящее с таким звуком. Он спешно заканчивает эту канитель, выбегая из банка, чтобы найти своего омегу.       С сердцем или без, но он всё ещё Бог, и найти Тарталью оказывается слишком просто — тот стоит в порту, позволяя ветру ерошить свои и без того спутанные кудрявые волосы.       — Ничего не говорите, — прерывает ещё не начавшуюся речь Тарталья, не оборачиваясь. Он вздыхает, качая головой и сжимая перила моста сильнее. — Я… знаю, что это — непостижимое. План Царицы, Ваш… В конце концов я всегда был кем-то, кем только пользуются. Но с Вами было хотя бы весело. И хорошо.       — Я никогда тобой не пользовался, — Чжунли мягко подходит ближе и цепляется рукой за перила совсем рядом от ладошек Тартальи. — И я никак не мог тебе обо всём рассказать. Но молчать… тоже было трудно. В конце концов ты всё ещё не знаешь всей правды.       Тарталья невесело усмехается, пожимая плечами. Его — такого разбитого, грустного, потерянного и крошечного — до невозможности хочется приласкать и сжать в своих больших лапах, зацеловывая горячие щёки и шепча на ушко о том, насколько он любим.       — И чего я могу не знать? — Тарталья с вызовом поднимает на Чжунли взгляд.       — Того, что я дракон. И того, что я всё это время, что ты был здесь, не мог перестать о тебе думать. И того, что я подарил тебе помолвочные палочки и отгонял от тебя всех непрошенных альф. И ещё того, что я тебя люблю. Безумно люблю.       В голубых глазах загорается паника, а за ней — настоящий шок. Тарталья открывает розовые губы в попытке что-то сказать, но из горла вырывается позорный всхлип. Он отворачивается, смахивая слёзы с лица и судорожно их вытирая, пока Чжунли крепко его не обнимает, прижимая к своей груди.       Тарталья пачкает слезами пиджак Архонта, всхлипывая и позволяя себя немного пожалеть, и шепчет о том, что тот тоже чего-то не знал — например, его настоящего имени — «Аякс».       За его спиной Чжунли стаскивает с себя порванные перчатки. Он всё же посчитал — тридцатая пара по счёту за эти полгода.       Всё вернулось на круги своя, но с небольшими и очень приятными изменениями.       Теперь Тарталья не смущается игриво ответить на какие-нибудь фразы Чжунли, разрешает себя крепко обнимать, утыкаясь в шею и даже — о, пресвятые Архонты — иногда себя целовать в тыльную сторону ладошки, щёку или лоб.       Чжунли кажется, что он точно сходит с ума на старости лет, потому что Тартальи так много и так мало одновременно. Все эти позволенные жесты привязанности ощущаются невероятно ярко, когда не можешь подобраться ближе, словно Чжунли семнадцать — и не тысяч, а лет.       — Сяньшен, — Тарталья так невинно на него смотрит, касаясь тонкими пальцами предплечья Чжунли, что тому становится дурно за собственные мысли, ведь они совершенно точно никуда не спешат. Поди только это объясни вновь бушующему дракону, у которого словно перед носом конфеткой машут. — А Вы никогда не рассказывали ничего больше про то, что Вы… дракон.       Он выдыхает, хмыкнув. Конечно, не рассказывал. Потому что Тарталья попросит показать — а попросит точно, и тогда видеть в его глазах восхищение, смешанное с благим трепетом, будет просто невозможно. А у Чжунли совершенно точно нет ни привычки позорно сбегать от разговора, ни красть невест (пусть и своих) куда-нибудь далеко в пещеры и брать их до потери сознания. Пока что или в общем — проверять не хочется.       — Что именно тебе интересно? Ты видел, как я выгляжу, если обращусь полностью. Экзувия поистине огромна, верно? — Чжунли довольно улыбается тому, как Тарталья активно кивает. — Может, ты видел что-нибудь в книгах, что у меня есть и промежуточные формы. Или ты хотел о чём-нибудь другом узнать?       — И это тоже, в первую очередь, — Тарталья смущается, прежде чем достаёт из своей сумки через плечо книжку. — Я читал, что драконы — очень редкие существа, потому что им крайне трудно найти подходящую пару для размножения. И мне стало интересно… Не сочтите за грубость, правда, я, — он так густо краснеет, что Чжунли невольно напрягается. — но адепты… они…       — Нет, — Чжунли мысленно выдыхает. — Нет, адепты — не мои дети. У меня никогда не было потомства. В остальном — ты прав. Что-нибудь ещё?       — Да, собственно, — он кашляет в кулак. — А почему? Вам же так много лет. Я уверен, что я — не первый и не последний смертный в вашей-то нескоротечной жизни. Я и задался этим вопросом, когда встретил Янфэй и поинтересовался у Сянлин о ней, поэтому подумал, вдруг у Вас тоже…       — Я отказался от прямых контактов с людьми, — Чжунли нежно целует пальцы Тартальи скорее для того, чтобы успокоить свою бурлящую кровь. — Не хотел их присваивать, ломать, рушить их жизни и привычный устой. И ни в ком я не видел своей пары, кто бы мог выносить моих детей. А адепты, так уж сложилось, никогда меня не интересовали.       Удовлетворение растекается по телу, как масло тает на солнце — Тарталья тускнеет взглядом и едва заметно вздыхает. Как словно бы расстроился, что Чжунли отказался от подобного рода развлечений, и потому не может поставить его в один ряд сюда.       — Тарталья, — Чжунли склоняется к его уху и шепчет завлекающе, вызывая у омеги мурашки по всей шее. — Я не говорил, что это относится к тебе.       Отстраняется он так же медленно, наслаждаясь сбитым дыханием Тартальи и его растерянным покрасневшим лицом. Он быстро дёргает головой, как словно стряхивает с себя некое образовавшееся наваждение, и коротко кивает, кусая розовые губы.       — Хочешь, покажу свою промежуточную форму? Я гостей всё равно не жду. — Чжунли кажется, что это — какая-то эмоциональная точка невозврата, в которой Тарталья, пусть и не совсем прямым текстом — слишком смущается, поделился с ним, что их желания каким-то волшебным образом совпадают.       Молчи Тарталья дальше или откажи в чём угодно — и Чжунли до конца своих дней наслаждался бы тем, что ему позволено, лелея в голове мечты о том, как украдёт строптивого лиса в свою пещеру. В реальности же, несмотря на все бурные фантазии и реакции своего ошалевшего естества, Чжунли бы не посмел что-либо меж ними нарушить столь грубо и подло.       — Очень хочу.       Тарталья нервно сглатывает, во все глаза следя за тем, как Чжунли медленно снимает с себя пиджак, чтобы его не порвать. Грудь и плечи становится словно шире и массивнее, заставляя рубашку натянуться у пуговиц, волос на голове становится больше, наличие рогов и хвоста заставляет же Тарталью буквально задержать дыхание.       В этой форме Чжунли чувствует себя свободнее, раскованнее. Только бы это не вылезло Тарталье боком, напугав его. Перчаток тоже нет — целые, лежат на пиджаке, оголяя золото рук, нежно переходящее в яркий чёрный. Он чуть качает головой, привыкая к тяжести рогов — каждый раз, как в первый.       — Ты не боишься? — интересуется Чжунли, на самом деле, переживая куда сильнее, чем кажется со стороны. — Если я выгляжу, скажем, пугающе, я просто обращусь назад в человека.       — Моракс, — из родных уст его божественное имя звучит практически греховно, — Вы прекрасны.       Чжунли видит в его глазах вселенское восхищение. Видит, как его взгляд скользит по груди, сильным рукам, бёдрам — где угодно, главное, сильно не задерживаясь, чтобы себя не выдать. Наслаждаться обожанием в чужих глазах оказывается в разы, тысячи раз приятнее, чем страхом и ужасом.       Только если это касается одного-единственного омеги, конечно же.       — Меня вряд ли чем-то можно напугать, — Тарталья облизывает пересохшие губы. — Я был в бездне, и там были настоящие чудовища. Вы же — Бог, Архонт, и Вам… по праву можно быть не только устрашающим, но и до ужаса… привлекательным.       Он смущённо отводит взгляд. Чжунли подходит ближе, цепляет когтем его подбородок, ни в коем случае не раня, но поднимая на себя.       — Ты куда прекраснее, дорогой мой. Ты красив в том, что ты — человек. Маленький и мною до боли любимый, — Чжунли оставляет поцелуй в сантиметре от губ Тартальи, слыша его разочарованный короткий вздох.       — А Вы… значит, конкретно меня Вы рассматривали как пару, — Тарталья вновь облизывается. — Тогда почему Вы никогда… Я имею в виду, — он бегает глазками туда-сюда, нервничая, и складывает ладони на своих коленках. — Вы никогда не пытались подобраться ко мне ближе, чем мы есть. То есть… я немного стесняюсь, потому что у меня нет опыта, чтобы проявлять какую-то инициативу, а то вдруг окажется, что Вам совсем это не нужно и не нравится. Вы же — ну, Бог, и я не знаю, как это всё у вас работает, — Тарталья выдыхает, переводя дух от своего смущающего монолога, и в надежде поднимает глаза на Чжунли.       То, насколько сюрреалистичной кажется ситуация, заставляет его несдержанно издать смешок. То есть Чжунли столько бегал вокруг да около, чтобы не дай Бог (или, Бог не возьми — точнее) навредить или испугать своими порывами, а здесь…       С людьми как-то сложно. С Аяксом — ещё сложнее. У старого Архонта скоро начнётся мигрень, но это всё ничего по сравнению с тем, что Аякс — весь его, весь. Можно и потерпеть немного, а ведь для этого нужно было всего лишь… поговорить?       — Если бы ты знал, сколько часов я провёл за размышлениями о том, как оплодотворю тебя и ты будешь вынашивать моих детей, ты бы, наверное, как минимум испугался, — Чжунли бы изобразил неловкость, если бы Тарталья уже не знал о том, кто он такой, и принимал это. — Это… странное ощущение, но я боялся навредить. Любые мысли о тебе доводили — доводят меня до исступления.       Тарталья прикрывает лицо рукой, судорожно кивая непонятно чему. А затем поднимает на Чжунли взгляд, от которого у него скручивает внутренности — повлажневший, покорный, умоляющий.       — Мне кажется, Царица не обрадуется, если… — он прикусывает губу, жмурясь. — Но я столько об этом думал, что мне показалось — я помешанный. Я думал, Вам, Архонтам, всё это телесное — неважно, и мне тоже, на самом деле, не то, чтобы — я рад просто находиться с Вами, но Ваш взгляд и касания, поцелуи в шею, и я словно плавился, не осознавая, где я и что я.       Чжунли садится рядом на кровать, ловя смущённый взгляд Тартальи из-под чёлки.       — А мы ей не скажем, — он наклоняется ниже, обхватывая большой когтистой ладонью щёку омеги и приближаясь почти вплотную.       Тарталья улыбается этой фразе, словно детской шалости, и, чуть дрогнув светлыми ресницами, первым подаётся вперёд.       Поцелуй с Архонтом — что-то, о чём нельзя поведать, а только пережить. Тарталья не уверен, что в состоянии пережить это вообще, потому что Чжунли целует так, словно они последний день во вселенной здесь вдвоём.       Всё накопившееся выливается в мокрый поцелуй и острые клыки, которыми Чжунли боится случайно поцарапать юркий язычок Тартальи, нагло скользнувший ему в рот. Омега либо часами сидел над лёгкими романами, либо и вправду так быстро учится, подхватывая всё на лету — поцелуй получается смазанным, но отчаянным и жаждущим — с обеих сторон.       Тарталья несдержанно мычит ему в губы, и Чжунли кажется, что он вот-вот сойдёт с ума. Свободная рука Архонта помещается на тонкую талию, нагло задирает пиджак и касается голой кожи — такой всё это время желанной, что впору умереть от чувств. Тарталья очаровательно выгибается, с его уст слетает тихий стон, и у Чжунли — у дракона мутится перед глазами от всепоглощающего желания взять.       — Аякс, — вырывается рык, и Чжунли тут же останавливается, боясь напугать своей напористостью. Он отрывается, убирая руки и наблюдая за тем, каким растерянным становится лицо Тартальи. — Я… не хочу тебя пугать. Если я слишком резкий — скажи, мне кажется…       — Когда кажется — креститься надо, — вырывается у омеги, и он обиженно выдыхает через нос. Через секунду Тарталья оказывается с ногами на постели, сбросив свои сапожки, и пытается выпутаться из своего камзола. — Я же сказал — я думал, что я с ума схожу, раз постоянно думаю о Вас в таком ключе, и, ну… Если Вы сейчас дадите заднюю из-за каких-то там переживаний о моей, так сказать, девственности — я обижусь настолько сильно, что… Не знаю. Я ещё не придумал.       Чжунли сдержанно выдыхает и перехватывает подрагивающие руки Тартальи, застрявшие в пуговицах собственной рубашки. Ладонь омеги кажется сокрушительно маленькой в его огромной когтистой лапе, и оба смотрят на это невидящим взглядом как умалишённые.        — Я мечтал тебя разорвать в клочья собой, — выдыхая откровение, Чжунли утыкается головой в его плечо. Тарталья запускает руку ему в волосы, лаская буквально огромного дракона над собой, и тот на это движение урчит, обхватывая ладонями его бёдра. — Я не могу извиняться, потому что не испытываю за это вины.       — А я мечтал, чтобы Вы повязали меня, — Тарталья обхватывает пальцами один из рогов, выбивая из Чжунли этим довольный рык. — И я помню, как Вы смотрели на меня и тех детей, сяньшен. Я думал… я хотел точно так же. И хотел быть Вашим.       Чжунли ведёт носом по шее, вдыхая любимый запах, и не удерживается от того, чтобы провести языком. Языком длинным, раздвоенным коснуться уха, линии челюсти, и вновь скользнуть им в податливый рот — Тарталья мычит ему в губы и сжимает пальцы на его роге.       Больше Чжунли не может отказывать себе в том, что хотел сделать давно — укусить манящую шею, запятнать её тёмными засосами, вылизать, обозначая свою территорию. Тарталья под ним жалобно хнычет, выгибаясь под напором властных рук у него на талии и плоском животе, пока что плоском — Чжунли хочет это исправить настолько отчаянно, что не может думать ни о чём кроме.       Тарталья порывается расстегнуть пуговицы на рубашке Чжунли, и несколько из них просто отлетают прочь из-за натяжения — это вызывает у обоих несдержанный смех. Чжунли не может контролировать свой хвост, и тот просто виляет со стороны в сторону, как у радостной собаки, елозя по кровати.       — Есть кое-что, о чём мне нужно тебя предупредить, — Чжунли щекотно дует ему в ушко, заставляя хихикнуть и невольно съежиться. — Если, конечно, ты это ещё не вычитал в своих справочниках о драконах.       Тарталья краснеет и отводит взгляд — значит, всё же вычитал.       — Тем же мне лучше, — Чжунли тянет за его штаны вниз, снимая их и отбрасывая в сторону. — Не переживай, два сразу не будет.       — А вдруг это меня только расстроит? — Тарталья храбрится, но от потяжелевшего взгляда Чжунли не убегает. — Хорошо, я понял, не в этот раз…       Тарталья — высокий, статный, поджарый — кажется таким правильно крошечным под ним, что хочется его истерзать, схватив за волосы и вжав в подушку. Он глядит доверительно нежно и преданно, тянется за поцелуем, чтобы скрыть собственное смущение и задыхается, когда большие тёплые ладони медленно стаскивают с него бельё.       Чжунли прячет когти, пусть это даётся очень тяжело — Тарталья успел очаровательно промокнуть от его небольших ласк, и за это его очень хочется вознаградить.       Омега лежит на светлых простынях, закрывая красное лицо предплечьем, порочно-невинно раздвигает бёдра и дышит так глубоко, что грудь ощутимо высоко вздымается при выдохах. Чжунли высовывает язык, чтобы вновь вылизать — провести им по розовым соскам, по сверхчувствительной талии, внутренней стороне бёдер, по истекающему члену.       Рваные стоны приглушены — Тарталья кусает себя за запястье, чтобы не показаться слишком громким или отчаянным. Чжунли поднимается выше, одним движением перехватывая обе кисти и прижимая их у него над головой.       — Пока держи сверху, — просит — или приказывает он, прикусывая кожу шеи. Тарталья кивает, сдаваясь — спорить нет ни смысла, ни желания, пусть и поза кажется ужасно открытой.       Если это всё, что заставляет дракона так жадно и голодно на него смотреть, он сделает что угодно.       Пальцы — без когтей, конечно же — проникают внутрь контрастно аккуратно рядом с болящими укусами нежной кожи бёдер. Тарталья не может больше сдерживать ни громкого хныканья, ни заслезившихся от смешанного чувства боли и удовольствия глаз.       Чжунли боится поднять голову и заглянуть в искажённое эмоциями лицо, чтобы не пасть окончательно — ему ещё нужно сохранить хоть каплю рассудка, чтобы сделать всё правильно. Эта капля утекает, стоит ему услышать первый сформированный стон из приоткрытых искусанных губ от трёх пальцев внутри, вошедших глубже.       — Тш-ш, любимый, — Тарталья то ли уходит от прикосновений к искусанным бёдрам, то ли подаётся ими вперёд, чтобы получить ещё, и Чжунли благодатно ему это даёт — зацеловывает алые укусы, но только чтобы оставить ещё несколько новых рядом.       — Мо-оракс, — скулит тот, захлёбываясь слезами. Архонт поднимается выше, к любимому лицу, и слизывает солёные дорожки, слизывает, не останавливаясь, затем чтобы глубоко поцеловать, делясь этим привкусом.       От толчка внутрь Тарталью провозит по кровати, после же — ещё и ещё, и только тяжёлая хватка на талии помогает осознавать, где он и что он. Чжунли безжалостно вколачивается в юное тело, оставляя на нём всё больше и больше следов — от клыков, губ, пальцев. Внутри горячо и тесно, и это сводит с ума, заставляя двигать бёдрами сильнее и врываться глубже, выбивая из омеги новые мольбы, слёзы и протяжные стоны.       Тарталья кончает, выплакивая имя Моракса и пытаясь сжаться вокруг, но тот продолжает, сжимая его в своих руках ещё сильнее, словно хочет сломать. И тот поддаётся, позволяя себя ломать, разрушать, разбирать по частицам — заливается новой порцией слёз от чрезмерной стимуляции, царапает плечи Чжунли до крови и сдаётся совсем, почти отключаясь от захлестнувших ощущений.       Чжунли чуть меняет позицию, закинув обе ноги Тартальи себе на плечи и раскрыв этим его совсем. Он входит опять — второй член, несправедливо оставшийся без внимания, теперь внутри увеличивается в размерах, заставляя омегу бессвязно скулить. Физически он ощущает, как в него проходит что-то — так глубоко, как только можно, бесстыже раскрывая матку.       — Любимый мой, — Чжунли задыхается, берёт в ладони лицо Тартальи и не может прекратить нежно его зацеловывать. — Мой. Мой. Мой.       — Твой, — отвечают ему, прежде чем погрузиться в бессвязную тьму.       Чжунли честно полагал, что как только его внутренний дракон получит то, что он хотел, он успокоится. Или хотя бы временно заткнёт пасть.       Но дай палец — руку откусит, и спящий рядом Тарталья, пробуждающий ещё больше нечеловеческих чувств — тому яркий пример. Безмятежность его сна заставляет драконье сердце буквально завывать от нежности, истерзанные укусами бёдра и шея — хотеть поглотить его полностью, ещё больше, чем уже есть.       Тарталья — нежный, любимый, трепетно дрожащий под напором мягких поцелуев в щёку. Чжунли опускает руку ему на живот, всё ещё греховно плоский — совсем ненадолго. Тёплый, упругий, и мысль, что он наконец собственными глазами сможет увидеть выпирающую округлость из-под пиджака, заставляет старого дракона в чувствах спрятать лицо Тарталье в шею.       — Что же скажет матушка-Царица… — сонно бормочет Тарталья, накрывая ладонь Архонта своей.       — Я же сказал, — Чжунли хрипло смеётся, эмоционально прижимая его к себе. — Мы ей не скажем.       Тарталья тихо смеется, и его смех — лучший звук для довольного (и ненасытного) дракона.