Хочу во сне твой видеть локон черный Фиалки глаз твоих Что слез туманит тень
***
Новая кожа чесалась, маленькие руки стремились содрать её. Слёзы лились почти беспрерывно. В аду была лишь одна соломинка, она прикладывала холодные тряпки и плакала над Мишей. Когда-то он считал Тана не более чем высокомерной зазнобой. Работорговкой. Сейчас, лишь она была с ним в глубокой боли, пока не утаскивали и её в шатёр Есугея. Из кошмаров Мария никогда не будила его, только сильнее обнимала, жалась к раскалённой коже Миши. Шептала, со страхом поглядывая вокруг: — Москва, братец дорогой, живи, сожжём вместе басурмана. Никто никто не узнает нашего позора. Стану женой тебе… Примешь? — Спрашивала чуть плача, — Примешь грязную? Миша принял, прижимаясь тонкой розовой кожей щеки к огрубевшим худеньким пальцам. Когда-то, будто в предыдущей жизни, Тана была белой и пухлой, звала себя Мария ди Генуа. Вздёргивала круглый подбородок и даже говорить с ним не хотела. Сейчас словно иссохла, её отчаянные крики порой слышал даже Миша. Они понимали друг друга, прощали прегрешения, желая в ночи всадить Есугею нож в издевательски обнажённую грудь. Не осталось в них правды, Марья и Миша изничтожили свою совесть и любовь к другим, задушили в колыбели. Не бывать им больше понимающими и жалостливыми. Их не понимают чужие. Их не слышат чужие. Когда Тана была впервые при смерти на руках Москвы она желала лишь одного: — Мишенька, хочу быть твоей первой женщиной, — Жалась тлеющим телом и тихо плакала, — хочу чтобы ты меня запомнил. Только ты мне нужен… Они сами были детьми, не ставшие достаточно взрослыми телом, но душой уже безмерно постаревшие. С кричащей от боли Марии слезала кожа, она не знала, сколько проживёт ещё. Боялась, что каждый день прожитый ею — последний, сопротивлятся сил небыло. Больше, чем быть с Мишей она хотела своими глазами увидеть смерть Есугея. Искалеченные, изодранные на мелкие лоскуты Мария и Михаил обменялись клятвами мести. Губами изъеденными ядом целовались и горели. Горели страстью впервые в жизни, будто солнце догоравшее за окошком больше не поднимется. Москва навсегда запомнит исполосованное шрамами девичье тело с маленькой грудью. Навечно запомнит зажатые вздохи и дикий страх, когда он проникал в тугое лоно. Она другая. Тана не оставит Михаила, они единственные друг для друга. Кроткие, рваные касания и попытки принять то, что им вовеки не быть как остальным. И пусть сойдёт сгоревшая кожа с лица Марии, не страшно. Они выжили, вопреки всему и всем. Плевались ядом и точно зеркальные отражения смотрели на всех с высокомерием и злостью. Чужим не понять, каково быть униженным и брошенным. Не осознать им и того, как сложно было верить в лучшее, истекая кровью с непотребных мест. Пусть ненавидят Марию и Михаила, Миша и Марья давно заперты в глубинах их тёмных душ, обижаться и бояться больше некому. Наконец, умер Есугей. О, как праздновала Мария, такое Михаил увидит лишь многим позже, при Елизавете. Пила она и мёд и пиво, выпивала бутылками лучшие итальянские вина и смеялась. Танцевала и пела, задушенно, громко и совсем без слуха. Потом жалась к Михаилу и спрашивала: — Возьмёшь в жёны испорченную? Москва брал девушку на руки и отвечал: — Возьму… Она плакала сильнее, капризничала и вырывалась, её разум затуманился безумием. Просила, даже молила целовать её, нежнее и нежнее, молила ласкать мягче, брать с любовью. Любви же не было, она исчезла из них безвозвратно. Единственное, что Михаил мог сделать для неё искренне — отстраивать из раза в раз. Лечить её, как она его когда-то давно и готовить к свадьбе. Потом пришли османы. Тана развалилась как карточный домик. Истерзанная своими же жителями Мария не хотела больше жить, не желала терпеть. 1475 году Тана была захвачена турками и вскоре прекратила своё существование. Москва стоял среди руин и смеялся, как когда-то Мария, громко с надрывом, будто плакал и хохотал одновременно. Даже Смоленск не смог успокоить Михаила тогда, откуда Алексею было знать, что плакал Миша. Мальчик провожал в последний путь первую, кто последовал за ним, наплевав на то, прав он, или нет. — Мишенька, выбирай лишь тех, кто готов будет простить тебе всё, от предательства, до рабства. Во времена Османской империи недалеко от Таны вырос турецкий город-крепость Азак. Позже он станет Азовом, с фиалкой глаз Марии и чернотой её волос. Михаил ненавидел мальчишку настолько, что пообещал захватить его. И утолить ту злость внутри.***
Камалия прекрасна даже в тряпье, что уж говорить о белом платье. Стоя за ней для свадебного портрета, Михаил не мог не поджимать с досадой губ. Камалия такая здоровая, смуглая и есть простор для фантазии. Мария не такой была, худая, без форм, она выплёвывала еду, не в силах есть. Но, Казань простила ему «рабство», она новая гавань Миши.***
Саша тощий, будто кожа и кости. Михаил прижимает его к себе и в затуманенных ненавистью глазах только образ Марии. В их общие ночи худая Тана не вызывала возбуждение, только жалость. Саша подслеповатым котёнком тычется в плечо Москве и всхлипывает. Саша простил предательство, может на этот раз всё получится.