Так откуда взялась печаль?

      В новогоднюю ночь, часов в одиннадцать, на улице было так тихо, как не бывает никогда. Все окна в домах горели теплым желтым светом, крупные снежинки медленно падали с неба, все казалось таким медлительным, безмолвным и счастливым, и, если честно, в эту секунду Алик ненавидел людей, ненавидел город, ненавидел Новый год. Он отчаянно лупил ногой железный заборчик у подъезда, стряхивая с него пушистый снег, глухой звон железки отдавался эхом от стен высоких домов вместе со срывающимся на крик голосом.       — Блять-блять-блять!       Двор стал какой-то страшной ловушкой, из которой хотелось бежать со всех ног, светлые воспоминания из детства стирались легко и почти не оставляли следов. Глаза застелили непрошенные слезы и стало так невыносимо стыдно и больно, что Алик всхлипнул, переставая терзать забор. Кровь била в голову и громко пульсировала в ушах, плечи крупно дрожали то ли от холода, то ли от истерики, постепенно охватывающей все тело. Его выгнали из собственного дома, уставшего, раздавленного войной, так спешащего к семье в этом дурацком костюме Деда Мороза, выгнали грубо и жестоко, как будто он вернулся совсем не к себе домой. Там, в комнате, которую он помнил еще с малых лет, за праздничным столом сидели какие-то чужие люди, придумавшие себе героя, который, видимо, голыми руками должен был убивать, ничего не чувствуя и никого не жалея, вырезать целые кишлаки в одиночку и сбрасывать тела погибших товарищей в горные ущелья, не проронив ни одной слезы. Алик должен был быть мужчиной, настоящим солдатом, как его отец, храбро прошедший всю войну, стойко переносивший ее испытания. Никого не волновало, что время совсем другое, люди совсем другие и война — такое глупое, отвратительное занятие, не приносящее никому ничего хорошего. Алик вернулся живым, чтобы обнаружить, что для родных он уже давно мертв, так какая разница — мертв как герой, навешавший на себя сотню медалей, или как ничего не стоящий трус и предатель. Дома главное быть живым, но дома у Алика попросту больше не было.       Армейские ботинки скользили по дорожкам, но Алик шел, постоянно падая и шатаясь, каждый неудачный шаг сопровождая громким матом. Легкая форма плохо спасала от холода, костюм Деда Мороза остался лежать где-то в подъезде, и перспектива насмерть замерзнуть в какой-нибудь подворотне уже не казалась такой уж плохой. «Собаке — собачья смерть» — написал бы на его могиле отец.       Идти было решительно некуда — ни с кем из друзей Волков не общался в те годы, пока был в Афгане. Они уж и забыли поди о нем, раньше всегда улыбчивом кучерявом парне с горящими глазами, выучились в институтах и семьи завели. Слишком страшно было пережить этот позор еще раз, увидеть отвращение и безразличие на лицах близких когда-то людей. Алик почти бегал по дворам, будто куда-то спешил, и тщетно пытался закурить — спички отсырели в мокрой от снега куртке, коробок размяк, но Волков все равно скреб по нему спичками и, хмурясь, по одной выбрасывал их в сугробы.       Когда надежды на покурить не осталось, Алик замедлил шаг, заглядывая в окна первых этажей, ловя иногда обрывки чужих более-менее счастливых жизней — все только начиналось, никто еще не валялся в стельку бухой и не разочаровывался в наступившем году в первый его час. Все-таки нужно было куда-то идти, не делаться животным, спящим в обгаженном подъезде у пыльных пластинчатых батарей. Как бы Волков ни ненавидел всю ситуацию, сам виноватым он не был и в любом случае стоял бы на своем. Просто было ужасно обидно, что никто не хотел прислушаться и понять его, подождать с нравоучениями хотя бы до завтра, не поганя такой добрый и светлый семейный праздник. Теперь же из всех хоть чуть-чуть возможных вариантов оставался только Витя. Витя, которого уже и видеть было тошно — на него Алик насмотрелся за все годы в Афгане, знал его как облупленного, не расставался с ним почти. Везде их кидало вместе, так и до дембеля добрались, торопясь поскорее в родную Тулу. Идея снова мозолить товарищу глаза Волкова не прельщала, но между испортить Вите вечер и остаться в полном одиночестве примерно до самой смерти Алик все же выбрал первое, нехотя волоча ноги в известном направлении.

***

      — Можно? — безэмоционально и жестко спрашивает Алик, смотря на Витю исподлобья. Он стоит на пороге, мокрый и замерзший, с покрытыми инеем ресницами и красным носом. Витя даже не узнает его сначала в темноте подъезда, а после пучит глаза, отходя от двери и впуская Волкова в квартиру.       — Я на кухне посижу, не буду вам мешать, — продолжает Алик, стаскивая ботинки, наступая носком на пятку. Они с Витей ехали домой вместе, рассказывали друг другу о планах на Новый год. Это было так весело, приятные ожидания грели душу обоим, долгожданная встреча с семьей, шампанское, мандарины, оливье. Витя хотел праздновать с матерью, а Алик совсем не хотел рушить семейную идиллию своим убитым лицом и слезами, что все еще собирались в уголках глаз. Ему просто нужно было согреться и уснуть, желательно, навсегда. Он сделал несколько шагов на кухню в этой типовой двушке, держась за стенку, но Витя промычал что-то.       — Да я один вообще-то. Мать к сестре уехала, а мне даже не написала. Хорошо у теть Любы ключи были, — объясняется Витя, смотря Волкову в спину. Они расстались на вокзале всего несколько часов назад, а Алик как будто состарился лет на десять, — а твои чего?.. Бляха от ремня, у тебя носки все мокрые, может ты хоть переоденешься?       — А мои... А мои — «служу Советскому Союзу», блять, — Волков тяжело вздыхает и трет рукой лицо, смазывая мелкие капельки, оставшиеся от снежинок. Несмотря на то, что Витиной матери здесь нет, самого Витю грузить совершенно не хочется, атмосфера не та. Наспех развешанная везде старая мишура вперемешку с дождиком — это не полусгнившие стены барака, здесь плакаться друг другу на несправедливость войны как-то не с руки. Алик не находит в себе сил ни сказать что-то еще, ни начать противиться просьбе Вити, как делал это всегда, даже касательно какой-нибудь ерунды. Он нервно стягивает с себя одежду, бросает на табуретку бесформенной кучей, всхлипывает иногда, списывая это на холод. Оставшись в одних застиранных семейниках в клеточку, заходит в комнату, надеется скрыться от Вити и от его тупых расспросов, от по-идиотски взволнованного взгляда и бестолковых фраз, совершенно не успокаивающих, а наоборот. Хочется просто исчезнуть, залезть под плинтус и лежать там в пыли, пока не съедят тараканы.       На маленьком столике рядом с диваном откупоренная бутылка «Советского», хлеб, лук и банка шпрот. Ассортимент небогатый, но после армии и это кажется праздником. Алик заваливается на диван лицом вниз, дышит шумно в твердое сиденье и смотрит на слегка поблескивающую на свету фольгу на горлышке бутылки. Лучше бы это была водка.       — Где взял? Счас все полки пустые, — хрипит тихо, даже взглядом не обращаясь к Вите. Перед тем, как зайти к Наде, Алик обошел несколько магазинов в надежде найти хоть что-то, но дельного ничего не было: ни конфет для племянников, ни сервелата, который так любил папа. От этих мыслей выть да и только, но Волков бессмысленно пялится на шампанское.       — Да у соседей стащил. Ну как стащил, все деньги им отдал, чтоб взять, а то совсем тухло получается, — Витя пожимает плечами и наполняет полупустой граненый стакан, пододвигая его к Волкову. Тот похож на живой труп — тощий, бледный, лежащий совсем без движения, если не считать медленно вздымающиеся от неровного дыхания острые плечи. Он кажется еще более разбитым, чем был на войне, каким-то болезненным и слабым, совсем не тем командиром, что с легкостью таскал на себе раненых и сутками лазал по горам, не жалуясь на жару. Это пугает и давит больше всего, Витя не знает что делать с человеком, на которого всегда равнялся, которого и плачущим-то не видел ни разу, а теперь вдруг становится единственным, к кому Алик может прийти в слезах.       Волков чуть поднимается, опираясь на локоть, залпом выпивает уже выдохшееся шампанское и ложится обратно, закрыв глаза. Лежит так еще несколько минут, стараясь ни о чем не думать, просто забыться и уснуть прямо так, неудобно упираясь носом в диван. Отчего-то не получается, Алик поворачивается набок и поджимает ноги, жмурится усиленно от наступающей головной боли, пришедшей так некстати. Кулаки сжимаются непроизвольно, хочется посильнее ударить по спинке дивана, но рука не поднимается, сил хватает только на очередной всхлип. Ужасно бесит, что Витя никак не может додуматься уйти, стоит над душой и хлопает глазами.       — Я это... Не понял, че с твоими-то? Мужа сеструхи в армию забрали? — все-таки решается спросить Витя, боясь показаться совсем тупым. Молча смотреть, как Алик внутренне умирает, страшно, но и по делу сказать ничего нельзя — в чем дело Витя не догоняет, как бы ни пытался. Он садится на освободившееся место на диване, осторожно толкает Волкова в плечо, чувствуя, какое оно холодное.       — Ага, в поликлинику для опытов его забрали. Хуйню не неси, Витек, — Алик усмехается наконец, не так, как обычно, намного грустнее, что аж сердце щемит. Витя даже отворачивается ненадолго, чтобы этого не видеть, чтобы не чувствовать себя хуетой какой-нибудь сопливой, которой от одного вида Волкова разныться хочется. Они друзья, конечно, но все, касающееся Алика, Витя принимает слишком близко к сердцу, в чем порой и самому себе признаться стыдно.       — Е-мое, ну я ж рассказать прошу, а ты ржешь надо мной, — разводя руками, Витя пытается звучать возмущенно, как будто Волков перед ним обязан отчитываться, но упрямо отказывается это делать. Собственно, именно так это обоими всегда и чувствовалось. Алик переворачивается на спину, удовлетворяя свое беспокойное и нервное желание постоянно менять положение, и нагло складывает ноги Вите на колени. Просто открыть рот и заговорить, наверное, труднее, чем прямо сейчас обойти всю квартиру по периметру на руках, зажимая между ног всех семерых фарфоровых слоников — от самого маленького до самого большого, которые мирно стоят на телевизоре. Жалобы, конечно, состояние всегда облегчают, особенно если как следует разныться, похныкать, потопать ногой и до неузнаваемости скривить рожу, но Волковы такой ерундой не занимаются принципиально, и даже если Алика из этих самых Волковых выписали, сдаваться он не собирается. Виснет долгое молчание, тихо жужжит лампочка, а Витя периодически раздраженно фыркает и ощутимо неприятно пихает друга, пытаясь вытащить из него хоть что-нибудь, что успокоит тревожное детское волнение.       — Да нихуя интересного. Все от меня ждут невъебических подвигов и орден ебаного Ленина, а я просто хочу все забыть и оливье пожрать с колбасой. Как будто эта бойня всралась кому-то, мне так особенно. Да пошло оно все, блять, — Алик взрывается неожиданно для себя, пока еще и еще прокручивает в голове слова отца, пока планирует, как завтра обменяет на бутылку водки свои ордена, от которых только сердце колет, стоит увидеть их на дне дорожкой сумки. Понять это способен только Витя, только Витю тоже воротит от любого напоминания о войне, только Витя со всей осознанностью повидавшего ужасы человека кивает заторможенно на слова друга и прилипает взглядом к какой-то точке в пустоте. Выплеснув наконец свою обиду, Волков закрывает лицо руками, трет покрасневшие глаза и снова улыбается горько, страдальчески, до трещин на обветрившихся губах, — да ладно, плевать, мне и шпротов хватит. Включи-ка ящик.       Витя поднимается, как на автомате, трясет головой, возвращая в черепную коробку непривычную, но долгожданную пустоту, одновременно с ним поднимается и Алик, чтобы сделать бутерброды, по пути заливая маслом из шпрот весь столик. От запаха сводит желудок, и пока Витя возится с теликом, Волков глотает почти всю баночку консервов, натурально откусив кусок от головки лука.       — У тебя с башкой проблемы, — садясь обратно, с нервным смешком говорит Витя, то ли отвечая наконец на слова Алика, то ли удивляясь его манере употребления лука. Согнувшийся в три погибели над низеньким столиком тощий человек в семейных трусах и так представляет из себя зрелище довольно забавное, но стоит ему вгрызться в луковицу и Витя вспоминает почему он так быстро и безболезненно впустил Алика в свою квартиру, да и в свою жизнь, в общем-то.       — Тихо, не мешай слушать, — шипит в ответ Волков, тыкая Витю обмасленным пальцем. По телику поет Леонтьев, и после завываний под гитару, к которым Алик так привык, все это кажется каким-то чудом. Впервые не нужно никуда бежать, торопиться, чахнуть от жары или от холода. Впервые спокойно и хорошо.       Новый год они встречают, доедая вторую банку шпрот и с детским восторгом смотря «Голубой огонек», по которому оба успели соскучиться. Алика еще что-то гложет, но на сытый желудок, в теплой квартире и под выступление Петросяна, переодетого в телефон, даже самая страшная жизненная трагедия переносится легче, особенно когда под ухом от каждой идиотской шутки в голос смеется Витя, обмотанный колючей мишурой. Поздравления друг другу ограничиваются простыми «с Новым годом» и «чтобы все», но Алик неосознанно смотрит с такой благодарностью, а Витя осознанно — с такой преданностью, что говорить об этом вслух совершенно не требуется.       Волков засыпает на Витиных коленях, ловя еще где-то вдалеке слова очередной заводной песенки. Объяснения с отцом откладываются на завтра, на следующий месяц, а после вообще на никогда — потому что так спокойнее, а значит и засыпается легче. Пусть каждый остается при своем, потому что теперь Алик не так уж сильно боится потерять дом. Он нашел новый, где хочется быть живым.